Глава 6
Возвышение Темучина

Прежде чем продолжить рассказ о деяниях будущего владыки монголов, не лишним будет напомнить, что как раз следующее двадцатилетие жизни Темучина очень трудно встроить в реальную хронологию. Наш наиболее достоверный источник – «Сокровенное Сказание» – вплоть до 1201 года не дает вообще никакой датировки, указывая только последовательность событий. Возможно, в ряде случаев и сам автор имеет весьма приблизительное представление о промежутках между событиями монгольской истории XII века. Эпизоды предваряются очень неопределенными формулировками: «вскоре после этого», «затем», «как раз в это время» – и так до § 141, где автор указывает, что поставление Джамухи в гурханы произошло в год Курицы, что соответствует 1201 году. С этого времени хронология становится точной – надо полагать, потому, что автор (которым, более чем вероятно, был Шиги-Хутуху) с этого момента уже полностью соразмеряет события с собственной жизнью. Период же от пленения Борте меркитами (событие это произошло около 1182 или, может быть, 1183 года) до избрания Джамухи – это просто череда более или менее последовательных событий.

Еще меньше для установления точной хронологии этого периода дает труд Рашид ад-Дина. Сам иранский историк упоминает, что обстоятельства жизни Темучина в подробностях и погодно неизвестны вплоть до достижения им сорока одного года; кроме того, «Джами ат-таварих» буквально переполнен анахронизмами, которые окончательно запутывают ситуацию. Не лучше обстоит дело и с третьим главнейшим источником – китайской летописью «Юань ши», в которой первая точная датировка относится лишь к 1202 году (поход на татар). В реальности это создало проблему так называемых «темных лет», о которой уже говорилось выше, и привело к тому, что у разных современных исследователей даты монгольской истории порой расходятся на десять, а то и на пятнадцать лет. Сегодня установить безупречно точную хронологию не представляется возможным, поскольку опираться можно только на косвенные данные. Тем не менее, комплекс этих косвенных свидетельств, а именно: возраст детей Темучина, возраст его соратников – как старых, так и вновь пришедших, упоминание Чжао Хуна о десятилетнем пленении Темучина и некоторые другие дали автору этой книги возможность построить свою версию хронологии монгольской истории – версию, которая позволила если не снять, то хотя бы значительно уменьшить противоречия, а главное, решить проблему «темных лет».

Основным элементом, влияющим на новую систему датировки происходящих событий, является авторское допущение о том, что с 1186 до 1196 года Темучин находился в чжурчжэньском плену, как это утверждает Чжао Хун в «Мэн-да бэй-лу». В других источниках это не подтверждается, разве что у Рашид ад-Дина есть несколько намеков на возможный длительный плен Темучина то ли у меркитов, то ли у тайджиутов. Тем не менее, вариант пленения монгольского хана цзиньцами – а точнее, его выдача цзиньцам – представляется вполне вероятным. Некоторым косвенным подтверждением этого служат даты рождения его сыновей: Джучи – 1183 (или 1184) год, Джагатай – около 1185 года, Угедэй – единственный, возраст которого достоверно известен – 1186 год. После этого – значительный перерыв: по китайским источникам, четвертый сын Чингисхана, Тулуй, родился в 1193 году. Заметим, что из этой последней даты одни историки делают вывод, что чжурчжэньского плена просто не могло быть, другие – что Тулуй не был сыном Чингисхана. Однако это противоречие кажется надуманным. Не стоит представлять себе плен Темучина у цзиньцев как пребывание в земляной яме или тюремной камере-одиночке. Если хан монголов-нирун и оказался в плену у чжурчжэней, то для них он был важен в первую очередь как заложник, гарант «правильного» поведения монгольских племен. А это вовсе не требует какого-то особо жестокого содержания: главное, чтобы пленник не мог убежать. Это, в свою очередь, означает, что к нему могли приезжать и люди из степи, в том числе и Борте – в конце концов, Северный Китай находился не на другой планете. Так что возможный чжурчжэньский плен Темучина и принадлежность Тулуя к Чингизидам никак друг другу не противоречат. Более того, сам Тулуй (точнее, легенда о его знаменитом предсказании) является важнейшим свидетелем того, что этот плен действительно был, и именно в указанные годы. Тулуй, как известно, в детском возрасте предсказал возвращение отца из плена. В 1196 году ему как раз было три года, так что если Темучин вернулся домой в этом году, то легенда абсолютно правдива. Другие же аргументы в пользу определенной датировки событий будут, по мере необходимости, представлены ниже.

А теперь вернемся в сожженный меркитами аил, к чудом спасшемуся Темучину. После естественного чувства радости по поводу спасения собственной жизни к монгольскому нойону пришло и ощущение тяжелой утраты: его жена, его любимая Борте – в плену. К чести Темучина надо сказать, что он ни в коей мере не смирился с потерей. Здесь он, пожалуй, впервые проявил ту черту характера, которая, в первую очередь, и сделала его Чингисханом: стремление добиваться своей цели любой ценой и всегда идти до конца. Как только вернулись посланные им за меркитами соратники, Темучин вместе с братьями Джочи-Хасаром и Белгутэем поехал в Черный бор на Толу, к своему названому отцу Тогрил-хану Кераитскому. Просьбу о помощи Тогрил выслушал, горем Темучина проникся, соболью доху вспомнил (и не один раз, видно, очень понравился ему подарок) – и предоставил ему военную поддержку в виде двух воинских туменов. Но как опытный полководец, он, кроме того, посоветовал Темучину обратиться к его другу детства Джамухе – вождю джаджиратов. Джамуха, которого уже в эти его молодые годы многие стали называть «сэчен», то есть «мудрый», также обладал значительной военной силой и имел среди монголов репутацию выдающегося полководца. Так что помощь его в столь серьезном деле была никак не лишней.

Между тем, получение этой помощи было делом далеко не простым. Темучин и Джамуха не виделись больше восьми лет, детские клятвы о кровном побратимстве подзабылись, да и велика ли цена детским обещаниям вечной верности, когда речь идет о таком серьезном и трудном деле? Собольей шубы Темучин Джамухе не дарил, никаких отношений не поддерживал, и потому сам к побратиму не поехал, а отправил Хасара с Белгутэем в качестве просителей. Конечно, он тщательно проинструктировал братьев, что и как говорить: напомнить о кровном родстве («мы – одного роду-племени») и побратимстве, а главное – сказать, что Тогрил-хан дает на святое дело два тумена и прочит Джамуху в руководители всего похода. Правда, при одном небольшом условии: джаджират должен предоставить равноценную воинскую силу, то есть два тумена.

«Сокровенное Сказание» утверждает, что просьбу своего аньды Джамуха воспринял очень близко к сердцу, пообещал разобраться с меркитами без всякой пощады и освободить Борте. Джамуха действительно разразился длинной героической речью, обещал забросать меркитов шапками, но под конец умный джаджират как бы невзначай добавил, что может предоставить только один тумен, а еще один должен собрать сам Темучин из людей своего улуса. Прямо об увязке своей помощи с этим условием он не сказал, но, как говорится, умному достаточно.

Хитрый лис Джамуха был действительно хорошим полководцем, а хороший полководец по возможности бережет своих людей. Хотел джаджират, видимо, и проверить военные возможности Темучина, которые явно казались ему сомнительными. Однако умный монгол ошибся, а точнее – не учел до конца то, как изменилась обстановка в степи после поддержки Темучина могущественным Тогрилом. Желающих принять участие в походе, обещавшем стать победоносным, оказалось среди бывших соратников Есугэй-багатура (а в особенности – среди их повзрослевших детей) немало. Хотя и с опозданием на три дня, но Темучину удалось собрать собственный тумен и прибыть к месту войскового сбора.

Здесь необходимо сделать небольшое отступление и затронуть вопрос о реальной численности монгольских войск, принимавших участие, как в этом походе, так и во многих последующих степных войнах. Несмотря на кажущиеся довольно точными указания источников, проблема эта далеко не так проста. В частности, вопреки общепринятому мнению, тумен вовсе не представлял собой отряда в десять тысяч воинов. Даже в эпоху великих монгольских завоеваний, при всем стремлении Чингисхана к унификации своей военной машины, именно это, самое большое структурное подразделение значительно варьировалось по своему численному составу, насчитывая от трех-четырех до десяти тысяч воинов. В дочингисхановскую же эпоху термин «тумен» применялся к крупной войсковой единице, всегда превышавшей тысячу человек, но практически никогда не достигавшей формально заявленных десяти тысяч. Тумен в это время обозначал крупное родоплеменное ополчение, в каждом случае разной численности. Особо крупные тумены могли приближаться к десяти тысячам человек, но в целом реальный тумен той эпохи, скорее всего, насчитывал четыре-пять тысяч воинов. Так что четыре тумена, собранные Тогрилом, Джамухой и Темучином, в сумме давали армию, едва ли превышавшую двадцать тысяч конников. Конечно, и это было явно неадекватным ответом на набег трех сотен меркитов, но, во всяком случае, двадцать тысяч – не сорок.

Итак, пятнадцати-двадцатитысячная монгольско-кераитская армия осенью 1182 года выступила в поход, главной целью которого было... освобождение одной-единственной женщины. Как это ни удивительно, меркиты совершенно не ожидали этого удара возмездия и были полностью застигнуты врасплох. Скорее всего, меркитские вожди полагали, что нищий Темучин не найдет союзников, а его собственные силы можно было, по их мнению, не принимать в расчет. Такая недооценка Есугэева сына обошлась им очень дорого. Союзные войска легко сбили небольшие воинские заставы и ночью ворвались в становища меркитов. Весь меркитский улус в панике бросился бежать вниз по течению Селенги. Пленных брали без счета, и, вероятно, меркитский народ был бы полностью уничтожен, если бы не счастливая случайность. Среди тысяч беглецов Темучин обнаружил свою драгоценную Борте и тут же сообщил Тогрилу и Джамухе: «Я нашел, что искал. Прекратим же ночное преследование и остановимся здесь». В результате монгольское преследование остановилось, и десяткам тысяч меркитов удалось спастись.

Из трех меркитских вождей, возглавлявших набег на нутуг Темучина, один, Хаатай-дармала, был схвачен, а позже казнен; двое других – Тохтоа и Дайрусун – бежали далеко на север, в Баргуджин-Токум. Позже первый из них станет непримиримым врагом Темучина и погибнет в борьбе с ним, а второй после некоторого сопротивления смирится с монгольской властью и даже породнится с Чингисханом, отдав ему в жены двух своих дочерей.

Итак, «Троянская война на Селенге» завершилась полной победой монголо-кераитской коалиции. Не повезло разве что Белгутэю, который так и не смог найти свою мать Сочихэл; вернее, Сочихэл, как говорится в «Сокровенном Сказании» (§ 112), по известным только ей причинам не захотела вернуться к сыну. Остальные же могли быть вполне довольны и исполненным долгом, и захваченной огромной добычей. Темучин и Джамуха решили еще более закрепить свою дружбу, завязавшуюся в детстве, и провели еще один обряд побратимства в подтверждение старых клятв. По обычаю, два аньды обменялись подарками, затем устроили пир с плясками и весельем, а ночью, согласно традиции, спали под одним одеялом.

После успешного набега на меркитов Темучин и Джамуха провели полтора года в полном мире и согласии. Их союз представлял собой теперь немалую силу в степи. За двумя молодыми вождями пошли и многие монгольские племена и роды, и сотни, если не тысячи, «людей длинной воли». Лишь самое сильное в монгольской степи племя тайджиутов со своими многочисленными боголами и союзниками отказалось примкнуть к этой коалиции. Фактически, в коренном улусе монголов-нирун на тот момент сформировалась двухполюсная система; при этом тайджиуты сохраняли крайне настороженное отношение к неожиданному возвышению Темучина.

Но нельзя назвать простой и ситуацию, которая сложилась в самой коалиции. В основе противоречий лежало само это не совсем естественное положение вещей, выразившееся в наличии сразу двух авторитетных лидеров. Причем оба предводителя были очень талантливыми людьми, у каждого из них имелись свои собственные ярые сторонники. Довольно четкой была разница в мировоззрении и жизненных принципах этих двух молодых людей – уж слишком различной была их судьба в те годы, когда формируется характер и тип личности.

Темучин уже в десятилетнем возрасте познал и горечь предательства самых близких соратников, и жестокую нищету. Не один раз он оказывался на волосок от смерти и бывал спасен силами самых простых людей или волею провидения. Его отношение к родовой знати, обрекшей семью Есугэй-багатура на голод и страдания, было, мягко говоря, двойственным – хотя сам он по рождению был представителем этой знати. После пережитых злоключений главным качеством в человеке Темучин прежде всего считал верность: верность долгу, верность лидеру. Происхождение же имело для него меньшее значение. Так что за Темучином шла в первую очередь не родовая знать, а так называемая «аристократия таланта» – люди верные, сильные духом, способные, хотя многие из них и не могли похвастать знатными предками.

Джамуха же с ранних лет вел не омраченную ничем жизнь типичного родового аристократа. Человек, безусловно, умный, он тем не менее нес в себе и все предрассудки, присущие знати: презрение и недоверие к людям «черной кости», убежденность в справедливости вековых родовых обычаев, признание некоего аристократического равенства (своего рода «феодальная демократия», когда равными себе признаются все, равные по происхождению). Несмотря на все свои таланты, Джамуха в этом, пока еще скрытом, противостоянии с Темучином, фактически, защищал интересы уже отживающего родового строя. Темучин был представителем подлинно нового поколения монголов – вождем от Бога (и сам он искренне верил в свое высочайшее предопределение), который призван объединить всю монгольскую степь под твердой, но милостивой рукой хана-самодержца. Конечно, считать, что такие взгляды полностью определились уже в молодом возрасте, было бы не совсем верно, но эволюция жизненных принципов Темучина и Джамухи явно шла в этих, слишком разных направлениях. Рано или поздно это должно было привести к кризису в отношениях двух побратимов: тем более что каждый из них, может быть даже подсознательно, стремился к установлению единоличной власти. Особенно сильным это стремление было, конечно, у Темучина – и в силу уже названных причин, и в связи с собственным, формально более низким положением с точки зрения монгольского общественного мнения. О том, что полного равноправия между аньдами на тот момент в действительности не было, можно судить по некоторым намекам, рассыпанным там и сям в «Сокровенном Сказании». На это указывает и тот факт, что перед набегом на меркитов Темучин выступал в роли просителя, и слова Тогрила, объявившего Джамуху своим названым младшим братом, а Темучина – сыном. В иерархическом порядке, принятом на Востоке, это означало, что Джамуха стоял выше Темучина, считался как бы его «дядей». Так что вполне можно согласиться с российским исследователем Р.П. Храпачевским, что в эти годы именно Джамуха «являлся ведущей силой в побратимстве с Тэмучжином». Можно представить, что для такого яркого лидера, как Темучин, подобное положение вещей было не слишком комфортным.

Ожидаемый разрыв между побратимами последовал поздней весной 1184 (1185) года. Поводом к нему послужили, казалось бы, совершенно безобидные слова Джамухи, с которыми он обратился к Темучину, когда они ехали вдвоем во главе медленно кочующего огромного лагеря: «Друг, друг Темучин! Или в горы покочуем? Там будет нашим конюхам даровой приют. Или станем у реки? Тут овечьи пастухи вдоволь корм найдут» («Сокровенное Сказание», § 118). Эту знаменитую фразу в историографии принято называть «кочевой загадкой Джамухи». Слова побратима не понял и сам Темучин (или сделал вид, что не понял). Отстав от Джамухи, он обратился к своей многоопытной матери с тем, чтобы она растолковала ему, что же хотел сказать его аньда. Неожиданно вместо Оэлун ответила молодая Борте. Она интерпретировала слова Джамухи в том смысле, что тому наскучило совместное кочевание с побратимом, а раз так – то нужно, пока не поздно, самим отделиться от него. Поразмыслив, Темучин признал совет Борте разумным и в ту же ночь откочевал от Джамухи со своими самыми верными людьми.

О том, что же на самом деле могли значить слова Джамухи, спорят уже несколько поколений монголоведов. Конечно, мнение Борте о том, что джаджирату стало «скучно», едва ли стоит принимать всерьез: в данном случае она, похоже, просто выразила давно созревшую у Темучина идею отделиться от побратима, придумав для этого какой ни на есть предлог. Но слова были сказаны, разрыв последовал, и, значит, был в этой речи какой-то скрытый подтекст. В поисках этого потаенного смысла историками было сломано немало копий. Некоторые версии даже очень серьезных исследователей вызывают удивление своей надуманностью и искусственностью. Так, знаменитый советский монголовед, академик В.В. Бартольд, сделал очень сомнительный вывод, что Джамуха был носителем демократических устремлений, едва ли не вождем «харачу», и в этом смысле противостоял ставленнику родовой аристократии Темучину. А все потому, что В.В. Бартольд увидел в этих словах заботу о пастухах, желание улучшить благосостояние простого народа. Поистине, каждый видит то, что хочет видеть, поскольку ничего подобного, разумеется, Джамуха в виду не имел. Вряд ли стоит чрезмерно усложнять смысл короткой речи джаджиратского князя и искать в ней то, чего там не было, и быть не могло. Если опираться на универсальный принцип «бритвы Оккама», требующий не усложнять сущность сверх необходимого, то, похоже, слова Джамухи объясняются гораздо проще. Они просто отражали нарастающее между друзьями напряжение в вопросе об авторитете и власти и, хотя казались безобидными, несли в себе некоторый внутренний драматизм, который и почувствовал Темучин. Молодой Борджигин в глубине души был уже готов к разрыву, и эти весьма невинные – может быть, лишь чуть неосторожные – слова привели к самым серьезным последствиям как для двух друзей, так и для всей монгольской степи.

Разрыв двух неразлучных побратимов и отделение Темучина с точки зрения монгольских традиций не представляли собой ничего из ряда вон выходящего: так испокон веку появлялись все новые самостоятельные обоки. И в то же время, в этом был уже исключительно важный элемент совсем нового – не родового, а скорее, феодального порядка. Обособление сына Есугэя создало в монгольской степи еще один центр силы, строящейся вовсе не на родовых принципах (или, если уж быть скрупулезно точным, отнюдь не только на родовых). Уже в самые ближайшие после откочевки Темучина дни эта новизна ситуации проявилась в полной мере.

Отъезд Борджигина вызвал почти мгновенный раскол доселе казавшегося единым лагеря. Уже на следующее утро к Темучинову нутугу примкнули десятки или даже сотни людей. «Сокровенное Сказание» перечисляет этих монгольских богатырей поименно, и вот что удивительно – к Темучину пошли не роды и племена, а выделившиеся из отдельных родов воины со своими семьями (и, вероятно, слугами-боголами). Об этом говорится прямо и недвусмысленно: «Из племени Арулат выделился.., из племени Урянхат выделился (Субэдэй-багатур, брат Джелмэ. – авт.).., из племени Бесуд пришли...» и т.д. То есть, начала формироваться не родовая или племенная организация, а структура иного типа, основанная на прямом подчинении вождю. И это объединение базировалось не столько на экономических и кровнородственных, сколько на военных принципах. Вместо нутуга, обока, иргена появился новый институт (хотя и встречающийся в истории разных народов) – орда.

Таким образом, Темучину удалось собрать вокруг себя мощный боевой кулак, причем преданный своему вождю, а не главам родов. Из этого-то, вначале очень небольшого объединения (в любом случае, насчитывавшего на тот момент не более тысячи человек), позднее выросло то, что мы называем Великой Монгольской Державой.

Уже очень скоро сработало и свойственное всем обывателям (и степным обывателям не в меньшей степени, чем всяким другим) стремление поставить себя под защиту сильного, и к новому вождю потянулись теперь не только отдельные пассионарные богатыри, но и целые обоки и ясуны. Это не размыло костяк самой орды, которая сконцентрировалась в собственном курене Темучина и, частично, в курене его матери Оэлун-эке. Тем не менее, новое объединение приобрело более привычный для монголов характер межродового альянса и тем самым поставило Темучина как бы на один уровень с Джамухой, Таргутай-кирилтухом и даже Тогрилом Кераитским. В новообразованный союз входило тринадцать куреней – два упомянутых и одиннадцать родовых. Это уже представляло собой значительную военную силу: каждый курень в среднем мог выставить тысячу конных воинов. Присоединились сюда со своими обоками и некоторые крупные аристократы: внуки Хабул-хана Сэче-беки и Тайчу, двоюродный брат Темучина Хучар (стоявший выше кузена в родовой табели о рангах), сын последнего хана монголов Хутулы – Алтан. Каждый из этих нойонов имел и собственные немалые амбиции и мог претендовать на власть, но неспособность договориться о том, кто же из них старше, и реальная сила, принадлежащая Темучину, заставили гордых монгольских князей объединиться вокруг этого своего родича.

Весной 1186 года лидеры примкнувшей к Темучину родовой знати постановили признать молодого сына Есугэй-багатура ханом монголов-нирун. Вероятно, они рассчитывали, что поставленный ими хан, которого эти влиятельные князья рассматривали, в лучшем случае, как равного себе, станет послушным орудием в их руках или, по крайней мере, не более чем первым среди равных. Об этом свидетельствует и та формулировка, которую приводит «Сокровенное Сказание»: «Алтан, Хучар, Сэче-беки... сказали Темучину: «Мы решили поставить тебя ханом» (§ 123). Простой народ от решения столь насущного вопроса был отстранен; к принятию решения не привлекались и давние сподвижники Темучина. Однако расчет монгольских аристократов оправдался далеко не в полной мере. Темучин согласился стать ханом, но вынудил своих родичей дать весьма серьезную присягу (впоследствии это сыграет очень важную роль в укреплении ханской власти), а главное – должности в ханской ставке раздал не примкнувшим к нему нойонам, а своим старым соратникам: Джелмэ и его брату Субэдэю, Боорчу и его брату Оголай-черби и другим. Руководить мечниками он поставил своего родного брата Джочи-Хасара, а заведовать табунами – сводного брата Белгутэя. Тем самым Темучин отделил себя от родовой организации, создал центральное ядро, не подчиняющееся родовым вождям. Уроки прошлого не были забыты.

Избрание Темучина ханом произошло в довольно непростой обстановке, сложившейся на тот момент в монгольской степи. Надо прямо сказать, что полученное им громкое звание «хан»{В «Сокровенном Сказании» утверждается, что тогда же, то есть в 1186 году, Темучин получил и имя «Чингисхан». Это, однако, представляется маловероятным в свете позднейших событий. Зачем в таком случае курултаю 1206 года понадобилось провозглашать его Чингисханом повторно} Да и само имя «Чингисхан», что в переводе с монгольского означает «сильный из сильных ханов», куда вернее отражает ситуацию 1206, а не 1186 года. Если же переводить (другой вариант) «Чингисхан» как «Океан-хан», то есть «хан всех земель, омываемых океаном», то оно для 1186 года совершенно нелепо. Поэтому пусть Темучин остается Темучином до 1206 года, когда он точно сменил имя на «Чингисхан».} лишь выдавало желаемое за действительное. Вновь провозглашенный хан оказался вождем лишь части монголов-нирун, притом части далеко не самой большой. Не меньшей, если не большей силой обладал Джамуха, за которым также следовали тринадцать родовых куреней. Крупную самостоятельную силу представляли собой и тайджиуты во главе со старинным недругом Темучина – Таргутай-кирилтухом. Они тоже могли выставить до трех туменов войска. Лидерам этих двух мощных группировок инициатива вышеупомянутых монгольских князей едва ли могла понравиться. Гневную отповедь Алтану и Хучару, как главным виновникам непродуманного решения, дал Джамуха: «Передайте от меня Алтану и Хучару: «Зачем вы, Алтан и Хучар, разлучили нас с аньдой, вмешиваясь в наши дела, одного в живот бодая, а другого под ребро. И почему это вы не возводили в ханы моего друга-аньду Темучина в ту пору, когда мы были с ним неразлучны? И с каким умыслом поставили его на ханство теперь?» («Сокровенное Сказание», §127). Конечно, эти слова явно предназначались не только Алтану и Хучару, но и самому Темучину, который, по мнению Джамухи, пошел на поводу у своих родственников. Ощущается в этих словах и некая скрытая угроза, которая, хотя и не была еще объявлением войны, но намекала и на такую возможность. Пути Джамухи и Темучина расходились навсегда.

Повод для войны случился довольно быстро. Младший брат Джамухи, Тайчар, крайне недовольный тем, что многие люди его брата тайно перебегают к его побратиму вместе со скотом, который, как он считал, по праву принадлежит Джамухе, решил восстановить справедливость (в своем понимании). Он направился в нутуг Темучина и отогнал табун лошадей, который охранял некий Джочи-дармала. Трудно сказать, был ли это табун самого Джочи-дармалы или кони принадлежали Темучину, но ответ сподвижника нового хана оказался весьма жестким. Джочи-дармала настиг конокрада Тайчара и, выстрелив ему в спину, убил наповал. После этого он спокойно вернулся домой, даже не доложив о случившемся хану. Возможно, правда, что Джочи-дармала и сам не знал, кем именно был угонщик. Как бы то ни было, возмездие последовало незамедлительно.

Через несколько дней Темучин от верных людей получает известие, что Джамуха собирается с ним воевать, с тем, чтобы отомстить за смерть Тайчара. Джаджиратский князь, располагавший, как и Темучин, тринадцатью куренями, собрал ополчение в три тумена{То есть, реально – двенадцать-пятнадцать тысяч воинов, и, значит, силы двух армий были примерно равны.} и двинулся по направлению к улусу былого аньды. Темучин бросил свои силы навстречу наступающему противнику, и у Далан-Балджутах оба войска встретились в битве. Далее мнения наших источников расходятся. По данным Рашид ад-Дина и «Юань-ши», победу в битве одержал Темучин, а «Сокровенное Сказание» утверждает, что Джамуха сильно потеснил войско новоиспеченного хана монголов. По мнению абсолютного большинства историков, верной является версия «Сокровенного Сказания», так как и «Джами аттаварих», и «Юань-ши» – это в значительной мере панегирические по отношению к Чингисхану произведения, и в этом случае следует верить источнику, объективность которого несомненна. К тому же в пользу этой версии свидетельствуют и те подробности, которые передает «Сокровенное Сказание». Так, Джамуха после битвы и отступления Темучина говорит: «Ну, мы крепко заперли его в Ононском Дзерене», имея в виду ущелье при Ононе, куда скрылась армия потомка Борджигинов. После этого Джамуха совершает образцово-показательную жестокую казнь (в котлах были заживо сварены семьдесят захваченных в плен предводителей рода Чонос), и уходит в свои кочевья. Кстати, эту поражающую воображение жестокость, распространившуюся только на членов определенного рода, видимо, можно объяснить тем, что род Чонос перешел на сторону Темучина совсем недавно и, скорее всего, уже после провозглашения его ханом. Это Джамуха мог воспринять только как прямое предательство, а наказание за предательство у монголов всегда было самым суровым. В пользу такого предположения говорит то, что в списке куреней Темучина, приводимым Рашид ад-Дином, курень рода Чонос стоит последним, тринадцатым, и это, очевидно, означает, что он и присоединился к новому хану последним – уже после Алтана, Хучара и иже с ними.

Поражение при Далан-Балджутах серьезно подорвало военную мощь только что избранного хана, да и значительно ослабило авторитет Темучина в монгольской степи. И с точки зрения автора этой книги именно разгром при Далан-Балджутах привел к тому, что Темучин оказался в плену у чжурчжэней. Скорее всего, потомок Борджигинов был выдан цзиньцам кем-то из своих соратников, а последовавшие через десять лет события (уже после возвращения Темучина из плена) подсказывают, что самыми вероятными кандидатами на звание предателей являются близкие родичи Борджигинов – юркинцы (джурки) – во главе с Сэче-беки.

Итак, следствием поражения при Далан-Балджутах стал чжурчжэньский плен Темучина, растянувшийся на десять лет. Заканчивается его пленение только в 1196 году, и у этого освобождения цзиньцами Темучина (версию о возможном побеге рассматривать не стоит, уж такой то геройский поступок обязательно был бы отмечен источниками) была очень серьезная причина. Разгадка этого неожиданного избавления от десятилетнего заложничества кроется в изменениях политической линии по отношению к степнякам, наметившихся в Цзиньском Китае. В свое время, при Хабул-хане и Амбагае, объединенные ими монгольские племена нирун представляли собой серьезную угрозу для северных провинций Китая. Для сдерживания монгольских набегов чжурчжэньское правительство заключило союз с естественными степными врагами монголов – татарами. Уже к моменту смерти Есугэя монгольская угроза – и главным образом, силами татарских воинов – была для Китая устранена. Но, как это часто бывает, ослабление одного степного народа привело к значительному усилению другого – теперь уже самих татар. К концу XII века ситуация в степи кардинальным образом изменилась в сравнении с его серединой. Монголы, расколотые на три враждебных лагеря – Борджигины, Джамуха, тайджиуты – не представляли в это время единой силы, способной угрожать цзиньскому могуществу. Татары же, напротив, за эти годы стали намного сильнее и превратились из союзников в постоянную головную боль чжурчжэньских императоров. Результатом этого стал резкий зигзаг в китайской политике (заметим, хорошо укладывающийся в тщательно разработанную схему отношений с кочевниками – «разделяй и властвуй»).

В 1196 году чжурчжэньское правительство принимает важнейшее решение о крупном военном походе на татар – с целью ослабить своих чрезмерно усилившихся былых союзников. О том, какое значение придавали китайцы этому намечавшемуся походу, говорит тот факт, что руководителем военной кампании был назначен не очередной генерал, а сам первый министр императорского двора. Разумеется, в рамках подготовки к походу были предприняты и необходимые политические шаги, гарантирующие его успех. Одним из таких шагов стало освобождение Темучина.

Решение это выглядит действительно хорошо продуманным. Прожженные китайские политиканы просчитали все. Освобождение монгольского хана (по-видимому, на определенных условиях) сразу обеспечивало китайцам достаточно серьезную силу, способную действовать в глубоком тылу у татар. Не отпусти они Темучина – и о возможной монгольской помощи можно было бы забыть: замещавший брата Джочи-Хасар ни в коем случае не вступил бы в союз с пленителями старшего из Борджигинов. Учли китайцы и то, что Темучин уже доказал свои таланты вождя, в отличие от Джочи-Хасара – хорошего стрелка, но не более. И, наконец, третьей, может быть, важнейшей причиной предоставления свободы Темучину стало то, что это освобождение могло склонить к союзу с Китаем, пожалуй, самую мощную на тот момент силу в монгольской степи – Тогрил-хана с его кераитами (к слову, этот расчет полностью оправдался). Тогрил был действительно почти по-отцовски привязан к сыну Есугэй-багатура и являлся старым другом и союзником Борджигинов. И освобожденный молодой вождь мог принести этот союз китайцам как на блюдечке – в качестве платы за волю.

Таким образом, весной 1196 года Темучин после десятилетнего отсутствия вновь появляется в родной монгольской степи. За это время многое изменилось в нутуге Борджигинов. Разочаровавшись в Джамухе, откочевали от него и присоединились к Борджигинам воинственные роды урутов и мангутов. Однако была и тяжелая потеря: заподозренные в предательстве Темучина юркинцы, обидевшись, выделились из его улуса. Уход юркинцев в значительной мере ослабил складывающуюся орду: ведь, по словам «Сокровенного Сказания», они были отважные сердцем, «люди действительно неукротимые, мужественные и предприимчивые» (§ 139) – проще говоря, великолепные воины. И первое, что сделал Темучин, вернувшись на родину, – подал юркинцам руку примирения, несмотря на имеющиеся подозрения в их предательстве.

В конце весны 1196 года (вероятно, по монгольскому обычаю, шестнадцатого числа первого летнего месяца, что по нашему календарю соответствует поздней весне) Темучин устроил грандиозный пир в честь своего освобождения из плена, на который как равноправные партнеры были приглашены и юркинцы во главе с Сэче-беки. И в данном случае освобождение являлось только поводом. «Сокровенное Сказание» называет другой повод – приход урутов и мангутов, но уже из дальнейшего описания становится ясно, что этот мотив является абсолютно надуманным и указан автором с целью скрыть реальное положение вещей. Главным же было примирение с мощным родом Юркин, и знаменитый пир в Ононской дубраве должен был восстановить распавшийся союз. Однако в силу накопившейся неприязни между теми, кто остался верен Борджигинам, и юркинцами, события пошли не так, как планировал Темучин.

Поскольку этот пир был задуман как праздник в знак объединения сторон, то с каждой стороны был назначен свой распорядитель: от Борджигинов это был Белгутэй, а от юркинцев – прославленный силач Бури-боко, сам по происхождению не юркинец, но всегда выступавший как их союзник. Смелый и прямой богатырь, Бури-боко был, по-видимому, особенно обижен теми подозрениями, которые пали на юркинцев – подозрениями, отметим, никем не доказанными. Не слишком-то он верил в добрую волю тех, кто десять лет презирал род Юркин как вероятных предателей. Но до поры до времени он сдерживал свое раздражение. Однако очень быстро отыскались и другие возмутители спокойствия. Ими вновь, как и много лет назад – после смерти Есугэй-багатура – стали женщины.

Ссора на пиру вспыхнула из-за того, что старухи Хороджин-хатун и Хуурчин-хатун, вдовы Хутухту-юрки, основателя рода Юркин (Хуурчин была к тому же матерью Сэче-беки, главного приглашенного гостя) возмутились тем, что Темучинов кравчий Шикиур, после того, как выпили свои чаши кумыса важнейшие лица празднества – сам Темучин, его мать Оэлун, его заместитель Джочи-Хасар и вождь юркинцев Сэчебеки – следующий кубок поднес не старым ханшам, а молодой жене Сэче-беки, Эбегай (по другим сведениям, она была младшей женой того же Хутухту-юрки, но это маловероятно). Хороджин и Хуурчин стали бить Шикиура, приговаривая: «Как ты смел начинать не с нас, а с Эбегай?» Избитый кравчий заплакал и, явно адресуясь к Темучину, сказал: «Не потому ли меня и бьют так вот, что не осталось в живых ни Есугэй-багатура, ни Нэкун-тайши (старший брат Есугэя)»? Темучин, однако, никак не вступился за своего слугу, стерпев оскорбление, что только доказывает, насколько он был заинтересован в примирении с юркинцами. Дальнейшего продолжения эта свара не получила, но на настроении пирующих сказалась весьма сильно, вновь разделив их на два враждующих лагеря, злобно поглядывающих друг на друга, но не осмеливающихся раздувать конфликт под строгими взглядами своих вождей.

Ситуацию взорвало то, что начиналось как мелкое происшествие. Один пьяный катакинец из свиты Сэчебеки попытался украсть конскую упряжь, принадлежащую Борджигинам (а по Рашид ад-Дину – коня из табуна Темучина). Белгутэй, как известно, отвечавший за ханских коней, схватил вора (который, возможно, и вором-то не был, а просто спьяну перепутал коновязи). Бури-боко вступился за своего человека, Белгутэй воспротивился. Тогда Бури-боко, уже порядком заведенный происходящим на пиру, выхватил меч и ударил Белгутэя в плечо. Рана была несерьезной, и Белгутэй, зная, как важен этот пир для Темучина, попытался погасить ссору: «Опасного со мной ничего нет, и я сохраняю хладнокровие и дружелюбие. Одного только и боюсь, как бы из-за меня не перессорились младшие и старшие братья, которые только что примирились и соединились».{Удивительно, но это, абсолютно прямое свидетельство того, что до этого пира юркинцы и сторонники Темучина находились в явном разладе, до сих пор не замечалось историками-монголоведами. Между тем, оно четко указывает на то, что же было основной причиной пира в Ононской дубраве: а именно, возможность двух недружественных до этого групп прийти к примирению и согласию.} Однако кровь, струившаяся из плеча Белгутэя, взывала к отмщению. Обе стороны, уже не реагируя на уговоры вождей, похватали все, что можно было использовать как оружие – дубины, колотушки, даже бурдюки с кумысом – и началась грандиозная драка. Для Темучина, да и для Сэче-беки эта распря была как кость в горле, но сделать они уже ничего не смогли. Море выпитого кумыса сделало свое дело (Юань ши, цзюань 1).

В ожесточенной свалке победу одержали сторонники Борджигинов, которые захватили и обеих старух – первых возмутительниц спокойствия. Хрупкий мир вновь был нарушен, однако так велико было желание Темучина пойти на мировую, – китайские войска уже начали теснить татар на запад, – что даже после такого инцидента обе стороны возобновили переговоры о союзе. Юркинских ханш возвратили, между двумя ставками засновали гонцы, но времени оставалось в обрез: Темучину нужно было исполнить то, ради чего чжурчжэни выпустили его из плена. Вангин-чинсян, китайский руководитель похода, к тому времени гнал татар вверх по реке Ульдже{Ульджа – ныне река Улдз-Гол в северо-восточной Монголии, в междуречье Онона и Керулена.} и ожидал от монгольского хана обещанной помощи.

Тот послал к Тогрил-хану гонца с просьбой присоединиться к походу на татар: «Татары наши старые враги. Они губили наших дедов и отцов. Поэтому и нам следует принять участие в настоящем кровопролитии». Кераитский хан в очередной раз согласился помочь своему названому сыну. Вскоре объединенное монголо-кераитское войско обрушилось на татар, укрывшихся в урочищах Хусуту и Нарату вблизи Ульджи. К походу пригласили присоединиться и юркинцев, но те к месту сбора не явились.

Оказавшиеся меж двух огней татары потерпели полное поражение. Монголо-кераитская рать выбила их из укреплений и на равнине окончательно разбила. Предводитель татар Мегуджин-сеулту был убит, победители захватили большую добычу. Огромная масса полоненных татар была разделена между двумя вождями. Так Темучин получил значительное количество новых подданных, которые вскоре влились, хотя и на вторых ролях, в монгольское войско. Тогда же, кстати, в одном из татарских стойбищ был подобран мальчик в парчовой шубке, подбитой соболями. Это и был знаменитый впоследствии Шиги-Хутуху, будущий Хранитель Ясы Чингисхана (то есть, верховный судья всех монголов) и вероятный автор «Сокровенного Сказания»{Так по Рашид ад-Дину. Все же более вероятно, что появление юного Шиги-Хутуху в ставке Темучина относится к 1184 году. С этого времени в «Сокровенном Сказании» местоимение «они» заменяется на «мы», да и в 1206 году Шиги-Хутуху предстает в «Сказании» вполне взрослым человеком.}.

Отплатили союзникам за победу и китайцы. Обрадованный Вангин-чинсян от лица императорского правительства присвоил двум степным вождям высокие, согласно китайской иерархии, официальные титулы. Тогрил получил очень значительный титул «вана» – второй в китайском церемониале, сразу вслед за императором – «ди». Темучин получил звание «джаутхури» – это можно перевести как «полномочный комиссар на границе». Для монгольских кочевников, людей очень простых, эти звания значили немало. Они ясно указывали на союз двух вождей с одной из сильнейших держав того времени, и это означало, что их авторитет, пусть и номинально, подкреплен отныне могучей силой.

В разгар воинских празднований в честь победы над татарами Темучин получил известие, что юркинцы в его отсутствие напали на его собственный курень, где в тот момент находились только старики и дети. Десять человек было убито, а еще пятьдесят ограблены донага. От такой вести Темучин пришел в ярость и тут же бросил свое войско в новый поход. У берегов Керулена он настиг армию юркинцев и разгромил ее наголову. Всех плененных юркинцев и их союзников он сделал наследственными утэгу-боголами, а их вождей (и своих довольно близких родственников) Сэчебеки и Тайчу казнил как предателей. Это стало первой, но далеко не последней расправой Темучина над родичами.

Вскоре пришла очередь Бури-боко, который, кстати, являлся двоюродным дядей Темучина. По приказу самого хана во время состязаний по борьбе, в которой, по сведениям источников, Бури не было равных в монгольской степи, он был предательски убит Белгутэем.

В последующие годы (1197 – 1200) Темучин еще больше укрепил свою власть. Войско его, за счет пленных и вновь присоединившихся, заметно выросло; неисчислимыми стали конские табуны, пополненные лошадьми, захваченными у татар и юркинцев. К началу XIII века Темучин превратился в одну из самых значительных фигур в монгольской степи.

Его возросшая мощь не могла не встревожить его многочисленных противников. Против нового хозяина монгольской степи выступили едва ли не все племена – как нирун, так и дарлекин – еще сохранявшие самостоятельность. В год курицы (1201 год – первая точно указанная дата в «Сокровенном Сказании») в урочище Алхой-будах состоялся грандиозный курултай, в котором участвовали не только монголы, но и часть их соседей, обеспокоенных возвышением Темучина. Своих полномочных представителей из числа высшей знати прислали меркиты, татары, ойраты и даже далекие найманы. На курултае рассматривался один главный вопрос – кто сможет противостоять Темучину. Выбор пал на Джамуху. После соответствующих обрядов, этого бывшего лучшего друга, а ныне заклятого врага Темучина, провозгласили гурханом, тем самым как бы отказывая в признании ханского титула за наследником Борджигинов. И сразу после этого началась подготовка к грандиозной войне, которая должна была определить, кому быть хозяином в монгольской степи.

Несмотря на явно конфедеративный характер нового объединения, силы, собранные противниками Темучина, были огромны. В одиночку справиться с этой, готовой навалиться на него лавиной, он шансов не имел. И Темучин вновь (в который раз) обратился за помощью к старому уже Тогрил-хану. И снова кераитский владыка не смог отказать своему названому сыну. Вскоре объединенная армия монголов Темучина и кераитов Тогрила выступила навстречу огромному, но разношерстному войску Джамухи.

Две гигантских по степным меркам того времени армии встретились в битве близ урочища Койтен. Сражение оказалось чрезвычайно кровопролитным и не дало перевеса ни одной из сторон. Но тут в дело вмешалась стихия, сыгравшая роль невольной союзницы Темучина. На войско конфедератов, отошедшее к Койтену, обрушился страшный ливень, сопровождавшийся ураганом. Суеверные союзники Джамухи – найманский Буюрук-хан, меркитский вождь Хуту, сын уже известного нам Тохтоа, и ойратский князь Худуху-беки посчитали это плохим для них предзнаменованием и под покровом наступившей ночи ушли, бросив Джамуху на произвол судьбы. Когда уход ненадежных союзников обнаружился, то и между двумя последними группами, составлявшими армию гурхана – тайджиутами и монголами Джамухи – вспыхнула распря. В конце концов, слабо спаянное дисциплиной войско окончательно раскололось и стало отступать. Тайджиуты во главе с Аучу-багатуром двинулись вниз по Онону, а последние оставшиеся верными гурхану люди бежали вниз по реке Аргунь.

Подобное развитие событий привело к тому, что и монголо-кераитское войско тоже было вынуждено разделиться. Тогрил-хан отправился преследовать Джамуху, а Темучин двинулся по следам за тайджиутами. Поскольку вместе с воинами Аучу-багатура следовал и практически весь тайджиутский улус (то есть, население), тогда как у Темучина была только мобильная конная армия, то беглецов настигли быстро. Ожесточенная битва на берегу Онона, в которой тайджиуты, заметно уступая в силе, неожиданно оказали отчаянное сопротивление, фактически закончилась вничью. О кровавом характере битвы говорит и тот факт, что в ней тяжелое ранение в шею получил и сам монгольский хан. Жизнь Темучину спас, показав себя при этом настоящим героем, верный Джелмэ. Уже к утру хану стало лучше, и тут же пришло известие, что за ночь войско тайджиутов разбежалось кто куда, бросив народ, который оно должно было защищать. Понимая свою обреченность, тайджиуты сдались на милость победителя. Одним из сдавшихся оказался и давний спаситель Темучина – Сорган-шира, который был утэгу-боголом у тайджиутов. Хан помнил добро и очень обрадовался встрече, хотя и упрекнул Сорган-шира за то, что тот так долго не присоединялся к нему.

Другой знаковой фигурой, появившейся в то утро в лагере Темучина и затем сопровождавшей хана в течение четверти века, до самой своей смерти, стал еще один тайджиутский утэгу-богол из племени йисут по имени Джиргоадай. Знакомство его с Темучином состоялось при примечательных обстоятельствах. Хан спросил у пленных тайджиутов, не знают ли огни, кто подстрелил в битве его коня (он явно скрывал факт собственного ранения), ведь стрела прилетела именно с той стороны, где находились простые люди улуса, а не от тайджиутских багатуров Аучу. И Джиргоадай смело ответил: «Это я стрелял! Можешь казнить меня, хан, можешь миловать – но если удостоюсь милости, то буду служить тебе верно». Темучин, покоренный доблестью меткого стрелка, простил его и поставил в войско десятником. В знак свершенного им подвига (а как еще можно расценить ранение, нанесенное самому хану?) Темучин даже дал ему новое имя: Джиргоадай превратился в Джебэ («джебэ» по монгольски означает «стрела»). Вскоре он из десятника стал темником и одним из талантливейших полководцев Чингисхана. Джебэ был одним из двух (наряду с Субэдэем) руководителей прославившегося в истории рейда, победителем русских на Калке.

В степи же после победы над тайджиутами положение Темучина резко изменилось. Вскоре были разбиты остатки тайджиутского войска, его вожди Аучу-багатур и Ходан казнены, а простые воины влились в армию Темучина. Пожалел хан только одного своего врага – Таргутай-кирилтуха. Темучин сохранил ему жизнь – может быть, из уважения к его старости, а может быть, вспомнив, что четверть века назад, когда Таргутай так же владел его жизнью и смертью, вождь тайджиутов тоже отказался от казни юного наследника Есугэя.

1201 год стал одним из переломных годов для Темучина. Теперь он мог уже с полной уверенностью называть себя ханом монголов, ибо все соперники, которые могли претендовать на это звание, были разбиты. Но Темучин поставил перед собой новую высокую цель, на пути к которой врагов и соперников у него было еще больше. Целью этой стало создание Великой Монгольской Державы, которая бы объединила под властью одного хана всю Великую степь.