Глава двадцать шестая
Отем
2 марта 20–
Я влюблена в Уэстона.
Черт возьми, я люблю его до безумия, я чувствую эту любовь каждой клеточкой тела, каждой молекулой. Я не просто спрыгнула с утеса, я лечу вниз и весело хохочу.
Я не сомневаюсь в себе и не сомневаюсь в нем. Нет ни капли недоверия. Я даже не задаюсь вопросом, настоящие ли это чувства или плод романтических надежд и красивых слов, которые даже не были произнесены. Я чувствую нас. Вижу нас в глазах Уэстона. Я слышу нас в его голосе, когда он произносит мое имя.
Я еще никогда не испытывала ничего подобного. Никогда. Ни с кем. И я не могу представить, что испытаю нечто подобное в будущем с кем-то другим.
Впервые в жизни я знаю, кто я такая и чего хочу, и эта уверенность наполняет меня безграничной радостью. Это чувство настоящее. Я люблю Уэстона.
И я дорожу этой любовью, потому что она наша.
Я сидела, повернувшись к иллюминатору, и держала дневник так, чтобы Уэстон не видел, что я пишу.
Большую часть четырехчасового перелета до Бостона Уэстон сидел с закрытыми глазами, откинув голову на спинку кресла. Прошлой ночью он не спал, и я подозревала, что поездка порядком его измотала.
Мы приземлились и вышли из самолета. На этот раз авиакомпания не потеряла кресло Уэстона, но мне всё равно не нравилось, что ему приходится сдавать свое средство передвижения в багаж. Я поклялась сделать всё возможное, чтобы мой проект помог исправить эту несправедливость.
Боже, мой проект. Меня распирало воодушевление. Новая цель глубоко запала мне в душу. Я посмотрела на Уэстона, ехавшего рядом со мной по телескопическому трапу.
«Потому что он глубоко запал мне в душу и в сердце. Боже мой…»
Пока мы ждали машину, которая должна была отвезти нас на вокзал, Уэстон потянул меня за руку и усадил к себе на колени – мне ужасно нравилось, как ловко и стремительно он проделывал этот маневр.
– Ты такая красивая, – сказал он, но на его лице отражалась едва ли не боль. – Как же ты прекрасна.
Я погладила его по голове.
– Как же я счастлива.
Уэстон не ответил. В его океанских глазах промелькнуло нечто странное, и это нельзя было объяснить простой усталостью.
– Всё хорошо? Знаю, ты мало спал…
Он закрыл мне рот поцелуем, совершенно лишив дыхания. Мне показалось, я того и гляди расплавлюсь.
– Такси приехало, – тихо пробормотал он. – Пора ехать.
Мы сели на поезд до Амхерста, а затем отправились к дому Уэстона.
– Мне нужно зайти в пекарню, – сказала я. – Если я не получу зарплату, у меня будут проблемы с большой буквы П. Может, позже мы могли бы… – «Заняться всякими неприличными вещами». – Встретиться?
– Ага, – тихо проговорил Уэстон, потом добавил громче: – Да. Мне нужно, чтобы ты зашла. Я приготовлю тебе ужин, а потом мы сможем поговорить.
Я хотела было поддразнить его, спросив, не является ли слово «поговорить» паролем, означающим «раздеться», но меня остановила тревога в его глазах. Возможно, он нервничает, боясь, что его тело подведет его, если дело дойдет до секса? Мне хотелось сказать ему, что мне неважно, что случится и как, что мне просто хочется быть рядом с ним, даже если мы просто будем лежать рядом в постели и просто целоваться всю ночь напролет.
Но, сказав это, я, вероятно, смутила бы Уэстона еще больше. Не стоит нарушать его личное пространство. Нужно просто показать ему, что я люблю его таким, какой он есть, с таким телом, какое ему дано, и хочу быть с ним. Остальное неважно.
Я наклонилась и поцеловала его.
– Я заеду в пекарню, потом заскочу домой и приму душ. Вернусь к пяти, хорошо?
– Конечно.
– Что-нибудь принести?
– Нет. – Он сжал мое лицо в ладонях, погладил щеки большими пальцами. В его глазах я видела тысячи несказанных слов. – Скоро увидимся.
Я снова его поцеловала.
– Скоро увидимся.
* * *
По дороге в «Белый султан» я запоздало сообразила, что мой мобильный всё еще в режиме «в самолете», и поспешила переключиться на обычный режим. На экране появилось сообщение от Руби, отправленное несколько часов назад.
Привет, подруга. Направляюсь домой, останусь ненадолго. Скоро увидимся, целую.
Я улыбнулась от уха до уха и запихнула телефон обратно в сумку. Как же давно я не видела лучшую подругу. Я очень по ней скучала, и редкие сообщения вкупе с натянутыми телефонными разговорами не улучшали положение.
«Нам с ней нужно как следует поговорить и устроить девичник, после чего наша дружба снова войдет в прежнюю колею».
В пекарне Эдмон потчевал толпы посетителей оперными ариями – было воскресенье, и народ спешил закупиться свежей выпечкой, – а Фил метался от прилавка к кассе, принимая и выдавая заказы. Уже не в первый раз я задалась вопросом: почему Эдмон с его красивым баритоном не стал оперным певцом, выбрав вместо этого профессию пекаря?
Очередная ария закончилась, и посетители разразились аплодисментами.
– Отем, ma chère! – Эдмон налетел на меня и сжал в объятиях. – Ты вся светишься. Поездка домой в компании с моим тихим молодым человеком прошла хорошо, а?
– Да, хорошо, – согласилась я. Похоже, широкая улыбка намертво приклеилась к моему лицу. – Всё очень хорошо.
Эдмон внимательно посмотрел на меня, его большие темные глаза округлились, а потом он обеими руками схватился за сердце.
– О, моя дорогая девочка. Неужели моя задумчивая девочка и мой тихий молодой человек?.. Это правда?
Я кивнула и на секунду крепко зажмурилась.
– Эдмон, не заставляйте меня плакать.
Пекарь подхватил меня и закружил по залу.
– Чудесные новости! Я так за тебя рад! И за мистера Тёрнера тоже. Идем! – Он взял меня за руку и повел к прилавку. – Мы должны это отпраздновать. Думаю, пирожное подойдет.
Или миндальное печенье? Нет, это слишком мало для такого замечательного дня.
– Как насчет клюквенной лепешки?
– Ха! – Эдмон рассмеялся. – Mais, oui. О, пока не забыл! Сегодня утром я обнаружил рюкзак мистера Тёрнера. – Он мрачно посмотрел на беднягу Фила. – Филипп нашел пропажу еще в четверг, но забыл положить в ящик для забытых вещей. Рюкзак валялся за мешком с мукой.
– Это чудесно! – воскликнула я, пока мы шли в кухню. – Уэстон будет очень рад. Сегодня же вечером отнесу ему.
«Сегодня вечером. О, Боже… Дзинь…»
Эдмон подцепил темно-синий рюкзак за лямки и протянул мне.
– Voilà. И, позволь заметить, месье Тёрнер прекрасный поэт. Я и не подозревал, что он так талантлив.
Я замерла с протянутой рукой.
– Что вы сказали?
– Я понятия не имел, что мистер Тёрнер так красиво пишет.
Я уставилась на Эдмона, потом – на рюкзак в его руках. Медленно, с опаской я взяла сумку и присела на перевернутое ведро. Расстегнула молнию, дрожащими руками достала из рюкзака тетрадь и стопку отдельных листов.
– Прости меня, – всполошился Эдмон. – Я посмотрел лишь потому, что хотел удостовериться, кому принадлежит эта вещь. Я не хотел совать нос в чужие дела.
– Нет, всё в порядке. – С отчаянно бьющимся сердцем я нашла заявление на посещение курса «Стихосложение и поэзия». К заявлению было приложено стихотворение, написанное от руки, тем же неровным, но четким почерком – я сразу его узнала. Именно этим почерком, который отпечатался в моем сердце, были выведены слова, присланные мне из тренировочного лагеря.
Стихотворение называлось «Руки в грязи». Я начала его читать, и кровь загудела у меня в ушах, так что я перестала слышать встревоженные вопросы Эдмона.
Я читала строчку за строчкой, и каждое слово вонзалось мне в грудь, как острый нож, потому что стиль был мне знаком.
На тебя глаза не смею поднять,
Ибо темен и мрачен мой взгляд.
Черной пропастью разделяет нас
Моей лжи убийственный яд.
– О, боже… – Листок выпал из моих рук, но я не стала его поднимать, потому что уже лихорадочно просматривала остальные записи. Я нашла другие стихи, зарисовки, написанные всё тем же почерком. Самостоятельные работы по экономике, подписанные именем Уэстона, обрывки стихов на скомканных листах бумаги.
Я нашла слова, которые уже читала ранее, слова, воспламенившие мою душу.
Без тебя мне нечем дышать,
Я тону,
День и ночь едва различаю.
Сон нейдет, и в холодном поту
Твое имя с трудом выдыхаю.
Лишь увидев тебя, свет в твоих очах,
Я дыхание вновь обретаю.
Ты пришла – и я греюсь в твоих лучах.
Оживаю, дышу, воскресаю.
У меня в горле заклокотало рыдание. Я схватила другой листок, старый, запачканный пролитым кофе.
Тысячи несказанных слов
Между нами
Застыли
И крепкой удавкой
Мне горло сдавили
Я нем, но сердце болит
И горят в моей памяти
Осени яркие краски…
Слова расплылись у меня перед глазами из-за подступивших слез, я скомкала лист бумаги, и с моих губ сорвался тихий стон, исторгнутый из самого сердца.
– Ma chère, – донесся до меня напряженный голос Эдмона. – Посмотри на меня. Великан-француз присел на корточки рядом со мной. – Скажи мне, что случилось.
– Письма, которые Коннор присылал мне из тренировочного лагеря, – пробормотала я. – Думаю, именно тогда я догадалась.
– О чем догадалась?
– Но ведь я спрашивала. Я спросила их обоих, а они соврали… О, господи, они лгали мне множество раз…
– Кто, ma chère? Кто тебе лгал?
– Я спросила его, и он сказал «нет». Он этого не писал. Он не мог ничего написать. А я ему поверила. Я поверила ему, потому что доверяла.
– Отем…
Меня охватило оцепенение, как будто я упала в ледяную воду. Я вытерла слезы, запихнула бумаги обратно в рюкзак и поднялась на дрожащие ноги.
– Спасибо, Эдмон, – проговорила я ровным тоном. Попыталась улыбнуться, потому что в противном случае Эдмон ни за что бы меня не отпустил. – Со мной всё хорошо. Извините, что напугала вас. Просто эти стихи такие… красивые. – Я с трудом сглотнула. – Такие красивые. Но теперь я в порядке. Пойду, верну Уэстону его вещи.
Как только я произнесла имя Уэстона, сковавший меня лед треснул – и в моем сердце образовался кровоточащий разлом – но я усилием воли снова его заморозила. Следовало поскорее уйти.
Эдмон покачал головой.
– Отем, не знаю, что сейчас произошло…
– Я тоже не знаю. Вернее сказать, теперь я знаю, что произошло. Наконец-то. – Я вдохнула через нос и выпрямилась. – Увидимся завтра утром.
Я повернулась и ушла, ноги вынесли меня из теплой, благоухающей сладостями пекарни в холодные объятия вечера. Весь путь до дома Уэстона я прошла пешком.
Уэстон всегда оставлял дверь квартиры открытой, чтобы я могла войти, но сегодня я постучала, и от этого стука мое сердце содрогнулось, сковавший его лед снова треснул, и в щель хлынула боль.
Дверь открылась.
Я протянула рюкзак.
– Нашла твою вещь.
Глаза Уэстона стали просто огромными, и выражение его лица подействовало на меня, как оплеуха. Боль в его глазах подтвердила мои сомнения.
Правда вышла наружу.
