Меня перевели из отделения интенсивной терапии в обычную палату, из окна которой открывался вид на парковку и выстроившиеся рядами автомобили, залитые янтарным светом заходящего солнца. Время от времени я задремывал, но в глубокий сон не погружался.

Раньше я думал, что тот проклятый сон про беговую дорожку, преследовавший меня во время службы, предвещал мне смерть в Сирии.

«Я это сделал. Я жив, но моя жизнь кончена, черт возьми».

В миллионный раз за день я напрягся, пытаясь подвигать ногами: согнуть колени, пошевелить пальцами – хоть что-то. Мои ноги перестали мне принадлежать. Я чувствовал, что они на месте, но и только. Прикрытые простыней очертания, два куска из плоти, мышц и костей. Гиперреалистичная скульптура, мертвый груз.

Тревога тяжелой, ледяной дланью давила мне на грудь. Я закрыл глаза и вспомнил утренний осмотр. Врачи держали простыню перед моим лицом, чтобы я не видел, где и чем они меня касаются.

– Чувствуете что-нибудь, Уэс? – спросил доктор Харрис.

Я чувствовал… что-то. Легкий толчок. Щекотку. Обнадеженный, я ухватился за это ощущение и сказал:

– Да. Что-то есть. Я что-то почувствовал. Это хорошо, правда?

Харрис нахмурился.

– Чувствуете боль?

– Нет. – По выражению лица доктора, я понял, что всё плохо. – Сделайте это посильнее. Что бы вы ни делали, делайте это сильнее.

Доктор поднял руку над простыней и показал мне пятидюймовую иглу.

– Я воткнул ее на три дюйма в вашу четырехглавую мышцу.

«Проклятие».

Мне прямо в мышцу воткнули иглу на три дюйма, а я едва ли чувствовал слабое давление, легкую щекотку.

– Попробуйте снова, – сказал я. – Уколите в другом месте.

Врачи кололи еще и еще. Игла входила в мои голень, икру, стопу – и ощущения были те же самые, как будто меня пощекотали перышком, хотя мне полагалось чувствовать боль.

Доктора положили мне на бедро кубик льда, и я почувствовал только слабое давление, никакого холода. Потом к моему колену приложили грелку-подушку – то же самое. Давление, но никакого ощущения тепла.

Неполное повреждение спинного мозга. Меня ждут месяцы реабилитации, чтобы, может быть, в один прекрасный день я смог передвигаться с ортопедическими скобами и костылями. Я представлял, как стану медленно ковылять, шаркая и волоча ноги, перенеся весь свой вес на руки. И это лучшее что мне светит. Более вероятный сценарий: я до конца жизни буду сидеть в инвалидном кресле.

«Теперь ты никогда не догонишь эту машину, Носочный Мальчик».

Врачи меня успокоили, дескать, паралитики вполне способны жить счастливой, насыщенной жизнью, но эти жалкие слова утонули в шуме крови у меня в ушах. Я вперил взгляд в потолок и замолчал. Наконец доктора ушли, но потом вернулась моя семья. И Отем…

Она поддержала меня в момент первого панического горя, но потом мне пришлось отпустить ее.

«Я должен ее отпустить».

Солнце садилось всё ниже. Я снова сконцентрировался на ногах, цепляясь за идею, что могу их почувствовать. Но никакой боли. Если бы я только почувствовал боль в ногах, то, возможно, однажды смог бы поправиться.

На прикроватной тумбочке лежали бумажный блок, ручка, стояли чашки и ваза с цветами – их поставила сюда Отем. Я смотрел на ручку и обдумывал одну идею, когда дежурная медсестра, Джина, зашла проверить, как у меня дела.

– Ужин принесут примерно через час, – сказала она. – Ваш первый прием твердой пищи, если считать йогурт или желе за твердую пищу. Вы голодны?

– Нет, – ответил я.

– Нужно есть, – заметила Джина, проверяя капельницы и мою температуру. – Надо поддерживать силы, чтобы мы могли оценить, как работает ваш кишечник. Боли были?

У меня на спине была точка, которая болела постоянно, пульсировала в такт сердцебиению.

Я постоянно испытывал боль, но не там, где хотелось бы. Я снова стал смотреть на шариковую ручку.

– Оцените боль по десятибалльной шкале, – предложила Джина. – От одного до десяти.

«От десяти и до ста».

– Уэс?

Джина наклонилась ко мне.

Я отвел взгляд от ручки и посмотрел на медсестру.

– Три.

– Вот как? – Улыбка Джины стала шире. – Отлично. После суеты, которой сопровождался переезд в эту палату, я думала, вам понадобится более сильная доза.

Я покачал головой. Мне нужно было сохранить способность чувствовать как можно больше. Мой собственный небольшой тест.

Джина поколдовала над трубками и катетерами, проверила мочеприемник, прикрепленный к кровати сбоку. Я упорно смотрел в потолок.

– Я вернусь, когда принесут еду. Дайте знать, если боль обострится. Я полагаю, сегодня вечером вам понадобится принять что-нибудь, чтобы уснуть. – Джина вдруг оставила свои хлопоты и коснулась моей руки. – Вы уверены, что не хотите видеть посетителей? Ваша семья всё еще здесь, только и ждет возможности вас увидеть.

Я покачал головой.

– Скоро вернусь.

Последнее похлопывание по руке, и медсестра ушла. Как только дверь закрылась, я добрался до ручки, игнорируя вспышку боли в спине. Шариковая ручка была самая дешевая. Я выдвинул острый кончик, отбросил простыню и ударил себя ручкой в бедро.

Словно в сюрреалистическом сне я наблюдал, как ручка на целый дюйм погрузилась в мою плоть. Я абсолютно ничего не чувствовал в ноге, но ледяное горячее ощущение затопило грудь, такое сильное, что верхняя половина моего тела онемела.

«Я только что устроил себе сердечный приступ».

Мониторы начали сходить с ума, запищали и замигали, как автомат для игры в пинбол. Прибежала Джина, за ней по пятам примчался доктор Кей. Странный, холодный жар всё выжигал дыру у меня в груди, накатила тошнота, я стал задыхаться, но видел только торчащую из моей ноги ручку. Меня волновало только одно: я совершенно ничего не чувствовал.

«Я не чувствую свою ногу».

– Автономная дисрефлексия, – пробормотал доктор. Он посмотрел мне в глаза, по-доброму, но строго. – Нельзя проводить такие опыты самостоятельно, Уэс. Ваши ноги не чувствуют боль, но ваше тело на нее реагирует.

«Какая разница?» – подумал я, пока они суетились надо мной и что-то вводили в капельницу – меня вдруг стало резко клонить в сон.

Из кровати вытянулись невидимые теплые руки, обхватили меня за плечи и потянули вниз.

Боли не было. Точнее, была, но не там, где я рассчитывал.

Зато осталась боль в самом глубинном ядре меня, в душе – она ревела с бесконечной силой, даже в темноте.

Ϛ.

Шариковую ручку у меня забрали.

Бумажный блок на столе оставался пустым. Подходящая метафора, подумал я, меткое определение того, что от меня осталось. Я очнулся от вызванного лекарствами сна и понял, что потерял нечто большее, чем способность ходить. Пульсирующая в сердце потребность писать; горящее пламя, которое не гасло даже в пустыне, на войне, теперь умерло, скончалось, как и мои ноги.

Я стал бегуном без ног.

У меня есть бумага, но нет ручки.

«Всему конец. Вот и всё».

За окном уже наступила ночь, черная и непроглядная. Часы на настенном мониторе показывали далеко за полночь.

«Это кара. Я гнался за тем, что мне не принадлежало. Я использовал свой писательский дар, чтобы манипулировать и обманывать, чтобы заставить Коннора чувствовать себя бесполезным. Я навредил Отем. Причинил боль девушке, которую любил, хотя поклялся никогда этого не делать. Поклялся никогда никого не любить. Мне нельзя никого любить».

Медсестра ночной смены, Синтия, проверила мои жидкости, катетеры и кровяное давление. После выходки с шариковой ручкой медсестрам было наказано надзирать за мной двадцать четыре часа в сутки, а наутро меня ждала встреча с психотерапевтом.

Синтия не походила на Джину. Джина вся состояла из добрых улыбок и теплых слов. Синтия не обременяла себя подобной чепухой и наблюдала за мной, как ястреб за добычей. Уверен, они с сержантом Денроем нашли бы общий язык.

– Вы должны спать, – заявила она, поправляя мне подушку.

– Кто сейчас в комнате ожидания? – спросил я.

«Скажи, что там Коннор. Пожалуйста. Скажи, что мой лучший друг вернулся».

– Обычный набор. Сестры, мать, отец…

– Он мне не отец.

Синтия надула губы.

– Знаю, вам сейчас больно, но, возможно, вам стоит провести небольшую инвентаризацию имеющихся в наличии родственников.

– Кто еще?

– Еще молодая особа, хорошенькая и рыжеволосая. – Синтия приподняла брови. – Ваша девушка?

«Отем – моя девушка».

Эта мысль принадлежала кому-то другому, вырвалась из прошлой жизни, не имевшей ко мне никакого отношения.

– Не могли бы вы попросить ее войти?

Губы Синтии плотно сжались – это была ее версия улыбки.

– Уже поздно, но она всё еще здесь, и я буду воспринимать эту просьбу как прогресс.

Она вышла. Через несколько минут пришла Отем.

– Двадцать минут, – объявила Синтия. – А потом ему нужно спать.

Отем придвинула к кровати стул.

– Привет.

Она выглядела ужасно. Выглядела опустошенной. И, Боже мой, до чего она была прекрасна. Волосы собраны в растрепанный конский хвост, на лице ни следа макияжа, одета в мягкие штаны и футболку. Усталые светло-карие глаза глядели взволнованно – из-за меня. Она оставалась здесь всё это время ради меня, и, черт возьми, я еще никогда в жизни не видел ничего более прекрасного.

Отем посмотрела на мое бедро: врачи наложили четыре шва, причем сделали это без всякого обезболивающего – я же ничего не чувствовал.

– Боже мой, Уэстон…

– Мне нужно было самому увидеть.

– Больше так не делай. Никогда.

– Не буду.

– Пообещай.

– Обещаю.

Эти пустые слова ничего мне не стоили. Я бы не стал снова втыкать ручку себе в ногу, потому что теперь знал – это бессмысленно.

– Мне так жаль, – проговорила Отем. – Ты сильный. Ты переживешь это…

– Где Коннор? – спросил я. – Только на этот раз скажи правду.

– В прошлый раз я сказала тебе правду. Коннор сейчас в Бостоне.

Я выдержал ее взгляд.

– Теперь расскажи мне всю правду.

– У Коннора был сломан локоть, и врачам пришлось его заменить. У него было сильное сотрясение мозга, и теперь он страдает от посттравматического синдрома. Его отправили в почетную отставку.

«Хорошо».

– Коннора здесь нет из-за посттравматического синдрома? – спросил я, мысленно готовясь услышать ответ. – Всё так плохо?

– Не думаю, что сейчас подходящее время об этом говорить.

– Мне спешить некуда, – мрачно сказал я. – Выкладывай.

Отем прикусила губу, потом глубоко вздохнула.

– Коннор считает, что это его вина. То, что с тобой случилось.

Мгновение я смотрел на нее, а потом перекатил голову по подушке и уставился в потолок.

– Так почему ты всё еще здесь?

На долю секунды я позволил себе пофантазировать: наверное, Коннор рассказал Отем нашу с ним тайну. Он рассказал ей всё, она простила его, но осталась здесь, у моей постели, потому что Коннор был прав. Отем влюблена в меня.

«Она влюблена в мою душу, – сказал тогда Коннор. – А моя душа – это ты».

Я отмел эту мысль. Между мной и Отем ничего нет, нет никаких «нас», сколько ни мечтай. Если раньше мне нечего было ей предложить, то теперь у меня и вовсе ничего нет, даже красивых слов.

– Я здесь, потому что я твой друг, – ответила Отем.

– И ты девушка Коннора, – проговорил я.

– Я не его девушка. Коннор со мной порвал.

Мое дурацкое сердце пропустило удар. Я долго смотрел на Отем, потом наконец спросил:

– Почему?

– Он не сказал. По крайней мере, он не назвал ни одной разумной причины. – Отем вытерла набежавшие на глаза слезы кончиками пальцев. – Не думала, что будет так больно, хотя, возможно, так и должно быть. Я его любила и думала, что он тоже меня любит. – Она откинулась на спинку стула и подняла на меня глаза. – Его письма заставляли меня думать, что это так.

– Он тебя любил, – прошептал я и уставился на чистый блок бумаги, лежащий на тумбочке рядом со мной. – Он так тебя любил. Но сейчас уже поздно.

– Что это значит?

Я покачал головой.

– Уэстон. – Ее рука коснулась моей руки. – Посмотри на меня.

Я так и сделал, посмотрел прямо в ее светло-карие глаза. Изумрудные и золотые крапинки на коричневом бархате.

– С тех пор, как мы начали встречаться, – проговорила она, – Коннор на бумаге был одним, а в личном общении совершенно другим. Я даже стала подозревать… что со мной играют. И не просто играют. Что мною манипулируют в самом худшем смысле этого слова. Я в это не верю и всё же не могу избавиться от подобных мыслей. Не знаю, что и думать. Эти мысли меня пугают. Так что скажи мне правду. Это Коннор писал мне стихи и письма?

Ну вот и приехали. Правда всегда выходит наружу. В ее вопросе я услышал совершенно определенный подтекст, другой вопрос.

«Это ты писал мне стихи и письма?»

Мне до чертиков хотелось признаться, позволить ей ненавидеть меня – зато между нами больше не осталось бы секретов. Но в ее глазах читалась такая сильная боль… Предательство потрясет ее до глубины души. Она переспала с Коннором из-за меня, и то, что мы с ним сделали, поразило меня сильнее, чем пуля.

– Уэстон?

– Это был он. Я не пишу, – произнес я. В конце концов, теперь это так и есть. – Я не могу писать.

Мгновение она пристально смотрела мне в глаза, изучая меня, и в тот момент я знал, что она мне верит. Потому что мы друзья, потому что она мне доверяет. Вздох облегчения, ее расслабленно поникшие плечи показали мне, что я принял правильное решение. Возможно, я солгал Отем в лицо, но это лучше, чем причинить ей боль правдой.

«Нужно причинить ей боль в последний раз, чтобы не навредить в будущем».

– Теперь ты можешь уйти, – сказал я.

Девушка кивнула.

– Ты устал? Наверняка ты устал. Не буду мешать, поспи.

– Нет. Я имел в виду, ты можешь вернуться в Амхерст.

– Мне пока не нужно…

– Я хочу, чтобы ты уехала.

– До начала занятий еще несколько..

– Ты собираешься отложить свою жизнь ради меня? У тебя нет работы? Негде жить?

– Я со всем разберусь, – ответила она. – Не хочу оставлять тебя одного.

Она пыталась сломать стену своими теплыми словами, и я закрыл глаза, чтобы не видеть Отем.

– Возвращайся к учебе, – проговорил я во тьму. – Спаси мир.

– Уэстон, что ты?..

Я вскинул голову и резко открыл глаза.

– Ты меня не слышала? – Мой голос звучал хрипло – сказывалось долгое пребывание в моем горле эндотрахеальной трубки. – Говорю же, убирайся!

Отем вздохнула и выпрямилась на стуле.

– Я знаю, ты расстроен. Это еще мягко сказано. Ты опустошен. Я понимаю, но не нужно от меня отворачиваться.

Я молчал и смотрел в потолок.

– Уэстон, прошу, поговори со мной. Я не вынесу, если и ты начнешь играть в молчанку, как Коннор.

«Так лучше, Отем. Лучше для тебя. Наше молчание для тебя лучше, чем наше вранье».

Я уставился в одну точку на стене, полностью на ней сфокусировался, чтобы не чувствовать боль Отем.

– Вот как? – проговорила девушка. – Тебе правда нечего мне сказать?

Мне было нечего сказать. Я вложил все свои слова в стихотворение, оставшееся в пустыне, написанное кровью и слезами.

– Уходи, Отем.

Она тихо ахнула. Я повернул голову и заставил себя посмотреть ей в глаза.

Меня словно перенесло в ту ночь перед отправкой на фронт, когда я в первый раз поцеловал Отем, когда все потаенные желания моего сердца вырвались наружу. Я тогда чуть не овладел ею на том диване, хотя пьяный Коннор спал в соседней комнате, потому что какая-то часть меня, должно быть, знала, что это мой первый и последний шанс.

«У тебя нет шансов, Носочный Мальчик. Давай, заканчивай».

– Ты оглохла, черт возьми? – вспыхнул я. – Пошла. Вон.

Отем покачала головой.

– Ты пытаешься оттолкнуть меня. Это не ты…

– Это я. Это именно я, и мой голос говорит, что тебе нужно убраться ко всем чертям из этой палаты.

«Вот оно, дамы и господа. Триумфальное возвращение Амхерстской Задницы».

Мягкий свет в глазах Отем померк, лицо словно застыло, ожесточилось. Очарование сменилось горечью.

«Так лучше. Лучше уж так…»

Губы Отем сжались в тонкую линию, по щекам покатились слёзы.

– Если ты этого хочешь.

– Именно этого я и хочу.

«Нет! Я хочу тебя…»

– Тогда я пойду. И желаю тебе всего наилучшего. Пожалуйста… береги себя.

В последний раз мы посмотрели друг другу в глаза, и я заставил себя выдержать ее взгляд не мигая.

Неумолимый, непреклонный

«Попрощайся со мной, Отем».

– Прощай, Уэстон.

Я заставил себя смотреть, как она уходит. Закрываясь, дверь тихо щелкнула, как ключ от тюремной камеры. Тишина стала вязкой и удушающей.

Издав дикий, первобытный вопль ярости, я смахнул с тумбочки поднос с ужином, так что вся несъеденная еда разлетелась по полу. Вероятно, завтра утром у психиатра возникнет ко мне дополнительный вопрос.

Вернулась Синтия и оглядела устроенный мною бардак.

– От вас одни неприятности, да?

Я закрыл глаза и пожелал, чтобы мир исчез.

«От меня одни неприятности. Я – ничто».