Всадник вечерней порой
Оговорюсь сразу: я – материалист. Упертый, законченный, последовательный. Сугубый атеист. Отец мой от иудаизма ушел еще в юности, а к христианству и не подумал подходить. Мать неверующая. Воспитание я получил соответствующее, и не только дома: в то время, перед революцией, гимназеры чуть ли не поголовно были вольнодумцами, атеистами и материалистами. Ну, а уж после революции… И никогда у меня, в противоположность некоторым другим, не возникало мысли «обратиться к Богу». Не верю я ни в бога, ни в черта, ни в нечистую силу. Ни с кем из списка лично сталкиваться не приходилось. А эта история… Остаюсь в уверенности, что все могло иметь и чисто материалистическое объяснение, в виде цепочки нелепых и странных совпадений. Многое можно интерпретировать двояко.
Дело было в конце лета сорок пятого. Нашу кавалерийскую дивизию давно уже вывели из Германии, проехали мы Польшу и обосновались… скажем так, в тех краях, которые в тридцать девятом наши освободили от польского гнета и вернули в Советский Союз. Дислоцировали полками в одном из районов. Другие полки оказались в худших условиях, а нашему, так уж выпало, повезло гораздо больше: нас расквартировали там, где еще поляки в двадцатых годах обустроили военный городок для уланского полка. В войну там стояли немецкие эсэсовские кавалеристы, при наступлении ничего уничтожить не успели, разве что окна кое-где оказались разбитыми, но это сущие пустяки по сравнению с тем, что все остальное было целехоньким: конюшни, казармы, офицерские домики, словом, все, что поляки выстроили обстоятельно и на совесть – для себя старались…
Даже лазарет я устроил в том здании, что у поляков для этого и предназначалось. Немцы бросили немало медицинского инструментария, все оборудование, так что я в одночасье стал обладателем немалого хозяйства, какого у меня не было за всю войну. Кое-какие инструменты я прихватил с собой при демобилизации – все равно многое подлежало списанию, просто-напросто выбросили бы. Ну, это уже другая тема…
Наши тогдашние настроения можно охарактеризовать просто: сидели как на иголках. Ждали грядущей массовой демобилизации, не объявленной еще официально, но наверняка долженствующей скоро начаться. Чересчур уж огромной была армия военного времени для ее сохранения в мирное. Уже появился приказ Верховного о том, что демобилизуются инженеры и учителя. Кадровые военные, как легко догадаться, никакого желания уходить на гражданку не выказывали, но их у нас было не так уж и много, вы должны знать, какие потери понесла в сорок первом кадровая армия. Вот и у нас подавляющее большинство, в том числе и офицеры, включая вашего покорного слугу, – мобилизованные. Всем хотелось домой, к семьям, к прежним специальностям. Собственно говоря, у меня лично и до войны, и на войне профессия оставалась одной и той же, но я офицер военного времени, а не кадровый, мне бы назад, в клинику, у меня уже появились кое-какие соображения касательно кандидатской диссертации – главным образом на основе военного опыта. Нет во мне пресловутой «военной косточки», знаете ли, штафирка из штафирок.
Рассуждая логически, можно было предположить, что в первую очередь начнут демобилизовать пехоту из-за ее ненужной многочисленности и кавалерию, как безусловно отживший свое род войск. Но это теоретически, а вот как сложится судьба каждого отдельно взятого человека, предсказать невозможно. Армия есть армия. Одного могли демобилизовать, а другого, такого же мобилизованного, в том же звании и с тем же местом в строю – оставить для дальнейшего прохождения службы. Примеров потом было предостаточно. Почему мешкали с демобилизацией, мы поняли в сентябре, когда началась японская кампания, но тогда, в конце лета, никто ничего толком не знал, как водится, слухи кружили самые разные, сплошь и рядом противоречившие друг другу, особенно усердно подхватывали те, что отвечали собственным надеждам, но и противоположных хватало. Хуже нет пребывать в столь подвешенном состоянии…
Так вот, был у нас один капитан, начальник полковой разведки. Малый лихой, толковый, не единожды отмеченный боевыми наградами и благодарностями Верховного. И я, и он оказались в одинаковом положении: в условиях мирного времени полковая разведка остается без работы, и у нас, медиков, работы практически нет – и прекрасно…
Была у капитана одна-единственная маленькая слабость – нет, не алкоголь, запивохой он, в общем, не был, если и употреблял, то, как иногда выражаются, в пределах средней нормы. Женщины у него были слабостью, и нешуточной, записной донжуан. На гражданке его никто не ждал, малый был красавец, видный, с подвешенным языком, так что успехом у слабого пола пользовался немалым, что в части, что среди гражданского населения, везде, где мы проходили. Иные на этом поприще порой удостаиваются крупных неприятностей, но у него обходилось вовсе уж мелкими: то он сцепился с комэском из-за одной красоточки (моей, кстати, подчиненной), да так, что едва не устроили дуэль на пистолетах, то из-за него чуть не выцарапали друг другу глаза две связисточки, то дуреха-машинистка, которую он бросил, пыталась отравиться спичечными головками – девица что-то такое слышала краем уха про старые времена, но не подозревала, что в те времена спички как раз и были натуральнейшим ядом, а вот в наши от головок можно было заполучить разве что расстройство желудка. Но всякий раз как-то обходилось – на уровне матерного разноса. Ну, а когда мы грузились в вагоны в Германии и его прибежала провожать, рыдая и стеная, весьма даже красивая немочка, то не было и разноса, одни завистливые насмешечки. Я уже говорил, офицер он был толковый, его ценили и на всякие мелочи смотрели сквозь пальцы. Лично я, признаюсь, его чуточку недолюбливал: за то, что пасся и в моем хозяйстве. Слезы, страсти, истерики, медсестре предстоит со всем прилежанием ассистировать при операции, а у нее слезы в три ручья, и толку от нее никакого… Однажды я всерьез собирался написать на него рапорт, но уладилось как-то…
В тех уланских казармах мы простояли чуть ли не все лето. Городок располагался всего-то в полутора километрах, и не такой уж маленький, женского пола там имелось в избытке. Многие при малейшей возможности крутили там военно-полевые романчики, ну а уж наш лихой разведчик… Как писал наш великий баснописец – и щуку бросили в реку…
Впечатление на местных морально нестойких красоток он, нужно согласиться, производил нешуточное: синие галифе, парадная гимнастерка, ордена начищены, гнедой жеребчик-красавец под ним так и играет, сапоги сверкают – хромовые, разумеется, не кирзачи, серебряные фасонные шпоры, которые он нашел в одном немецком поместье, шашка всегда на боку, на груди непременно бинокль, ни к селу ни к городу, но уставом не запрещено… Чистой воды лейб-гусар. С теми же замашками. При жутчайшем недостатке не то что бойких кавалеров, но и вообще мужчин донжуан наш как сыр в масле катался. На что мне было, строго говоря, наплевать: я ему не начальство и не замполит, главное, в моем хозяйстве давно уже не крутит девчонкам головы – хотя, с другой стороны, в условиях мирного времени я, скорее всего, смотрел бы на его похождения сквозь пальцы, все равно красавицы мои маялись от скуки.
И вот однажды прохожу я мимо ворот и вижу: наседает на часового какая-то особа женского пола. Услышал я фамилию нашего бравого капитана и заинтересовался – на фоне общего медицинского безделья и скуки вполне способно сойти за развлечение. Подошел я с отсутствующим видом, встал недалече, прислушался. Означенная особа требует «самого старшего командира», хочет принести жалобу на «розвратнего пана капитана», чье имечко произносит без малейшей запинки.
С первого взгляда было ясно, что охальничал наш удалец никак не в отношении ее лично: не то чтобы старуха, но пожилая, толстая, с двумя волосатыми бородавками. Учитывая, сколько в городке девчат, и самый распоследний солдатик на такую не польстится, не говоря уж о нашем весьма разборчивом ловеласе. Так что речь идет наверняка о дочке или о внучке. Впервые случалось, чтобы на капитана приходили вот так жаловаться. Подумал я не без некоторого злорадства: сколько веревочке ни виться. Хотя особого злорадства не было: все мы, в конце концов, мужики, что уж там. Да и баба оказалась какая-то неприятная: нахальная, визгливая, взгляд колючий, будто шилом сверлит…
В конце концов своего она добилась: пришел караульный начальник, послушал-послушал, махнул рукой и велел сопроводить ее к замполиту. Командира полка не стал тревожить. Но и прогонять не стоило: как-никак советская территория, советская гражданка, жалобы мирного населения на военнослужащих следует рассматривать согласно установленному порядку. Да и бабенка была очень уж напористая – что местным вообще-то в ту пору было не свойственно: тихие такие, словно пришибленные, слишком много над ними пронеслось: сначала поляки, потом мы, потом немцы, потом снова мы, а вдобавок банды, подполье…
Я не стал специально ходить и выяснять, в чем там дело, – не было особого интереса. Я же не деревенская кумушка, чтобы собирать сплетни. Хотя было чуточку и любопытно. Однако все разрешилось само собой: замполит пришел ко мне, он так частенько приходил: посидеть, поговорить, выпить, что уж там, малую толику разведенного медицинского. Хороший был мужик, демобилизации ждал и маялся: он на гражданке был учителем, потом директором школы, никак не пылал желанием оставаться в кадрах, семья из эвакуации вернулась, письмами забрасывала… В точности как моя. И возрастом мы были схожи, почти ровесники, и на жизнь во многом смотрели одинаково, и в других отношениях имелось много общего. Любил я с ним поболтать.
Вот и сейчас выставил… толику. Про эту бабу он заговорил сам, я его на мысль не наталкивал. Ему она тоже не понравилась, оставила самое неприятное впечатление: крикливая, грубая, взгляд колючий…
– Такие вот порчу и наводят, Борис Исаакович, – сказал он со вздохом.
Я усмехнулся:
– Вам ли в порчу верить?
– Ну что вы, я чисто фигурально, – сказал он, ухмыляясь. – Как сказал приснопамятный Василий Буслаев – а не верую я, Васенька, ни в сон, ни в чох. Просто-напросто мне в какой-то момент подумалось: существуй на свете ведьмы и прочие колдуньи, выглядели бы именно так…
Что выяснилось… Она утверждала, что наш записной ловелас не просто совратил ее непорочную внучку, а еще и, простите за вульгарность, обрюхатил, девчонка на третьем месяце – и наш донжуан, как только про это услышал, больше носа туда не казал. Но она-то может привести массу подробностей, описать его со всей точностью, сказать даже, какой у него портсигар, какие награды (и описала подробно, все сошлось). От немцев, кричит, уберегла, а тут – нате вам… Свалилось несчастье. А посему совратитель должен немедленно на девушке жениться, иначе ему, она сразу предупреждает, ох как не поздоровится. Вы и не представляете, пан офицер, как ему не поздоровится…
Замполит себя проявил большим дипломатом. Как ему в сложившейся ситуации по должности и полагалось. В принципе, сказал он, взыскание на виновника наложить могут, но вот заставить его жениться будет не то что трудно, а прямо-таки невозможно. Нет такой власти ни у командира полка, ни у более высокопоставленных командиров, и уставы такого не предусматривают. Подобные дела рассматривает народный суд, но и он может разве что присудить алименты в случае твердого установления отцовства, однако заставить жениться не в состоянии. Тем более что, как явствует из ее же слов, девушка совершеннолетняя и никакого насилия не было.
Баба ему отрезала, что в суд никогда не пойдет, поскольку получится огласка на весь город. Довольно и того, что незамужняя девушка из приличной семьи будет рожать. Заставьте его жениться – и точка. Иначе ему крепенько не поздоровится.
Замполит ей второй раз объяснил с величайшим терпением, что заставить жениться, как ни прискорбно, блудливого капитана никто не в состоянии. Нет никаких законных возможностей. Он, конечно, понимает положение просительницы, но должен предупредить хоть и вежливо, но твердо: кое-каких словечек ей лучше бы не употреблять. Что значит «ему не поздоровится»? Что значит «я ему устрою такое»? Такие обороты, гражданочка, лучше бы не употреблять, потому что они поневоле наталкивают на мысль о каких-то незаконных действиях с вашей стороны. А учитывая сложную обстановку, наличие бандитского подполья… Лично он, замполит, ничуть не сомневается, что все это было сказано из чистой запальчивости и она не имеет в виду, что может предпринять что-то против советского офицера. Сам он все прекрасно понимает, но есть люди, которые подобные высказывания могут истолковать по-другому, так что ей следует быть осторожнее в выражениях.
Склочная баба как-то особенно ядовито усмехнулась и заявила: она женщина порядочная, и, Боже сохрани, никаких законов как не нарушала раньше, так не намерена нарушать и впредь. Она совсем другое имела в виду. Что именно, объяснять не пожелала. Только, уходя, повернулась от порога и, уставясь глазками-буравчиками, ухмыляясь, обронила:
– Лучше бы ему, пан офицер, жениться по-хорошему, чтобы не пожалеть потом…
И дверью хлопнула так, что штукатурка с потолка едва не посыпалась.
О дальнейшем мне опять-таки не пришлось никого расспрашивать – мои собственные подчиненные (все поголовно – женский пол) очень быстро эту историю стали обсуждать практически в голос. Разбившись на два лагеря: одни считали, что бедняжка наш ни в чем не виноват и какая-то вертихвостка хочет его с помощью вранья окрутить, другие, не столь благожелательные к капитану, злорадствовали: наконец-то вляпался, бабник чертов… От скуки и безделья развели такие шумные дискуссии, что поневоле будешь в курсе дела.
Замполит его довольно быстро вызвал и ознакомил с устным сигналом. Капитан держался так, как, что греха таить, многие на его месте. Сначала пробовал вилять, уверял, будто никакой такой девицы он знать не знает и видеть не видел. Ну, замполит за долгие годы работы в школе наслушался столько неуклюжих оправданий и откровенного вранья… Пользуясь кое-какими подробностями, полученными от той неприятной бабы, в конце концов припер он капитана к стенке и добился чистосердечного признания: ну, было дело, есть такая девица, и у капитана с ней какое-то время были отнюдь не платонические отношения.
Но дальше он стоял на своем: никакого ребенка признавать не намерен, это не от него, девчонка, как он слышал, крутила со многими, и до него, и после, и даже вроде бы в то время, когда у них были отношения. Мало ли от кого у нее там ребенок. Ну, и разумеется, ни о какой женитьбе и речи быть не может, он еще не сбрендил окончательно, чтобы жениться на первой попавшейся шлюшке, усмотревшей отличную возможность прикрыть свои грешки. И вообще он, всерьез опасаясь венерических заболеваний, всегда пользуется отличными немецкими презервативами, у него еще с Германии большой запас. Вот, убедитесь, товарищ замполит, и сейчас в кармане, вот они…
Боже упаси, я не хочу сказать, будто он подлец. В общем и целом неплохой был парень. Просто-напросто так уж устроена наша жизнь: очень многие мужики на его месте выбирают именно такую линию поведения: знать ничего не знаю, я тут ни при чем, мало ли от кого ребенок, жениться на первой попавшейся не намерен. И точка. Мало ли примеров?
Замполит оказался в сложном положении. В суд идти, уже ясно, никто не намерен. Письменную жалобу эта баба подавать отказалась. Изнасилования не было. Девчонка совершеннолетняя. Нет никакой официальной основы хотя бы для того, чтобы назначить партсобрание и вынести капитану взыскание с занесением либо без такового. Командиру полка он, разумеется, обязан доложить, но и тот окажется в столь же пиковом положении. Капитан на хорошем счету, официальным порядком сделать что-либо невозможно. Что остается? Ну, грохнет комполка кулаком по столу, наорет на проштрафившегося матом – комполка у нас старый кавалерист, в Красной армии с девятнадцатого года, может запустить так витиевато и смачно, что одесские биндюжники позавидуют… И все. Нет никакой возможности ограничить пребывание капитана за пределами части – в городке расположился штаб дивизии, капитан то и дело туда отправляется по служебным надобностям, мало ли по какой причине может задержаться, конвой к нему не приставишь, нет законного основания. Так что есть все возможности и дальше очаровывать женский пол… Наконец, где гарантии, что и в самом деле все было именно так, как излагала баба? Может, девка и в самом деле гуляла направо и налево, по всем азимутам? Установить это в данный момент невозможно, поскольку в суд никто не намерен обращаться, а проводить своими силами расследование опять-таки нет ни законных оснований, ни формального повода. Тупик. Если снова вспомнить классику – хоть ты лоб себе разбей, а не выбьешь двух рублей…
Замполит прочитал капитану долгую нотацию – как сам потом признавался, уж безусловно без всякой надежды на то, что она возымеет хоть какое-то действие. Должен же он был хоть что-то предпринять? Капитан выслушал смирнехонько, с видом оскорбленной невинности, получив разрешение идти, удалился. Замполит после некоторых раздумий все же доложил командиру полка. Комполка, как и было предсказано, вызвал капитана и (в форточку слышал) покрыл его ядреным матом. Тем дело и кончилось, баба больше не появлялась, повесток из народного суда не приходило, через несколько дней даже самые мои завзятые сплетницы перестали об этой истории вспоминать – всем наскучило. А тут вдобавок один ухарь из второго эскадрона, будучи в увольнении, перекушал самогонки, увидел привязанную неплохую лошадь, запряженную в дрожки, отвязал, выпряг и поехал гарцевать под окнами своей симпатии, да вдобавок подрался с явившимися по его душу милиционерами и был усмирен только комендантским патрулем. Дрожки были районного прокурора, тот разобиделся, поднялся шум до небес, и новая, выражаясь современным языком, сенсация все прежние заслонила. Про капитана и думать забыли.
Примерно через неделю все и случилось…
Бывшие уланские казармы, как я уже говорил, располагались в полутора километрах от городка, метрах в трехстах от большой дороги – ну конечно, немощеной на протяжении этих трехсот метров, от шляха и до ворот, по обе стороны росли старые тополя, чуть ли не вековые. Раньше, я слышал, на месте казарм стояло панское имение, но его дотла сожгли то ли в Первую мировую, то ли в гражданскую, и хозяин куда-то подевался. Только аллея и осталась.
Нужно еще, я думаю, кратко обрисовать обстановку. И бандеровцы, и аковцы там похаживали. Но серьезной угрозы не представляли, в отличие от других районов. Тамошние леса никак нельзя назвать чащобами, скорее уж редколесье, где легко пройдет и пехотинец, и кавалерист. Буквально через неделю после того, как нас туда перебросили, несколько эскадронов смершевцы привлекали на войсковую операцию, устроили масштабное прочесывание с неплохими результатами. Вообще в районе, где размещена кавалерийская дивизия, особенно не нашкодишь: попробуй, если что, уйти на своих двоих от всадников… Так что враждебные элементы существовали в основном в виде подполья. Иногда выходили на дороги подальше от города, случилось несколько убийств совработников, милиционеров, обстреливали одиночные машины. Нападений на расположения войск пока что не было, но ожидать следовало всего: могли подобраться в темноте, бросить парочку гранат, не с намерением нанести серьезный ущерб, просто по своей поганой натуре напакостить, чем могут. Поэтому под ружьем всегда держали усиленный караул с заседланными лошадьми.
И вот однажды вечером… Еще не стемнело, но уже смеркалось. Часовой у ворот услышал выстрелы на аллее, моментально определил, что палят из пистолета, совсем недалеко. Согласно инструкции, выстрелил в воздух, караул подняли моментально, послали в ту сторону. Я с ними потом, учитывая случившееся, говорил со всеми.
Наши успели отъехать от ворот метров на полсотни, когда увидели, что им навстречу бежит человек, да как бежит… Сержант сказал: «Будто за ним черти гонятся». Они хотели было действовать по уставу: «Стой! Кто идет, стрелять буду!» – но быстро определили, что это наш офицер, а там и узнали капитана. У них на глазах он полетел кубарем – шашка меж ног попала, – но тут же вскочил с невероятным проворством, кинулся прямо на них, двое едва разъехаться успели. Ну, у них была своя задача, и они поехали дальше. Метрах в ста пятидесяти, посреди аллеи, лежал капитанов гнедой, весь в крови, издырявленный пулями. Еще дергался, пытался поднять голову, но сразу было видно, что с ним кончено. Пришлось дострелить…
Сгоряча им дело показалось ясным: какая-то вражина подкралась сумеречной порой и обстреляла капитана из-за деревьев. Тут как раз подскакали на подмогу еще конные, все вместе они прочесали окрестности, конные рванули в обе стороны по шляху, но никого не нашли.
Тем временем оставшиеся на территории уже сообразили: что-то тут не то. Капитан, простоволосый, с пистолетом в руке, проскочил в ворота и кинулся бежать, полное впечатление, куда глаза глядят. По отзывам одного из очевидцев, «трусы на фронте так не драпали». Его перехватили, остановили, окончательно убедились, что с ним плохо: стучит зубами, трясется, вскрикивает что-то, пистолет зажал так, что едва разжали пальцы. Натуральнейшее шоковое состояние. На фронте с подобным многим сталкиваться приходилось, поэтому отреагировали привычно: стали успокаивать, уговаривать, помаленьку притих, перестал вырываться и никуда больше не бежал. Недолго думая, повели его в лазарет, послали за мной, по дороге кратенько объяснили, что случилось.
Я не психиатр, я хирург. Самая востребованная на фронте медицинская специальность. Штатных психиатров на войне не было. Потому что в этом не имелось особой нужды. Война имеет свою специфику и в том, что касается болезней. Вот, например, практически не встречалось случаев аппендицита. Почти не было простуд – при том что сплошь и рядом люди были в условиях, благоприятнейших для развития простуды, на гражданке человек давно бы слег с простудой, а то и пневмонией, или, по крайней мере, мучился бы насморком, выражаясь попросту, бил бы соплю оземь. А на фронте как-то обходилось, словно организм давал себе команду: «Отставить, не время!»
Точно так же обстояло и с душевными болезнями. Психические расстройства, вплоть до сумасшествия, случались, но не в таких размерах, чтобы держать в медсанбатах штатных психиатров. Обходились, как говорится, своими силами. Был один интересный случай, не у нас. Офицерик в мелком чине, по-моему, старший лейтенант, вдруг в одночасье, выражаясь вульгарно, подвинулся умом. И стал уверять старших по званию, что он – личный уполномоченный Верховного Главнокомандующего, будет сейчас говорить с товарищем Сталиным по прямой линии, а потому приказывает всем покинуть блиндаж. И, знаете, такова оказалась сила убеждения, что офицеры, все выше его по званию и по положению, вышли из блиндажа, чтобы не мешать секретному разговору. На свежем воздухе, на прохладе, уяснили все же истинное положение дел: обычный блиндажик в полукилометре от передовой, кто бы туда тянул прямой провод из Ставки Верховного… Это не военная байка, а реальный случай, описанный впоследствии в медицинской литературе.
Я часто отвлекаюсь, ухожу в сторону? Наверное, так оно и есть. Подсознательно. Не хочется переходить к главному. Но коли уж взялся, придется…
В общем, психиатра нам взять было неоткуда. О психиатрии у меня было самое общее впечатление, нам, будущим хирургам, разумеется, не читали курса. Но справляться предстояло своими силами. А как же иначе? Где бы я взял психиатра? Их, насколько я помню, и в области еще не было. Психиатрия на оккупированных территориях была порушена умышленно и с особым тщанием. Немцы психически больных уничтожали поголовно, и не только наших – еще до войны истребили под корень своих…
Когда я пришел, капитан выглядел уже гораздо краше – не трясся, зубами не стучал, более-менее ориентировался в окружающем. Но сразу было видно, что шок полностью не прошел. Папиросой в рот еще попал, но закурить не может, руки ходят ходуном. Поднес я ему огоньку и принялся осторожненько расспрашивать. Главное я помнил: с человеком, пребывающим в таком состоянии, следует соблюдать максимальную вежливость, участие. Ран на нем не обнаружилось, только галифе на правой ноге порваны, коленка сбита, и тыльная сторона левой руки поцарапана – видимо, пока бежал, падал не один раз, весь перепачкан…
Вызвал я сестру, она быстренько обработала ссадины, перевязала, сделала противостолбнячный на всякий случай. И опять мы остались один на один. Спиртным от него, положительно, не пахнет, ничуточки. Трезвехонек, как стеклышко. Но разговорить его что-то не получается, дымит, как паровоз, всклокоченный, бледный, то ли насмерть перепуганный, то ли чем-то потрясенный до глубины души. Никогда его таким не видел.
Тут дверь чуточку приоткрывается, и вызывают меня в коридор. А там уже, выражаясь медицинским языком, полный консилиум: и командир полка, и замполит, и особист. Кратенько, шепотком вводят меня в курс дела – уже успели кое-что быстренько выяснить. «ТТ» капитана, который у него кое-как забрали, разряжен полностью, выпущена вся обойма, пистолет воняет свежей пороховой гарью, нагар в стволе. А возле коня, посреди аллеи, валяются гильзы от «ТТ», восемь штук, и больше гильз поблизости не видно, как ни шарили фонариками. Словом, крайне похоже на то, что капитан сам высадил в собственного коня всю обойму. Понятно теперь, почему они нагрянули все трое: ЧП получается нешуточное. Офицер ни с того ни с сего застрелил собственного коня в двух шагах от расположения. Это вам не по девочкам гулять и даже не разъезжать в пьяном виде на прокурорской лошади… Здесь посерьезнее. Вполне приравнивается к умышленному уничтожению если не боевой техники, то уж казенного имущества, каковым безусловно является строевой конь…
В общем, большая вероятность угодить под трибунал. Я поблагодарил за ценную информацию, попросил подождать, вернулся к капитану. Не особенно и раздумывая, налил ему спиртику. Подобные методы официальной медициной не предусмотрены, но на практике очень помогают…
Вот и теперь помогло. Стал приходить в себя, чуть порозовел, попросил еще. Налил я ему скупо, пьяный он мне ни к чему. И, видя, что контакт налаживается, стал не спеша, уговорами, но достаточно твердо доводить до него нехитрую мысль: нужно рассказать подробно, что случилось. Объяснил: я уже знаю, что своего коня, такое впечатление, он застрелил собственной рукой. И поскольку он не мальчик, а боевой офицер, прекрасно должен понимать: исчерпывающие объяснения давать придется, рано или поздно, с той троицей, что стоит за дверью, в молчанку не особенно и поиграешь. Кое-какие строгости военного времени уже отменены, но это его положения не облегчает.
Разговор налаживался трудно. Он стал твердить, что я ему не поверю и никто не поверит, потому что такого на свете не бывает. Я ему внушал: молчать – еще хуже в данной ситуации… В конце концов он стал рассказывать.
Выходило, по его словам, так: где-то посередине аллеи гнедой повернул к нему голову, насколько удалось, оскалил зубы и заговорил. Громким, ясным, внятным человеческим голосом. Примерно следующее, перемежая ругательствами: подлец, скотина, развратник, кобель, отольются тебе девичьи слезы в самом скором времени, заплачешь, да поздно будет…
Капитана прямо-таки вынесло из седла, слетел кубарем, отскочил, а конь, тряся головой, скалясь, так же громко, внятно и разборчиво продолжает в том же духе: пришла расплата, блудливая твоя морда…
Вот тут капитана, по его собственным словам, проняло. Страх навалился дикий. Уже совершенно не рассуждая, что делает, выхватил пистолет и стал палить, пока не расстрелял обойму, а потом кинулся в расположение, себя не помня…
Ну, что тут скажешь? Я не психиатр, но определенное мнение сложилось… Дал я ему брома, снотворного, отвел в изолятор и уложил на койку. Оставил медсестру с ним подежурить, а сам пошел в свой кабинет, где меня ждали все трое. Изложил все, что услышал. Добавил еще: насколько я могу судить, о белой горячке речи быть не может: запоем он не пил (с этим, переглянувшись и покивав, согласились все трое). Речь, следовательно, может идти исключительно о внезапном психическом расстройстве, остром приступе. Не будучи психиатром, ставить диагноз и утверждать что-то определенное не берусь. Но не сомневаюсь, что виной всему психическое расстройство. Бывали похожие случаи…
Вижу, что со мной, в принципе, согласны. Что делать дальше, никто, включая меня, толком не представляет. Особист сказал, что разузнает в городке, есть ли там психиатр. Больницу открыли заново еще в прошлом году, после освобождения, может, там и психиатр найдется. Как пока что быть с капитаном? Поразмыслив, решили: смотря по обстоятельствам. Сажать под арест в такой ситуации как-то не вполне уместно. Если назавтра случится обострение, так и держать в изоляторе – хотя дверь там хлипкая, если станет буйствовать, сможет выломать легко, изолятор все же – не палата для буйных. Квалифицированного медперсонала у меня нет, но можно, если возникнет такая необходимость, поставить на дежурство парочку солдат. Его же собственных разведчиков – эти любого скрутят так, что не вырвешься. А там придумаем, куда его отправить.
Утром он, после брома и снотворного, был тихий, заторможенный, буйствовать, вообще шуметь даже не порывался. Я с ним немного поговорил. Он упорно смотрел в сторону, потел, тяжко вздыхал, но от вчерашних слов не отказывался. Говорил, что все так и было. Сумасшедшим он себя не считает, просто так оно все и было. Ну, даже мне известно, хотя я не специалист: ни один психически больной человек себя больным ни за что не признает…
Но держался он спокойно. И я под свою ответственность отпустил его на квартиру. Поляки там обустроились неплохо, для офицеров были устроены хорошие квартиры, так что мы разместились с непривычным комфортом, от которого успели отвыкнуть. Правда, иным младшим офицерам пришлось жить по двое – у нас штатная численность офицеров оказалась больше, чем в польском уланском полку. У капитана, ввиду занимаемого положения, была отдельная.
Напоследок я снова напоил его бромом. И приняли кое-какие меры, кратенько поговорив с комполка: вызвал лейтенанта, заместителя капитана, его ординарца, кратенько обрисовал положение дел и попросил обоих приглядывать. Не следить, боже упаси, но приглядывать, насколько возможно. Дал ему на пару дней освобождение от службы, опять-таки с разрешения комполка, велел отлежаться, выспаться, не нервничать…
После обеда пришел ординарец и, уставясь в сторону, доложил:
– Плохо с капитаном…
Оказывается, посидев в квартире пару часов, капитан пошел в конюшню, к своим разведчикам, которые как раз чистили лошадей. Ординарец во исполнение моих инструкций увязался следом, якобы по своим надобностям. Сначала все было нормально, но через пару минут… Капитан вдруг как-то странно дернулся, завертел головой, глаза стали, по выражению ординарца, «совершенно очумелые». И выглядело все так, опять-таки по словам ординарца, словно капитан к чему-то старательно прислушивается. Но к чему там прислушиваться? Ребята чистят коней, перешучиваются, все как обычно… И вдруг капитан срывается, пулей вылетает в дверь, ординарец бросается следом и видит, как капитан убегает со всех ног. К себе на квартиру. Ординарец – следом. Сидит капитан, на себя не похож, смолит одну от другой, смотрит на налитый доверху стакан водки и бормочет что-то вроде:
– Неужели достала, ведьма старая?
Ординарца, когда тот попытался осторожненько расспросить, все ли в порядке, капитан поставил по стойке «смирно» и велел убираться к чертовой матери. Тот подчинился: капитан не под арестом, от службы не отстранен, разве что освобожден на пару дней по медицинским показаниям, остается непосредственным начальством… Вышел ординарец и прямиком ко мне. Толковый был малый.
Велел я ему передать капитану, чтобы немедленно пришел ко мне.
Стою у окна, смотрю на мощеный плац. Вижу капитана: идет нехотя, понурился… Наперерез ему коневод ведет двух расседланных коней в недоуздках – обычная, будничная картинка для кавалерийского полка. Капитан проходит было мимо, перед самыми лошадиными мордами – и вдруг шарахается так, словно вместо лошадей там оказался какой-нибудь уссурийский тигр. Уставился на мирных животин с отвисшей челюстью, посмотрел вслед, кое-как взял себя в руки – и вскоре вошел ко мне.
Снова я начинаю его осторожненько расспрашивать, но ведет он себя теперь совершенно иначе, не отнекивается, не прячет глаз, отвечает охотно, даже как-то… механически. На лице словно бы безразличие, опустошенность, будто ему совершенно все равно, что происходит и с ним, и вокруг него. Совершеннейшая апатия и отрешенность, но как это истолковать, я не знаю.
Стоило ему зайти в конюшню, как ближайшие лошади опять с ним заговорили – ясными, внятными, громкими человеческими голосами. Судя по тому, что разведчики и ухом не повели, слышит их только он один. Что говорят? Да примерно то же самое: отольются тебе, коту мартовскому, девичьи слезы…
– А вот только что, на плацу? – спрашиваю я. – То же?
Он кивает и, глядя куда-то сквозь меня остекленевшими глазами, без запинки отвечает: вот именно. Оба коня ему в один голос – допрыгался, кобель поганый?
Видя, что обстановка благоприятная, уже без экивоков начинаю расспрашивать прямо и подробно. Этим, судя по его словам, все и ограничивается: кони с ним разговаривают человеческими голосами, порицают за блудливость, ругают. И только. В остальном – все как прежде.
– Я уже догадался, доктор, – говорит он спокойно, отрешенно. – Это Наталкина бабка меня достала. Как и обещала. Она меня, сволочь, изведет, и ваша медицина ничем тут не поможет. Никакая ваша медицина против ведьмы не пляшет. А она точно ведьма, теперь никаких сомнений…
Боже упаси, я с ним не дискутирую и уж тем более не пытаюсь убедить, что никаких ведьм на свете быть не может. С психически больным спорить нельзя, уж это-то я знаю. Припомнилось мне кое-что, и я спросил:
– Это что же, та баба с бородавками?
– Ну да, – сказал капитан равнодушно. – Она самая, стерва. Только жениться все равно не буду: у меня к Наталке ни капли чувств, так, побаловали… И потом, если она от бабки что-то переняла, была бы не семейная жизнь, а тихий ужас…
Если рассудить, все, что он говорит, укладывается в некую стройную систему, но именно так у больных и обстоит, я читал. Делается одно-единственное ненормальное допущение, и вокруг него выстраивается система…
Ну вот что мне с ним прикажете делать? Не буйствует, в изолятор запирать вроде бы нет повода. Нужными медикаментами не располагаю… Говорящие кони, ведьмы… Хорошо еще, что этим пока и ограничивается…
Дал я ему еще брому и отправил домой. А сам пошел к особисту. Особист в некотором унынии: он уже успел посидеть на телефоне. В городе психиатра нет. В области есть, но там именно что врач при больнице, а ближайшая психиатрическая лечебница – только под Киевом. Не ближний свет, но нуждающихся в госпитализации отправляют именно туда, потому что больше и некуда.
Мои доводы особист воспринял хорошо. Ближайшие специалисты только в Киеве, а оставлять человека в таком состоянии без квалифицированной медицинской помощи никак не годится. Если это начнет развиваться, если наступит обострение, последствия могут оказаться самыми непредсказуемыми. Сажаем в машину, отправляем с сопровождающими в область, и если тамошний психиатр сочтет нужным, направит в Киев.
Позвали лейтенанта и объяснили суть дела. Он сказал, что медицине виднее – и конечно, нужно что-то делать, а то неизвестно, чем и кончится. Особист пошел к командиру полка получить соответствующее распоряжение, лейтенант – на квартиру к капитану, а я – изложить все подробно в письменном виде для областного психиатра.
Минут через пятнадцать ко мне и прибежали…
Лейтенант осторожненько, обиняками, тщательно подбирая слова, объяснил капитану, что ему нужно собрать необходимые вещички: мыло-помазок, смена белья, ну там, что еще понадобится… Нужно, медицина и начальство настаивают, съездить к доктору в область.
Он говорил, капитан выслушал совершенно невозмутимо. Нисколько не удручился, пробормотал что-то вроде: надо так надо… Вышел в другую комнату, и почти сразу же там – выстрел. Ну, что. В висок, умелой рукой… Медицине делать уже нечего. Личное оружие ему так и не вернули, но у него остался трофейный «вальтер». С фронта, несмотря на пограничные проверки, этого добра натащили столько… Упущений ни с чьей стороны потом так и не усмотрели – военная прокуратура провела следствие, а как же…
Вскрытие делал я сам: несомненное самоубийство, но таковы уж порядки. Потом, когда я составил все бумаги, пришел особист. Посидел, помолчал, словно собирался с духом. И спросил:
– Товарищ подполковник медицинской службы, можете установить наличие или отсутствие яда?
Человек был насквозь практический, в облаках не витал. Я чуточку удивился, но ответил чистую правду:
– Не располагаю такими возможностями, товарищ майор. Единственное, что могу сделать, – проверить на мышьяк. «Мышьяковое зеркало» можно провести и при наших скудных возможностях. И не более того. Мы ведь – фронтовая медицина, нет у нас ни токсикологов, ни должного оснащения… Разве что отвезти в область…
– Придется, – сказал он, не раздумывая.
– А почему вы решили… – сказал я.
Особист помялся:
– Да просто пришло в голову… Помните, приходила тетка на него жаловаться? Из-за внучки? Ах, вы ее даже видели… Значит, сами слышали, как она сыпала угрозами? Народ здесь… специфический, Советская власть без году неделя. Этакая вот неприятная баба могла чего-нибудь подлить или подсыпать…
Подумав, я сказал, что лично мне это представляется маловероятным. Рассуждая логически, подсыпать что-то или подлить можно было исключительно в тот же день, незадолго до вечера. Но вряд ли капитан после того, как эта баба ходила к замполиту, бывал у них дома, скорее уж обходил десятой дорогой. Как же она ухитрилась? Слишком много допущений делать придется. Я, конечно, не токсиколог, но что-то не слышал о ядах, которые действуют таким вот образом: подобно заложенной мине. Долго дремлют в организме, а потом внезапно срабатывают и вызывают у человека психическое расстройство. Нет, заранее, задолго до событий, она ему дать яду никак не могла, а совсем незадолго, в тот день… Плохо верится.
Особист сказал, что в этом есть резон, – но проверить все равно не мешает. Не скажу, что он был из породы «сверхбдительных», просто иногда, по себе знаю, для очистки совести учиняешь все возможные проверки и перепроверки. Да и заняться, между нами, ему было нечем, от безделья маялся, как и я…
Только это все оказалось впустую. «Мышьякового зеркала» я сделать не смог, тут я поспешил: это не столь уж и сложная процедура, требуются лишь серная кислота и цинк. Серная кислота имелась, а вот пару кусочков цинка взять было негде. Тело увезли в область, но и там не обнаружили никаких следов яда. Там и похоронили. Ни эту неприятную бабу, ни ее внучку особист так и не нашел: никто не знал ни имен, ни адреса, а после того, как обнаружилось, что следов яда в организме не нашли, не было основ начинать следствие. Писать мне пришлось много и беседовать со следователем из военной прокуратуры, я все изложил как мог подробнее, но про «ведьму» не упоминал. Ведьм не бывает…
