Что бывает в тумане…
Случилась эта встреча в июле сорок пятого, в Сан-Франциско. Незадолго до того меня перевели с Балтфлота на Тихоокеанский, а вскоре отправили в США в составе немаленькой группы таких же, как я, катерников с Балтфлота и Черноморского: принять у союзников двенадцать торпедных катеров и с нашими экипажами полного состава перегнать во Владивосток.
Понимаете ли, какое дело… Слова плохого не скажу о наших торпедных катерах, язык не повернется – я на них проходил всю войну. Однако нельзя не признать одного очевидного факта… Скажу честно: наши катера могли применяться только на Балтике и на Черном море, где настоящие шторма все же редки. А вот для океанских переходов, действий в открытом океане они, как ни грустно признавать, не годились. Не то что американские… Что было, то было.
В первую очередь я – и не я один – немножко удивился: почему именно нас, офицеров и матросов, поголовно с фронтовым опытом, перевели именно на Дальний Восток? Почему именно Тихоокеанскому флоту в первую очередь потребовались торпедные катера океанского плавания? Потом-то, в конце августа, когда перед нами стали ставить конкретные задачи, все стало ясно…
Потрудиться нам пришлось серьезно: новая, незнакомая техника, ходовые испытания в море, предстоящий переход из Сан-Франциско во Владивосток, какого никому из нас прежде совершать не приходилось даже пассажиром. Хорошо еще, что я не инженер и не моторист – им пришлось пахать еще больше, изучая двигатели и прочее оборудование, – впрочем, и нам, командирам, пришлось, пусть и поверхностно, всё это изучить – иначе нельзя.
Английским у нас никто не владел – кроме одного капитана третьего ранга, но и он отличное знание языка скрывал: поскольку человек оказался с двойным дном. Нас о его роли в группе предупредили заранее: контрразведывательное обеспечение и все такое прочее. Правда, так и не сказали – и я никогда не узнал, – которое именно ведомство он представлял. В любом случае, судя по некоторым наблюдениям, не береговой службы, в море ему, несомненно, случалось ходить. По тем же наблюдениям, не разведчик, а именно что контрразведчик – ну понятно, в его положении особую разведработу и не развернешь.
Короче говоря, американцы, видя такое дело, к нам приставили добрую дюжину переводчиков в разных чинах: и офицеры, и сержанты. Наверняка среди них имелись и тихари, но беспокойства они нам не доставляли ни малейшего. Ни одного вербовочного подхода – идиллические в чем-то были времена, ага… Холодная война еще не разгорелась, президента Трумэна простые офицеры вроде нас по инерции считали кем-то вроде Рузвельта – это попозже он себя проявил во всей красе…
Переводчики русским владели по-разному: кто весьма даже неплохо, кто похуже. А лучше всех с этим обстояло у одного из них: Джон Айвен, младше меня (ему было, он сам говорил, тридцать два, а мне уже стукнуло тридцать пять). У них чуточку другая система офицерских званий, но он, командер, примерно соответствовал мне, в ту пору капитану третьего ранга (как тогда же объяснил тот засекреченный товарищ. Я его в дальнейшем буду называть попросту Ивановым, есть подозрения, что та фамилия, под которой мы его знали, все же ненастоящая. У людей его профессии частенько одной-единственной фамилией не обходятся, такова уж се ля ви). Корабельный инженер повоевал с японцами не один год. За русского, советского русского, его бы не приняли, чувствовалось, что русский для него все же не родной, но владел он языком просто отлично.
Но сначала – о наградах. Первое время мы к командеру Айвену относились чертовски уважительно: совсем молодой, но орденских планок (точнее, медальных, в США нет ни единого ордена, у них все награды считаются именно медалями) у него на груди красовалось побольше, чем у наших адмиралов. Бравый, должно быть, вояка, решили мы поначалу.
Оказалось потом, что дела обстоят чуточку иначе. И Иванов нам кое-что объяснил, и сам Айвен. В американских вооруженных силах заведено вешать на грудь ленточки не только от боевых наград. Как говорится, все до кучи. Получил призовой значок за какие-нибудь стрелковые соревнования, а он частенько не на булавке, а на ленте, – и эта ленточка идет в колодку к прочим. Ну, и тому подобное.
Никак нельзя сказать, что после этих объяснений уважение к нему упало – как-никак у него имелись и чисто боевые награды, определенно не в тылу полученные, повоевал действительно, вояка бравый. Но прежнего почтения не стало: примерно по столько и у половины из нас имелось.
Вот как раз его русский после пары дней плотного общения стал не только у Иванова, но и у нас вызывать определенные подозрения: чистая речь, гладкая, но очень уж старомодная, многие обороты давно уже в русском вышли из употребления. Мне случалось общаться и с офицерами, и с гражданскими, чья молодость пришлась на дореволюционные времена, – они именно так порой и говорили, на «старорежимный» манер.
Мы чуточку насторожились: сам он по возрасту никак не тянул на белогвардейского эмигранта, но кто его знает, что у него за папаша, из каких он… Крепенько нам тогда вбивали в головы касаемо повышенной бдительности и всего такого прочего… Естественно, мы от него не шарахались – служба есть служба, каждый день приходится общаться, – но отчуждение обозначилось. Настолько явное, что сам Джон его быстро заметил и уже на следующий день, видимо, сообразив, в чем дело (или у него с самого начала был свой инструктаж касаемо иных советских нравов), сказал прямо: парни, зря вы так. К белогвардейцам никакого отношения не имею. И вечером за пивом рассказал свою родословную.
По его словам выходило: отец, будучи двадцати четырех годов от роду, еще в девятьсот шестом перебрался в США из Санкт-Петербурга. Подробно он об этом никогда не рассказывал, но из редких обмолвок, застольных разговоров можно сделать вывод: у него были какие-то неприятности с русской полицией, отнюдь не уголовной. Первое время он, не зная языка, изрядно помыкался, добывая деньги на жизнь самой черной работой, но потом, самую малость начав изъясняться на английском, попал на крупный завод в Детройте – и, оказавшись у станка, показал, на что горазд (высококвалифицированный рабочий-металлист с какого-то большого санкт-петербургского завода, его название Джон не знает, никогда от отца не слышал). Тут уж хорошее знание языка не требовалось вовсе – понимающему человеку и так видно, на что способен за станком новичок.
Взяли его на тот завод, не раздумывая. Стал зарабатывать весьма даже неплохо – особенно в Первую мировую, когда завод получил военные заказы. Женился уже на местной – правда, не англичанке, а ирландке. В Россию так и не вернулся, как многие его соотечественники: Первая мировая, две революции, гражданская… В пятнадцатом году оформил американское гражданство. И стал натуральнейшим американцем, уже не Степаном Ивановым, а Стивеном Айвеном (так что Джон соответственно – Иван Степанович Иванов). Английский освоил уже неплохо, после войны перебрался во Фриско (так американцы сокращали Сан-Франциско, они большие любители сокращать и названия городов, например, вместо Чикаго, «Шикагоу», у них сплошь и рядом «Ши», и длинные, а то и не особенно, иностранные фамилии, переделывая их на свой лад). Там открыл «свое дело», и сейчас у него три солидные авторемонтные мастерские – всего-то сорок семь лет, по американским меркам, молод, зарабатывает неплохо. Русскими делами не интересуется совершенно, хотя с русскими по происхождению не так уж редко встречается, их во Фриско не так уж мало, есть даже потомки тех, кто здесь обитал (точнее, их предки) еще с тех времен, когда у русских было в Калифорнии свое владение, Форт Росс. Причем, что бы там у него ни было на родине, политикой не интересуется совершенно, сторонится и белоэмигрантов, и тех, кто просоветски настроен, даже в американский профсоюз вступил очень поздно, когда пошла на убыль их прежняя конфронтация с властями, выливавшаяся в полицейские преследования, массовые драки со штрейкбрехерами и прочую бузу. В православную церковь на Русской Горке (один из районов Сан-Франциско так и именуется до сих пор) ходил по большим праздникам, всех трех детей окрестил, но, в общем, особого религиозного рвения не проявлял.
Короче говоря, по рассказу Джона, перед нами представал типичный мещанин-обыватель – ну, все же получше, чем белоэмигрант… Мы посоветовались с Ивановым. Он подумал и уверенно сказал: в принципе, ничего необычного, таких хватало – уехавших либо чисто на заработки, либо (девятьсот шестой год, ага) замешанных в какой-то революционной деятельности. Вторые, случалось, после февраля семнадцатого возвращались в Россию, но иные в точности так от политики отходили и полностью американизировались, подобно Джонову папаше. В общем, весьма правдоподобно с точки зрения житейской правды. Вряд ли это прикрытие, а сам Джон не похож на приставленного к нам секретного агента: и военинженеры, и мотористы из нашей группы клянутся, что он и в самом деле корабельный инженер, каким отрекомендовался: дело знает неплохо. Хотя одно другому не мешает – так что следует поддерживать с ним нормальные отношения, но о бдительности не забывать.
Ну что же… Мы там пробыли без малого месяц, и Джон приятельствовал в первую очередь со мной, а я с ним – хотя по службе он больше общался с инженерами и мотористами, а я – с американскими командирами и штурманами из плавсостава. Не думаю, что он был разведчиком или контрразведчиком. Правда, у него несколько раз проскакивали вроде бы невинные вопросики, но такие, что могли интересовать исключительно их особистов или разведчиков. Но это еще ни о чем не говорит. Времени прошло много, теперь уже можно признаться, не вдаваясь в детали: каждый из нас, от матросов до офицеров, во Владивостоке прошел еще и особый инструктаж. Никаких конкретных разведывательных задач на нас, конечно, не возлагали – просто порекомендовали смотреть по сторонам в оба и ушки держать на макушке, вдруг да высмотрим что-то интересное с военно-технической точки зрения, что-то такое, чего у нас пока что нет, а у американцев как раз уже есть. Курочка по зернышку клюет, сказал тот каперанг. И добавил: мало ли какие вензеля выписывает жизнь на грешной земле, сегодня американцы наши союзники, а завтра могут оказаться потенциальным противником (как это через несколько лет и случилось). И привел парочку примеров, когда американцы (и особенно англичане) в Мурманске вели натуральнейшую работу по сбору разведданных.
Так что Джон, исключать нельзя, получил от своих подобный инструктаж, и только. Дело житейское.
Забегая вперед, скажу: за то время, что мы пробыли в Америке, и в самом деле наклевали пригоршню интересных мелочей – ну, никто от нас и не ждал крупных достижений на том поприще… Конечно, дома, в рапортах, мы описали только те из них, что имели военно-техническое значение. Бытовых мелочей не затрагивали – хотя иные, с точки зрения советского человека, офицера, были весьма интересными. Вот, скажем, у них на базе легально продавали в столовых пиво – и в офицерских, и в тех, что предназначались для рядового и сержантского состава. Никто, конечно, норму не превышал (наверняка на этот счет имелись инструкции), но пару бутылок к столу можно было взять и цедить пивко открыто. Каюсь, мы, не имея на то официального запрета, этим их национальным обычаем частенько пользовались – летом в Калифорнии жарковато, почище, чем в Крыму, в помещениях полно вентиляторов, и под потолком, и настольных (до кондиционеров тогда и американцы не додумались), но в учебных классах, где стояли на подпорках торпедные катера, вентиляторов не было, и уж тем более на самих катерах. Придешь на обед с жары, возьмешь бутылочку ледяного пивка – и жить веселее…
Так вот, на том же самом инструктаже каперанг сказал: учитывая особые обстоятельства, нам разрешается отступать от обычных правил поведения советских людей за рубежом: группой держаться при посещении общественных мест и при выходе в город не обязательно, если американцы позовут в пивную или ресторан – соглашаться, но меру знать. Вдруг да в разговоре за рюмкой проскользнет то самое, интересное, пусть и по мелочам. Одно немаловажное уточнение: в бордели ни ногой! Иначе небо с овчинку покажется по возвращении.
Уточнение теперь уже с моей стороны: один наш старшина второй статьи, лихой одессит, ухитрился-таки вечерок провести именно что в борделе, информация поступила точная, но вот уличить его не удалось, не пойман – не вор.
Так что мы с Джоном не один вечерок провели и в барах, и в тех увеселительных заведениях, где, по американским правилам, не зазорно появляться морскому офицеру в форме. К девочкам меня Джон, в противоположность иным другим переводчикам, ни разу не пытался зазвать – походило на то, что он из тех мужиков, которые налево не ходят. Показывал фотографии: жена-красавица, двое пацанов-дошколят. Конечно, иных такое не останавливало, что у нас, что у них, но Джон точно не кобелировал. А вот выпить любил и меру знал – тут уж его корни по отцовской линии совершенно ни при чем, чистые американцы тоже выпить не дураки, сплошь и рядом не только в застолье – в барах в течение дня прихлебывают по глоточку («уан дринк», как это у них именовалось, – и не опьянеют к вечеру, и веселы…).
Но пора переходить к главному. Значит, бары и увеселительные заведения… Вот в заведениях я насмотрелся опять-таки немало интересного. В то время стриптиз у них в приличных заведениях не демонстрировали, только в притонах, где офицеру в форме появляться запрещалось. Однако танцовщицы на эстраде выкаблучивали в блузках с такими вырезами, в таких куцых юбчонках, в каких тогда американки по улицам не ходили. Между нами, мужиками, я тоже не особенный ходок, но посмотреть было интересно.
Так вот… Однажды в уютном небольшом баре мы, как это нередко с моряками случается, заговорили о разных морских диковинах и чудесах. Сам я, сколько ни ходил в море, ничего такого не видел ни прежде, ни после. Но один знакомый, офицер с эсминца, как-то за граненым стаканом клялся и божился, что собственными глазами видел однажды морского змея. О чем особенно не распространялся направо и налево – к морскому змею и сегодня отношение и у науки, и у многих, не имеющих с ней общего, довольно скептическое…
Эту историю я и пересказал Джону. Он особого интереса не проявил, сказал: сам никогда не видел, но знает людей, которые видели. И вполне им верит, учитывая размеры океанов и их глубины, никем всерьез не исследованные, вполне можно допустить, что там, в глубинах, найдется немало неизвестных чудовищ, одни порой появляются на поверхности, другие – никогда (кстати, сам я придерживаюсь той же точки зрения).
Потом он словно бы ненадолго задумался, а потом с видом человека, на что-то решившегося, сказал: что там змей, вот я с год назад видел своими глазами кое-что похлеще, очень редко рассказывал, а сегодня потянуло что-то, вы наверняка не поверите, но я и не настаиваю, чтобы верили, знаю сам, что именно так и случилось, мне этого достаточно, видел не я один…
Я его рассказ передам уже своими словами – все его старомодные обороты давным-давно выветрились из памяти.
…Эсминец наш шел на малом ходу… Скажем так, не столь уж и далеко от Гавайских островов. Вахта мне выпала неудачная, это время, предрассветное, у нас называют «между собакой и волком». А как у вас? Собачья вахта… Ну что же, неплохое определение. Объяснять ничего не нужно, сами все прекрасно знаете.
Нас в ходовой рубке было трое: я, рулевой и «старик», то есть капитан. Так у нас принято называть командира судна, хотя наш был на пару лет моложе моего отца. Традиция…
Вдобавок ко всем неудобствам собачьей вахты в море на значительном протяжении стоял туман, не особенно густой, видывал я и погуще – без труда можно было рассмотреть и вахтенного на баке, и форштевень корабля. Все равно неприятно, особенно на рассвете: кажется, будто корабль не идет, а стоит на месте, что бы там ни свидетельствовали приборы, кругом сплошная зыбкость и неопределенность. Порой туман кое-где сгущается, да так, что чудится перемещение неких фантастических силуэтов, иногда явственно доносятся предельно странные звуки, лучше особенно не всматриваться и не вслушиваться, иначе в голову лезет всякая чушь, начинаешь плохо понимать, в каком ты мире… Вам приходилось бывать в такой обстановке? Ну, тогда отлично все понимаете. К тому же… И «старик», и рулевой хорошо изучили лоцию: ни мелей, ни подводных камней по курсу не было, да и встречных судов там не должно было оказаться. И тем не менее приятного мало: из-за этой рассветной зыбкости помаленьку начинает казаться, что вот-вот из тумана неожиданно вынырнет громадный носище другого корабля, идущего точнехонько лоб в лоб, и поздно будет отворачивать… Гражданские суда в такой обстановке часто подают сигналы «ревуном», но не военный корабль в военное время, за пределами своих территориальных вод…
Я не засекал время, когда это началось, как-то и в голову не пришло, да и потом далеко не сразу посмотрел на часы. Но, по моим прикидкам, заняло это считаные минуты…
Наблюдал все с начала и до конца. Как и остальные в рубке. Впереди, у самого борта, над правой скулой, туман в одном месте явственно сгустился, потемнел, как бы выгнулся нависшим над палубой языком, а когда снова отпрянул, у планшира осталась непонятная фигура.
Гораздо темнее окружающего тумана – однако, такое осталось впечатление, чуть светлее обычного человеческого силуэта. Нечто среднее. Очертания ее выглядели не вполне четкими, словно мы на нее смотрели сквозь полосу раскаленного воздуха. Правда, обрисовалась довольно четко: более всего походила на монаха в мешковатой рясе до пят, с опущенным на лицо капюшоном. Да, так…
На месте, где появилась, фигура эта простояла всего несколько секунд, а потом уверенно так двинулась прямо к рубке со скоростью неспешно идущего человека. Вот только на человека это не особенно и походило. Я в жизни навидался священников и монахов в рясах и сутанах: и в православной церкви, и здесь, во Фриско, – здесь еще с испанских времен есть католическая миссия. Понимаете ли, обычный человек в рясе при ходьбе выглядит совершенно иначе: у него явственно проступает то одно, то другое колено. А сейчас – ничего подобного. Ничего в этом силуэте не менялось совершенно, словно у него нет ни колен, ни вообще ног, рукава словно бы плотно прилегали к телу, полностью закрывая пальцы, если только у этого были пальцы. Более всего походило на клок темного тумана, крайне похожего на фигуру монаха в рясе. Казалось, оно не идет, а скользит по палубе, будто на невидимых колесиках.
Мы, все трое, не то чтобы оцепенели – просто на какое-то время замерли в изумлении. Если это человек, как он ухитрился попасть на палубу? Невозможно ведь, чтобы какое-то судно подошло к нам вплотную и встало борт к борту, мы непременно заметили бы даже в тумане. Вот именно эти мысли у меня вертелись в голове.
И тут же к загадочной фигуре кинулся вахтенный матрос, на ходу срывая с плеча автомат. Успел еще его вскинуть на уровень груди, а больше ничего не успел, ни слова не произнес – фигура резким рывком бросилась ему навстречу, будто атакующая змея, молниеносно и бесшумно, она и вахтенный встали грудь в грудь, как собравшиеся подраться мальчишки…
Опять-таки в совершеннейшей тишине – фигура при этом не подняла рук, осталась прежней – вахтенный задергался, подломился в коленках, рухнул на палубу и замер, нелепо вывернув левую руку, выронив автомат. Фигура недолго постояла, обогнула тело по короткой дуге и, вновь со скоростью неторопливого пешехода, двинулась прямиком к надстройке, к рубке, к нам…
Вот тут мы форменным образом оцепенели. Она оказалась уже метрах в десяти, но рассмотреть ее лучше все равно не удавалось: очертания все так же нечеткие, то ли и впрямь на лицо низко надвинут капюшон, либо тут что-то другое…
Первым опомнился капитан. Он был чистокровнейшим ирландцем, как большинство из них, парень отчаянный. Ирландцев я насмотрелся, много общался: мать у меня ирландка, я сам наполовину ирландец, жена, так вышло, тоже ирландка – у матери было немало родственников и знакомых, ирландцы не меньше русских любят многолюдные застолья, праздники, шествия – кстати, во время одного такого шествия, в День святого Патрика, я с будущей женой и познакомился…
Остекление у нас в рубке было не сплошное, верхняя половина лобовых стекол опускалась вниз, как в домах. «Старик» сделал шаг влево, вмиг опустил стекло, выхватил пистолет из кобуры и открыл беглый огонь. Моряки сплошь и рядом – неважные стрелки, но с такого расстояния трудно промахнуться. Он должен был раз за разом попадать в цель, но никаких следов на темно-серой «рясе» не оставалось, фигура с той же скоростью двигалась к нам, капитан палил…
И тут она, уже будучи метрах в трех от рубки, словно бы дрогнула, встрепенулась, не отвернувшись и не поворачиваясь, как стояла, левым плечом вперед скользнула к борту. Снова язык тумана навис над палубой, как бы слизнул ее начисто. Пропала с глаз. Остался только неподвижно лежавший вахтенный. И туман вокруг, начинавший светлеть и редеть…
Я застыл как вкопанный, и рулевой тоже – штурвала он не бросил, но, кажется, эсминец слегка отклонился от курса. Капитан, медленно-медленно опуская пистолет, рявкнул:
– Полный вперед! Держать прежний курс!
Первая команда могла относиться только ко мне – рулевой никак не мог бросить штурвал. Оцепенение прошло, я кинулся к машинному телеграфу и моментально перевел стрелки на «полный вперед». В рубке воняло пороховой гарью, капитан, не глядя, совал пистолет в кобуру – и удалось ему только со второй попытки. Рулевой тоже словно бы очнулся, чуть переложил штурвал. Эсминец рванул вперед, впереди, по бокам, смутно угадывались буруны рассекаемой воды, но если бы не легкое сотрясение корпуса, из-за которого все трое невольно переступили на месте, никак нельзя было определить резкое повышение скорости: из-за проклятого тумана казалось, что мы стоим на месте…
Справа внизу с грохотом ударила о стенку надстройки дверь из броневого листа, затопотали матросские ботинки: на палубу вылетела авральная команда, рассыпалась по палубе, водя налево-направо стволами автоматов, кто-то кинулся к лежащему вахтенному, кто-то оглянулся на рубку. Команды им «старик» не подавал – просто-напросто они не могли не слышать выстрелов…
Капитан – уже с видом окончательно опамятовавшегося – встал перед нами и негромко распорядился:
– Никому ни слова! Обоих сейчас заменят – и оба ко мне в каюту!
Мы оба все еще пребывали в остатках транса. Не откликнулись, как полагается: «Есть, сэр!», а машинально кивнули головами совершенно по-штатски. В другое время он нас разбранил бы на чем свет стоит, но сейчас явно ни о чем подобном не думал. Приказал только:
– Если выйдем из тумана – малый ход, прежний курс!
И быстрым шагом вышел из рубки, вскоре мы увидели, как он говорит с командовавшим морскими пехотинцами сержантом. Очень скоро эсминец вышел-таки из тумана, под посеревшее к рассвету небо уже без единой звездочки. Я согласно приказу передал в машинное «малый ход».
Вахтенного матроса унесли. Минут через пять нам на смену появились старший помощник и матрос, а мы отправились к капитану. Оба впервые оказались в каюте у «старика», в другое время было бы даже любопытно, но теперь…
Капитан времени не терял. С ходу рявкнул:
– Парни, нужно срочно придумать какое-нибудь убедительное объяснение. Доложим все как было – никто не поверит. Это же натуральная Серая Погибель, вы что, салажата?!
А ведь действительно, она самая, тварь… Вы сами как-то говорили, что легенда о Летучем Голландце у вас давно и прекрасно известна. А легенда о Серой Погибели? Нет? Как же это она мимо вас прошла… У нас в Штатах она среди моряков кружит с давних времен: досталась нам в наследство от британцев, но происхождение ее не британское – кажется, все идет от немцев, хотя точно я не выяснял, ни к чему было.
Именно так легенды и моряцкие побасенки и описывают Серую Погибель, неведомо как попадающую на борт корабля, и непременно на рассвете, обязательно в тумане. Насчет дальнейшего известны два варианта – одни говорят, что Серая Погибель каким-то загадочным образом губит только тех, кто, на свое несчастье, окажется на верхней палубе, например, штурвальный на старых парусниках. Другие считают, что она не успокоится, пока не уничтожит всех людей на борту, что именно этим и можно объяснить те случаи, когда в открытом море обнаруживали суда, где не осталось на борту никого живого, кроме собак-кошек-птичек. И трупов – ни единого. Судя по нашему случаю, случилось первое…
И правда, кто бы нам поверил?! Пусть даже трем сразу. Капитан повторил, нужно срочно придумать что-то более-менее убедительное, стоит нам возвратиться в порт, немедленно нагрянет комиссия по расследованию. Вахтенный мертвехонек, на лице – легкое удивление, страха нет. Нашего врача не стоит озадачивать вскрытием, все равно через пару часов придем на базу, пусть они и займутся. Подумав, прикинув, рассудив и обговорив, кое-что придумали. Мы все трое увидели вдруг, как вахтенный падает, словно внезапно застигнутый сердечным приступом – на теле нет видимых повреждений, так что сойдет. Стрельба? Буквально сразу же встречным курсом справа по борту, близехонько, метрах в пятнадцати, прошел неизвестный военный корабль, силуэтом похожий на японский эсминец. Поздно было бы наводить орудия и пулеметы, Да и корабль мог все же оказаться нашим, но горячая ирландская душа капитана не выдержала, открыл пальбу. Именно такую запись «старик» и намеревался занести в вахтенный журнал. Не бог весть какая версия, но ничего другого не придумать…
И ведь пошло! Комиссия, конечно же, нагрянула очень быстро, наши объяснения приняла: у вахтенного, как показало вскрытие, и в самом деле случился обширный сердечный приступ, в просторечии именуемый «разрывом сердца». В тумане, случалось, корабли и гражданские суда не то что расходились в опасной близости, но и сталкивались. Кое-как проскочила и «горячая ирландская душа». Один из членов комиссии, правда, мне задавал (и рулевому тоже) не так уж и хитро сформулированные наводящие вопросы, сводившиеся к одному: а не был ли «старик» пьян? Мы оба категорически заявили: ничего подобного. Другие члены комиссии коллегу поддерживать не стали: капитан был на хорошем счету, какое там пьянство на мостике…
В общем, расследование не затянулось, наши объяснения были приняты безоговорочно. Только один из членов комиссии, корабельный инженер, как и я, разве что выше по званию, уже позже, неофициально, спрашивал: не считаю ли я, что японцы применили какое-то новое секретное оружие, вызвавшее сердечный приступ у здорового как бык матроса? В те времена давненько уже ходили россказни о разнообразных «лучах смерти». Еще до войны мне приходилось читать фантастический роман «Голубой луч», он в Штатах был очень популярен, переводился и в Европе. Я ответил, в общем, то, что думал: окажись это и в самом деле «луч смерти», он непременно скосил бы и нас, вряд ли стекла в рубке могли послужить серьезным препятствием. Он со мной согласился и разговор прекратил.
Вот и всё. «Старик» погиб примерно через полгода, конвоировал десантные суда при высадке на один занятый японцами островок, поблизости оказалась их подводная лодка – две торпеды в борт, «старик», как положено, собирался покинуть корабль последним, но не успел, и с ним еще десяток человек. Где сейчас служит рулевой и жив ли, неизвестно. А я готов чем угодно поклясться, что все это случилось на самом деле. Выходит, Серая Погибель все же есть. Что она такое… Кто знает…
О моих собственных впечатлениях – позже. Сначала о другом. Тогда же вечером я эту историю рассказал Иванову, не из-за Серой Погибели, из-за тех явных шероховатостей, что в рассказе Джона прямо-таки выпирали, как гвозди из мешка.
Начнем с вахты Айвена. У нас военные инженеры никогда не несут вахту на мостике, в ходовой или боевой рубке – только капитан и его помощник (или помощники, их число зависит от класса корабля). Место инженера – возле агрегатов и механизмов либо в минно-торпедной боевой части, если она имеется. Разве что при чрезвычайных обстоятельствах, скажем, после боя, в котором помощники погибли, – но Джон ни о каком бое ни словечком не упоминал. Конечно, у американцев, очень может быть, другой устав, но все равно они страшные рационалисты…
Далее. Палубный матрос с легким стрелковым оружием – совершеннейшая нелепица. В военное время у нас всегда выставляли у трапа вооруженного часового, но исключительно на стоянке, никогда в плавании. И у американцев, мы видели, обстояло точно так же. Понимаете, в плавании для часового автомат, винтовка, а уж тем более пистолет просто-напросто ни к чему. Список рукотворных, если можно так выразиться, опасностей короткий и известен наперечет: подводная лодка, корабли противника, его военная авиация (но уж никак не в тумане). Против любой из них автомат бессилен. Не помню случая, чтобы в нашем столетии военные корабли сходились на абордаж, да и в прошлом тоже – по крайней мере, когда появились корабли с паровой машиной и броней, никто об абордажных боях меж ними и не слыхивал.
Авральная команда, что опять-таки странно, – не из членов экипажа, а из морских пехотинцев, судя по всему, бодрствовавших, моментально выскочивших на звуки выстрелов…
И наконец, комиссия по расследованию. Комиссия… Ей тоже как бы и не полагалось появляться. Внезапная смерть вахтенного на боевом посту, стрельба из пистолета капитаном – это все-таки не такое уж ЧП, чтобы создавать комиссию. Конечно, и это можно списать на иные, американские порядки, но все равно странно как-то выглядит все это, вместе взятое, да и по отдельности тоже…
Иванов лучился энергией. Понять его можно: по его линии, собственно, никакой работы и не было, хотя бы за эти шероховатости зацепиться, мало ли что…
Он, недолго думая, когда выдалась свободная минутка, пошел в библиотеку на базе. Даже у нас воинские уставы выходили без грифа секретности, могли оказаться в библиотеках в свободном доступе. Иванов вовсе не притворялся, будто не знает английского, вообще – так, помнит с полсотни слов, способен читать, если можно так выразиться, по складам. А впрочем, никто ему не задавал лишних вопросов – ни провожавший его в библиотеку сержант-переводчик, ни сержант-библиотекарь (по описанию Иванова, этакий субтильный интеллигент в очках). Вполне возможно, в библиотеке была и секретная часть, но Иванов о ней не расспрашивал, конечно. И угадал: на соответствующей полочке стояло не менее пятнадцати экземпляров военно-морского устава. Библиотекарь по пятам не ходил, так что Иванов самым беззастенчивым образом одну книжку спер – как и у нас, устав оказался книжицей небольшого формата, не особенно и толстой. Мигом задрал китель, сунул книжечку за пояс, для отвода глаз взял толстенный картографический атлас и просидел с ним в читальном зале минут десять. Библиотекарь ничего не заметил: и библиотека – общего доступа, и книжка к засекреченным не относится.
Нужный раздел он нашел быстренько, прочитал мне вслух. И у американцев все обстояло, как у нас: корабельные инженеры в обычных условиях вахту в рубке не стоят, вахтенные в море оружия не носят, авральная команда в походе из членов экипажа и состоит, комиссия по расследованию создается только в случае весьма серьезного ЧП, а в случаях мелких расследование ведет один-единственный офицер с теми же функциями, что у наших особистов или контрразведчиков.
Что же, Джон все наврал об этих четырех шероховатостях? А зачем ему, собственно, было врать? Мы сошлись на том, что тут другое. Он нисколечко не врал, просто кое о чем умолчал. О целях и задачах, поставленных перед эсминцем. Скорее всего, не некое спецзадание, а испытания новейшей секретной техники, не обязательно оружия: двигатели, механизмы, агрегаты. Если принять эту версию, все несообразности находили объяснение и укладывались в картину, как детские кубики в коробочку. Вот тут уж ничего странного, все объясняется: и присутствие в рубке корабельного инженера, и автомат у матроса, и морские пехотинцы, и комиссия. Повышенные до предела меры безопасности, ничего удивительного. Правда, Иванов тогда же признался не без грусти, что дома порядка ради в рапорте ограничится парой строчек: известна только фамилия Джонни Айвена, его воинское звание и специальность и более ничего: ни названия эсминца или его бортового номера (если названия нет, только номер), ни каких-либо технических подробностей…
Вот, собственно, и вся история. Далее – одни сплошные, как это можно назвать, трудовые будни. Что я сам думаю о Серой Погибели… С маху и не ответить, до сих пор нет однозначного мнения. С одной стороны, моряки мастера травить байки. Сам я за все годы службы ни с какой мистикой не сталкивался и от других не слышал. Морской змей и прочие подобные ему создания никакой мистики не содержат – просто-напросто «невиданные звери», не признанные пока что официальной наукой.
С другой стороны… Нет, я не собираюсь утверждать, будто стопроцентно верю в Серую Погибель. Тут другое. Не знаю, как и сформулировать точно… В общем, в море всевозможных загадок и тайн в сто раз больше, чем на земле. В том числе и таких, что поначалу считаются мистикой, но потом порой получают вполне материалистическое объяснение. Теоретически допуская… Нет, не то.
А черт его знает! Вот и все. Море-океан, загадок множество…
