2. Последнее донесение (продолжение)

Слова плюс пульсируют во мне, подталкивают вперед, но в них нет смысла.

Спасти? От чего? От смерти? Но катастрофа – не смерть, а жизнь. Смерть – тихая гавань, прочный сук, на который садится воробей, цветущий луг для жука и влажная земля для червя, а для кита – глубины, куда не достанет гарпун. Этому я учу. Возможно, учу слишком хорошо: мои дети уходят рано и охотно. Ходят слухи, что обучение в школе связано с такими суровыми трудностями, что дети не выдерживают, в них пробуждается склонность к самоуничтожению; это ложь, поверить в которую может лишь полный невежда, хотя учитель из меня суровый, отрицать не стану. Но смерть – не конечный пункт, а начальный; а мы – ключи в руках путников, еще не отыскавших дом. Выбиваясь из сил, мы пытаемся втиснуться в замочную скважину запертого мира, и наступает момент, когда ключ поворачивается в замке.

Но на этот раз, увидев, как закрутился цилиндр и щелкнули смазанные штифты, я вставила в скважину щепку. Я нырнула за пропавшей и крикнула в темноту, повелевая теням задержать ее.

Кого ее?

[Помехи; звуки дыхания.]

Финстер. Ева Финстер. Так звали ребенка, которого я искала. А может, и не так, и пропала совсем другая девочка, какая – мне неведомо.

Впереди мелькнули ее узкие плечики в платье из гнойно-желтого органди – нет, помилуйте, чепуха какая, из черной грубой шерсти, кое-где опаленной огнем. Как юркая форель, лавировала она сквозь [неразличимый набор звуков]. Затем мы обе затерялись в шуме и гомоне, что вечно царит здесь, то есть нигде, то есть в стране мертвых.

Здесь все белое, распадающееся на цвета спектра, на формы, и снова растворяющееся в белизну. Белое небо. Белые равнины, куда с невероятной высоты проливаются белым потоком души, с ревом выпадают из жизни сразу в смерть, без всяких промежуточных остановок. Нисходящий поток, белый водопад – единственная примета, о которой сообщают все путешественники; элементы потока находятся в непрерывном движении и падают так быстро, что кажутся неподвижными – одна громадная седая фигура, замершая в пространстве с поникшей головой. Порой в потоке наблюдается утолщение – это разом ринулись вниз жертвы пожара на текстильной фабрике, утопленники с большого корабля, сгинувшего в ледяных водах [неразличимое слово].

Но мне нет дела до водопада сгинувших, мое дело – одна капля, которой здесь не место. Обнаружить ее – вот моя задача. Подобно всем детям, она изменчива, как мысль, и принимает разные формы – тритона, ложки, игрушечной машинки. Она не помнит, кто она. И я напоминаю ей об этом. «Финстер!» – зову я. Имя на мгновение упорядочивает поток, и я вижу ее. Потом она снова меняет обличье.

Я протягиваю ведро и зачерпываю ее; ведро покрыто красной эмалью, на боку надпись «ПОЖАР», а на дне плещется полумесяц чистой воды; это ведро создала я, чтобы выловить ее из потока, я создаю его прямо сейчас, описывая его. Я тоже вношу изменения в этот мир, но действия мои методичны. Ведро выныривает из потока сухим и изменившимся: теперь оно деревянное, из дуба, и скреплено ржавыми обручами, а на потрескавшемся краю муха довольно потирает лапки. В этой мухе я, кажется, узнаю Еву Фин-стер; она улетает; я следую за ней. Следую по тропе, которая тут же возникает под ногами. Крошечная черная крапинка передо мной мельтешит в теплой бурой пыли. Нужен сачок, понимаю я, и, занеся его, шагаю навстречу крапинке. На накрахмаленный подол моего черного платья садится бурая пыль. Я опускаю сачок. Ева ускользает, приняв облик заводной мыши, пушинки, облачка.

Я вновь собираю свой арсенал – крюки и сюжетные капканы, грамматические ловушки и кошки, – и пускаюсь вслед за ней. Она обернулась маленьким облачком, жмущимся к земле, и скользит по тропинке мне незнакомой (хотя казалось, что все тропинки здесь придуманы мной) – ее тропинке, тонкой, как нить, и запутанной, как ветви дерева. А может, это и есть деревья, по ветвям которых она бодро карабкается вверх? Меня охватывает странное чувство. Страх? Восторг? Оставив сачок для ловли бабочек у края дороги – сигнальный маячок, один из многих, оставленных мной здесь, увидеть который суждено лишь чудакам, отшельникам, а, возможно, и хулиганам, частенько мои маячки опрокидывающим, – я шагаю дальше, и тропинка ширится, превращаясь в дорогу.

Я знаю эту дорогу. Она отходит от почтового трактата тракта на Чизхилл, спускается в овраг и идет по его дну сквозь густой невзрачный подлесок, куда не проникает луч солнца, выходя на заболоченную пустошь, сплошь поросшую чертополохом и усеянную островками кустарника. Вдали виднеется крыша с фронтонами, величественные высокие деревья, хозяйственные пристройки. Теперь я поняла, куда мы направляемся. Впрочем, куда же еще? Я следую за ней.

На всем пути сквозь подлесок, который и не подлесок вовсе, за нами гонятся серо-зеленые прыгучие лающие твари, но не псы. Я подзываю кроликов: своих грозных защитников, умеющих летать и кричать. По всему телу у них раскрытые красные клювы и крылья вместо языков, а языки вместо крыльев. Кролики сражаются с серо-зелеными псами, которые вовсе не псы, и гонят их на чизхиллские холмы, знакомыми очертаниями встающие, как поднимающееся тесто, из моего воображения; кролики и псы растворяются вдали на их склонах и на время исчезают. На время, которое не время вовсе. Исчезают, хотя и не существовали взаправду.

Оно – она – да, дитя [пауза] стремглав мчится дальше, теперь уже не в виде облачка, а в своем обычном обличье – девочка в платье из гнойно-желтого органди – нет-нет, в черной школьной форме, слегка опаленной огнем. Я мчусь вслед за ней.

Почему бы мне просто не отпустить ее? [Помехи; звуки дыхания.]

Если попытаться ответить на этот вопрос рационально, ответ найдется сразу: ни одной директрисе не хотелось бы лишиться ученицы под самым носом у инспектора из региональной службы образования. И в данных обстоятельствах, в данных обстоятельствах, в данных…

Ты слышишь?