Девочки Дока

…Как будто Дока мы потеряли в Климпо, девять лет назад.

С ума сойти – время летит. Как будто вот на прошлой неделе еще мы с ним пахали носом грязь на полосе, или сидели у него и молчали, просто глядя в камин, что еще делать, когда всё друг про друга известно?

Да, всё, хоть он, может, и не догадывался. Но я понимала что к чему. И когда в Климпо у нас случилось минус два, он и Клемс, и лежали рядом в вертолете, я подумала: повезло им, что так. Вроде бы я так подумала.

А у Дока остались три девочки.

И как будто никто не знал об этом. И только вчера вдруг ребята мне их буквально сунули в руки: на.

Я думала, они и забыли давно, что я, в общем, девочка – по крайней мере, когда-то была ею. Но бессознательное рулит, особенно коллективное. Вдруг, ни с того ни с сего, мне вручают этих трех. Спрашивается: что я должна с ними делать?

Отпихиваться и отказываться было бессмысленно. Ясно же, что никто их себе не возьмет, хоть это и Дока «наследство». Хотел бы кто – взял бы. О других его штуках до споров доходило – кому взять. А девочки никому не нужны.

Странно вообще, что только сейчас о них речь зашла, если Дока уж девять лет как нет.

Странно.

Док такой – язык не поворачивается сказать «был», потому что в это верится с трудом. Как это – девять лет уже его нет с нами? Буквально же вчера… или позавчера? На прошлой неделе, точно, перед самым Рождеством. Что-то мы вместе делали. Может, заворачивали подарки ребятам? Док у нас главный затейник. И вообще с причудами. Ему можно, он самый умный.

Однако такого номера и от него не ожидала: три девочки. Все около двенадцати дюймов ростом, две такие несуразные, головастые, а одна – почти нормальных пропорций; одна из головастых – с тоненьким тельцем, другая пузатенькая, и шапочка на ней с острыми ушками, а улыбка оснащена вполне недвусмысленными вампирскими клычками; та, что почти нормальная, по лицу разрисована черной и красной краской, настоящая кукла-калавера, и рот у нее перечеркнут короткими черными штрихами, как будто зашит. В общем, из трех всего одна нормальная, только рыжая. Это если не считать, что дюйма четыре из ее росточка приходятся на голову. А так ничего, волосы рыжие, глаза розовые – дитя как дитя. По сравнению с клыкастой и с черепушечкой – покой разуму, отдохновение душе.

В общем, Док в своем репертуаре. Если вам мало странности в том, что здоровый мужик разводит кукол, то нате успокойтесь: куклы сами по себе страннее некуда.

Или я ничего не понимаю, но в моем детстве, когда я была девочкой и возилась не только с машинками и пистолетами, вот с этими я бы в одной комнате спать побоялась. Хотя и фиг бы сказала кому.

Но теперь – не тогда, теперь я этих к себе взяла почти с радостью. Не знаю, как так вышло, только мне от Дока ничего больше и не осталось, кроме этих вот… И когда же, получается, всё разобрали? А где я была? Вот чёрт, и не помню. Как смыло всё, как будто на песке всё было написано, волна прошла туда-обратно, и нет ничего.

Но Док-то был? Точно был, вот на той неделе мы с ним… Как будто бы.

Нет, я не столько выпила вчера, я столько не выпью. Просто путается всё. Док – он и сам странный такой, и всё вокруг него такое.

И вот я этих его «сироток» домой принесла и на каминной полке устроила.

Что, говорю, сестренки, где ютились девять лет?

Смотрю, платьица на них свежие, не пыльные, не особо и мятые. И такие мимими, такие пусечковые, сил нет, смешно мне стало, что Док своих малявок вот так вырядил: в кружавчики, в оборочки, в фартушки, и всё работы явно ручной, домашней… Надеюсь, он это не сам. Да хоть бы и…

И смотрю на них, любуюсь, а они на меня… Вот так глазами – с недоумением и настороженностью, как будто в упор спрашивают: что ты несешь, дура старая, какие девять лет? Вот так все три в один голос.

Тут меня к дивану и пришпилило. И холодом ледяным поверх.

Я чего только не видела. Где только не бывала. Не к ночи будь сказано оно.

Но вот такого, чтобы так – нет уж, увольте. Я не нанималась и не подписывалась.

Одна радость, диван подо мной сухим остался, и это правда чудо.

Выдохнула потихоньку, смотрю: ничего такого, куклы как куклы. Странненькие, страшненькие, но ничего пугающего в них нет. Ух. Тьху. Ничего себе. Ладно, понаблюдаю, мало ли – может, проверяться пора.

И тут же забыла об этом.

Дело к ночи, праздники отгуляли, режим. В спальню их, конечно, не потащила, еще чего. И не потому что испугалась. Просто – есть куклы для спальни, а есть вот такие. Для каминной полки. Здесь им и веселее – вон, на елке ангелы, пусть им глазки строят, а я как-нибудь лучше эротических снов посмотрю, с мужиками, пляжами и прибоем, да.

Ну, мне всё так и приснилось: пляж не пляж, а песчаный берег, и рука на нем как будто буквы пишет, а волна туда-обратно проходит и смывает написанное, я разобрать не успеваю. Рука мужская и вроде знакомая, такая знакомая, что мне не по себе даже во сне стало. Вспомнить пытаюсь: тот, что с родинками на щеке из Штральзунда? Или бритый из Милана? Или Бобби? Или кто вообще? Так и так про эту руку думаю, к себе прикладываю, на бедро, на живот, на грудь… Не прикладывается. Так умаялась ее вертеть, что и проснулась.

И когда проснулась – поняла. Не могла эта рука никогда ко мне так… приложиться. Потому что. Потому что это – Док. Его рука. Я сто раз видела, как он вот так по карте… Это он.

Всё, сна ни в одном глазу, лежу, как доска, прямая, гулкая… И пытаюсь вспомнить: что же там написано было? Что за буквы смывала волна? Не отпускает. Ни вспомнить, ни забыть… И три девчонки Дока на туалетном столике – смотрят на меня, не отводят горящих глаз. Какой уж тут сон…

А вот какой: как будто Док сидит на берегу, волны перед ним катятся наискось, мелкие, тоненькие, не поймешь – море, река ли. Я его со спины увидела, как он смотрит вперед – а там туман непроглядный и, кажется, непроходимый. И потому не разобрать, что там за вода. А затем как будто камера переместилась – и мне его показывают с лица, и он так ладони отряхивает и смотрит как будто в камеру и говорит… уверенно так и гладко, как в рекламном ролике, что жить ему тут хорошо и ничего ему не нужно, никуда он не собирается отсюда, совершенно счастлив, что это вот тутошнее – всё, о чем он мечтал. И по улыбке его широкой, доверительной понимаю, что попал Док крепко, о чем мне и сигналит. Видимо, на случай, если меня зрение подвело и я не вижу, что у него за спиной.

А за спиной у него стройные пальмы машут плюмажами по ветру, бугенвиллеи и фламбояны полыхают аж наизнанку выворачиваются, колибри сверкают летучими драгоценностями, и всё бы ничего, только шагах в ста за ними – тот же непроходимый туман стоит до неба.

Ох, думаю, Док, довыдрючивался… Проснулась – и думаю. Что же ты, Док, такой благостный, перед кем изображаешься? Кто тебя на камеру снимает и мне транслирует – как пленного или заложника. И почему сейчас, не девять дней – девять лет спустя после твоей гибели, вот и сиротки твои брошенные… И чувствую, на правое запястье мне будто надавило что-то. Крепко так надавило, прижало к постели. Как дышала, так и дышу, будто не заметила, будто сплю. Веком не дернула, ресницей не дрогнула, прислушиваюсь. Ничего не скрипнет, не шуршит, только одеяло едва-едва проминается, как будто кошка по кровати идет. Только кошки никакой нет у меня. Маленькие шажки, крохотные ножки. И на правое запястье – как будто наступили маленькой ножкой.

И проснулась – в том неконтролируемом ужасе, какой у меня и может-то быть только во сне и на выходе из сна. Не могу рукой пошевелить. Ни одной, ни другой. Потому что на правом запястье у меня стоит Рыжая, на левом Кровопийца, а Черепушка у меня на груди топ-топ-топ, тум-тум-тум – марширует, перебивая сердечный ритм. Я посмотрела в ее глаза и узнала, что умираю прямо сейчас.

И тут дверь открылась и в спальню заглянул Енц.

– Эй, Ягу, спишь?

Я поняла, что сплю, и проснулась.

Никого не было на моей кровати, кроме меня и одеяла, и на нем никаких следов, только на груди как пригоршня синяков рассыпана, как будто по бронежилету отстрелялись из чего-то не очень мощного… И Енц тут как тут, хмурится, смотрит с подозрением.

– Тебе что, тоже сегодня досталось?

– Тоже? – переспрашиваю его, растирая грудь. – Что значит «тоже»?

Он только хмыкнул, качнул рукой – иди, мол, за мной, – и вышел из спальни. Я свитер поверх пижамы натянула – то ли дом выстыл, то ли меня еще от сна трясет. И за ним, в гостиную, к камину.

– Сначала мне снилось, что мы опять в Климпо… И всё безвыходно, ни туда ни сюда. И Док придумал направить слонов на их позиции, и они с Клемсом ушли в буш… А потом они лежали рядом, кровь уже не текла, вертолет всё не летел, и я вот всё это видел, как наяву, оно повторялось и повторялось, я понимал, что что-то не так, чем дальше, тем сильнее понимал, но что именно не так – не понимал. Раз двадцать, наверное, я смотрел, как Дока и Клемса кладут на площадке. Тир и этот, новенький. Подожди, его же тогда с нами не было? Он же только в прошлом году пришел? А Дока кто положил? Опять не понимаю, что с этим сном не так… И как будто вот эти три, – Енц кивнул в сторону камина, отхлебнул из стакана, звякнув кубиками льда, и посмотрел на меня. Я только сейчас заметила, что у него вокруг глаз чернущие круги и лицо осунулось, как будто он неделю не спал.

– Вот эти три, – с усилием повторил Енц, и я посмотрела на полку. – Как будто они прошли так гуськом, как Битлы по переходу, понимаешь? Только втроем. Прошли между мной и лежащими, Доком и Клемсом. Деловые такие. И посмотрели все трое. Я путано говорю, наверное. Ты понимаешь?

– Я понимаю, Енц. Еще как понимаю. А сюда-то ты чего приехал? Не то чтобы я была против, но так вдруг… С чего бы? Что нужно-то? Ты уж скажи, а то я спать хочу не могу.

– А не знаю. Я проснулся и понял: надо ехать к тебе. Как они прошли мимо меня – так я и проснулся. Завел конягу и поехал. Как под гипнозом. Слушай, можно я у тебя переночую? Прямо здесь, мне нормально. Просто ехать обратно – лень. Да и выпил я.

Выходит, не мне одной проверяться пора. Ладно, утром разберемся, сейчас бы спать, я-то небось не краше Енца, в зеркало, пожалуй, заглядывать не стоит. Выдала Енцу пледы, подушки, полотенца и пошла себе к лестнице, спать же невыносимо хочется, ночи той всего ничего осталось. А Енц так мне в спину:

– Ягу, будь другом, забери этих. Ну, этих, с каминной полки. Сироток Доковых. Сунь их куда-нибудь до утра. Я как-то… как-то так.

Черт, Енц, если бы он не сказал этого, я бы спокойно к себе спать ушла и было бы мне хорошо, потому что такое блаженство видеть, как эти три сиротки смирно стоят на каминной полке, ничего приятнее и не бывает. А теперь – не могу же я ему признаться, что боюсь их до коликов? И не только Енцу признаться, себе тоже. Так-то самой по себе и признаваться не было нужды, сама с собой я бы эту тему обошла, проигнорировала бы. А тут деваться некуда. И я хмыкнула с крошечной долей насмешки, вернулась к камину, сгребла всех трех девочек одной рукой, прижала к груди, унесла с собой. А что в поворот не вписалась и косяк плечом задела – это я-то! – ну, надеюсь, Енц сам додумался списать это на сонность.

По всему выходит, что Доковы куколки непростые и каким-то образом связаны с тем, что с Доком происходит там, откуда он мне белозубую и беспечную улыбку свою рекламно-завлекательную шлет. Либо они представители того, кто Дока там удерживает. Либо они… от Дока?

О ком другом я такого бы и подумать не могла. Ну, пока в своем уме.

А вот про Дока – запросто. И что куклы эти – его связные, и что где-то там, между стенами тумана на берегу безысходной реки, – а что это река, я понимала теперь абсолютно уверенно, – что на берегу безысходной реки – почему-то она представилась мне закольцованной, с течением непрерывным и небыстрым, всегда одна и та же вода, с циклом… ну, зависит от радиуса, конечно, в общем, я увлеклась подсчетами, только чтобы не думать, кто может удерживать Дока там, на том берегу.

Связные ли эти три девочки и чьи, я вдаваться в подробности не стала, а поступила так, как подсказывала логика. Уложила их в ряд на подушках, себе место оставила между рыжей и клыкастой, калаверу дальше всех от себя разместила. Вспомнила, как она на моей груди подпрыгивает и чечетку отбивает – и сон как сдуло. Но раз они хотят говорить о Доке – я буду спать.

Ух ты, подумала я, уже отключаясь, а ведь это они Енца сюда пригнали, чтобы я их в спальню забрала? Матерь божья, куда ж они меня-то загонят и для чего?

И уснула.

И тут они зашевелились, встали и опять топ-топ по постели. Одна на правое запястье встала, другая на левое, третья карабкается на грудь. Теперь уже по-настоящему.

– Вот так, – говорят, – так-то лучше будет, теперь не проснешься.

И я понимаю: не проснусь.

Умру, а не проснусь.

– Чего вам, – говорю, – чего надо?

– Нам надо, – соглашаются все три.

– Чего ты за Дока не пожалеешь? – спрашивает Рыжая.

Калавера уточняет:

– Для Дока, – и наклоняется к самому лицу. – Один сон в твоей жизни, ммм?

Она пока просто стоит у меня на груди, прямо над сердцем, смирно стоит, даже не переминается, а в меня как будто кол вбили, прямо в грудь, сквозь сердце. Дышать больно и, кажется, совсем невозможно.

– Не пофалеешь один сон? И немнофко крови, да? – спрашивает и сама же кивает Кровопийца. – Фоглафна?

Сон они у меня и так уже увели… а крови – что той крови, немного крови для Дока, который никогда не бросает своих? – да легко. Киваю и заранее морщусь, представляя, как девочка с зубками присосется к моему запястью.

Но всё не так просто, Ягу, всё не так просто.

Калавера вытягивается в струнку разводит в стороны пухлые детские ручки, слегка подпрыгивает – и пошла плясать, туп-туп-туп, том-том-том, перебивая сердечный ритм, задавая сердцу новый, неживой. Я умру, понимаю я, я умру. И пока я умираю, они говорят: не сомневайся, мы за Дока, мы его девочки, а ты? Я отвечаю…

Кто отвечает?

Кто – что?

Меня больше нет. Я – три девочки, три куколки, три беспокойных… Не знаю слова. Я-мы выходим на берег – перед нами река, перегороженная пополам густым туманом. Я вспоминаю, что Енц приехал не с пустыми руками, оказывается. Я разворачиваю надувной плотик и дергаю шнур. Фшшшш – недолго ждать, в два гребка я добираюсь до туманной стены, зажмуриваюсь, обращаясь в слух – никого там нет, кроме меня. А по ту сторону тумана сидит Док, но не было бы никакого смысла во всем этом, если бы не было с ним Клемса, и я шарю взглядом по берегу, пока вытаскиваю плотик на песок, вспоминаю еще кое-что и швыряю Доку плитку НЗ – он ловит ее так, что я опять сбиваюсь со счета. Девять дней? Девять лет? Наверное, здешнюю воду – хоть залейся ею, – обеззараживать смысла нет. Док кивает – понял без слов, а разве бывало иначе? Хорошо, что Енц привез и воду, вспоминаю я, одновременно слыша внутри перебранку в три голоса:

– Не подумала!

– А сама!

– Дура шепелявая!

– Уродина!

– Вы обе! Заткнитесь! Давайте еще раз с начала!

И да, всё прокручивается еще раз, Енц заглядывает в спальню, выдирая меня из невнятного ужаса, пьет виски, ежится, просится ночевать, просит унести кукол. Я беру их с собой, они берут с собой меня, и вот мы снова на берегу бесконечной реки, и Енц привез воду, я протягиваю Доку пластиковую бутылку и смотрю, как он жует и глотает, как по шее и подбородку льется вода, господи, Док, живой настоящий Док, как же может быть, что его не было так долго и вообще, ведь вот на прошлой же неделе – перед Рождеством…

– Ты только не пытайся считать, – говорит Док, – ты не пытайся время считать, времени нет. Только с толку себя сбиваешь. Просто вот так. Не важно, почему. Так есть.

Но я его слышу плохо, потому что оказываюсь маленькой – не выше двух ладоней от земли. И я смотрю на него снизу и говорю строгим голосом, как Рыжая:

– Что, довыпендривался?

И как Черепушка:

– Думал – так просто выдернешь человека с того света, да и станешь себе жить дальше?

И как эта, с клычками:

– Какой фмефной ты, фефное флово.

И как я сама говорю, держа его за плечи:

– Чтобы вывести кого-нибудь из царства мертвых, надо самому туда пойти, ты разве не знал? Вот, я пришла за тобой. И раз ты еще здешнего не ел и не пил, пойдем-ка домой, а?

– Я не нашел Клемса, – мотает головой Док. – Я не пойду.

Ну да. Док своих не бросает. Он только готов бросить нас и остаться здесь, но этот перевертыш моей логике сейчас не осилить.

Рыжая веселится:

– Смешной, точно, смешной!

Калавера-я авторитетно разъясняет:

– Это хорошо, что не видел. И не смотри. Мы выведем тебя, а ты выведешь его, но раз он здесь уже ел, то он тебе не виден. Только тень. Поэтому ты иди и не оглядывайся. Просто иди – и не оглядывайся. Ни за что.

И мы идем. Я-три девочки впереди, ведем его за руку. Он за нами. Я-клыкастая краем глаза замечаю, что тень под бананом провожает нас взглядом, отбрасывает в сторону тень банановой шкурки, встает, отряхивает руки, идет за нами. Сто шагов до берега, тысяча шагов. Но я знаю – каждая из нас знает, что Док не оглянется, потому что тогда ему придется бросить кого-то из своих, или нас с Енцем, и Тира, и Бобби, и новенького, или Клемса, а он… В общем, он Док. Нам просто надо идти к берегу, к плоту, идти, идти и дойти.

А то Енц проснется, а нас никого нет.

Енцу снится Климпо, вертолет, выступающий из выбеленной синевы всё отчетливее и крупнее, трое, лежащие в ряд на краю площадки. У Ягу кровь еле остановили, она серая сквозь красную здешнюю пыль, но улыбается, хрипит на Дока: всё из-за тебя, псих, придумал тоже – слоны… Док виновато морщится, пытается разглядеть, как там Клемс. Клемс без сознания, но жив, и будет жив, потому что этот чертов вертолет уже завис над площадкой, пошли-пошли, быстро-быстро… Енцу снится, что все долетят до базы, и он помнит, что на самом деле так оно и было.