***

Джон спал. Ему снилась Имонна. Во сне она была юной и прекрасной, и он сам был юным и прекрасным, и весь мир вокруг был им под стать. Имонна убегала от него, смеясь, по бескрайнему зеленому лугу: до самого горизонта кругом – никого и ничего, кроме изумрудной травы и золотого солнца. Он бежал за Имонной вслед, тянул пальцы, но в последний момент она ускользала, а платье на ней колыхалось от встречного ветра. Так продолжалось очень долго, ведь во сне можно бегать, не уставая, но в конце концов Имонна остановилась и обернулась. Он встал перед ней, и тогда она протянула руку, и он взял её ладонь в свои ладони, а потом притянул к себе и обнял, а она вздохнула легко и сладко. И не было никакой боли, он гладил Имонну по обнаженной спине, она всегда любила платья, открытые сзади, он чуть отстранился, посмотрел Имонне в глаза и сказал: «Я люблю тебя, карамелька», а она засмеялась от счастья, ей всегда нравилось, когда он её так называл, и она сказала, «Я тоже тебя люблю, сыщик», тогда он тоже засмеялся, хотя ему не очень нравилось, когда она его так называла, потому что тогда он только еще собирался вступить в Гильдию и волновался, что не возьмут, но это все стало неважно, потому что они снова оказались вдвоем, а боли не было…

Джон открыл глаза. Ему редко снился этот сон. Боль была всегда, все тридцать лет его жизни. Только в детстве получалось её терпеть и даже не замечать порой, особенно, когда обнимала мама – она редко его обнимала, говорила, что Репейники происходят из благородного сословия, а у дворян не принято давать волю чувствам... Отец – потомственный рабочий, трудяга, взявший в жены красавицу-беженку из Твердыни Ведлета – над всем этим открыто смеялся, но обнимал Джона еще реже матери. Чаще он Джона порол. Впрочем, порка была ерундой по сравнению с мигренями. Мигрени усилились, когда у Репейника начал ломаться голос и расти волосы в паху. Касание чужой плоти стало вызывать такую отдачу, что стоило огромных трудов не скрипеть зубами и не жмурить глаза, пока виски сдавливала тупая неумолимая сила. Джон стал нелюдимым, сторонился довольных жизнью сверстников, отчего получил обидное прозвище «барчук». Его стали поколачивать, и пришлось отвечать. Он научился драться по-взрослому, жестоко. Мальчишки облепляли его, наносили слабые, неумелые удары, они даже нос Джону расквасить как следует не могли, но голова раскалывалась от каждого их касания, и приходилось обрывать драку быстрыми, короткими ударами – одному в горло, другому по яйцам, третьему по глазам. Однажды он сломал однокласснику руку. Джона вызвали к директору, был скандал, и дома отец выпорол пряжкой от ремня, но зато потом на целых две недели Джона отстранили от занятий, и он наслаждался этим нежданным отдыхом: две недели взаперти, в одиночестве, когда ни одна живая душа тебя не коснется…

А потом он встретил Имонну.

Проблема, размышлял Репейник, глядя в низкий, серый от плохой известки потолок, проблема была вовсе не в сексе. Это тогда казалось: как же так, беда, я хочу женщину, она готова мне отдаться, но вместо наслаждения получается одна мука... Таблетки вполне спасали, да и к запрещенным средствам можно было прибегнуть, благо он тогда уже в венторский патруль хаживал и знал, где чем торгуют. Амулет-болеутолитель стоил четыре форина, и хватало его на десять-двенадцать раз. Отличная, испытанная вещь. Правда, удовольствие он тоже притушивал, но в итоге выходило вполне сносно. Проблема была в другом: как любой женщине, Имонне хотелось обычного женского счастья. Обычного – значит, надежного. И в то время как Джон носился с постельными трудностями, искал способы, как удовлетворить молодую жену и не сдохнуть при этом от боли – в это самое время молодая жена думала кое-что своё. Да что там: мало кто согласился бы жить с ублюдком. Имонна была девушкой просвещенной, из хорошей семьи и с образованием, так что в простонародные бредни, конечно не верила: мол, ублюдки богами прокляты, да от них зараза идет, да черный глаз у них… Нет, просто девчонка поняла, что её судьба – всю жизнь таиться от властей, от людей, ждать ночного стука в дверь. И ей такая судьба, по зрелом размышлении, не понравилась.

…Конечно, она меня любила. Иначе не вышла бы замуж, ведь с самого начала знала, кто я такой, и про мигрени тоже, и про чтение мыслей. Уж я-то читал Имонну каждый день по десятку раз. Точно могу вспомнить момент, когда она в меня влюбилась (от влюбленного человека отдача меньше всего), отчетливо помню, как она боялась потерять девственность (в ту ночь я сам чуть с ума не сошел, женский страх пробивает любой болеутолитель), легко вспоминаю, как мы впервые по-настоящему поссорились, и отлично помню день, когда она подумала: «Больше не могу». Правильно, что я не стал её держать, заключил Джон. Этой мыслью каждый раз заканчивались воспоминания об Имонне, и ни разу от этой правильности ему не стало легче. Не стало легче и теперь.

Проклятый сон, подумал Репейник. Он заметил, что стискивает зубы, и разжал челюсти. Все, что есть в жизни хорошего, для меня плохо. Как там пословица? «Что одному хлеб, то другому погибель». Погибель... Марволайн. Ну и название. А пословица – точно про меня. То, что для вас хорошо, для меня плохо. Обнимайтесь, крепко жмите руки, любитесь. А мне – одна мигрень вместо дружбы и женской ласки. Зато и всё, что для вас хреново, для меня оборачивается пользой. Сыщик зарабатывает там, где кого-нибудь убили или ограбили. Что ж, всё верно. Всем погибель – мне хлеб. Вы топите девчонок в реке – я распутываю дело. И Хальдер мёртвая свидетель, распутаю до конца.

Раздался стук в дверь.

– Да, – сказал Джон.

– Господин сыщик, – невнятно послышалось из-за двери, – староста велели сказать, что, ежели вы проснулись, то спускайтесь снедать, обед на столе уж.

– Иду, – сказал Джон. Он встал, с удовлетворением отметил, что вчерашний паралич совершенно исчез, и только шишка на затылке напоминала о приключении. Умыться бы… Он хотел было крикнуть прислугу, чтобы подали таз с водой, но вовремя заметил два тускло блестевших крана, торчавших из стены. Ниже висела жестяная раковина. Репейник пустил из обоих кранов воду: левый давал холодную, из правого лился почти кипяток. Заткнув сливное отверстие заботливо приготовленной резиновой пробкой, Джон смешал в раковине холодную воду с горячей и, пофыркивая для бодрости, умылся. Рядом на стене висело полотенце, расшитое узорами, в которых угадывалось уже знакомое существо с клешнями – вероятно, местный фольклорный персонаж. Полотенчико-то домотканое, смекнул Джон, растирая заросшую физиономию. За такое в Дуббинге хорошие деньги бы дали... Он оделся, подпоясался и некоторое время гадал, надеть кобуру с револьвером или идти так. Поразмыслив, он пришел к выводу, что являться вооруженным к хозяйскому столу – дурной тон, оставил кобуру висеть в изголовье кровати, оглядел себя напоследок в мутное зеркало и спустился вниз.

Внизу его ждал накрытый стол: три тарелки, три ложки, одна большая кастрюля. Два из трех стульев вокруг стола уже были заняты. Староста Гатс сидел, по обыкновению сгорбившись, и крошил хлеб в миску с дымящимся рагу. На Джона, вошедшего в комнату, он глянул мельком и тут же отвернулся. Напротив старосты, откинувшись назад, сидел грузный пожилой мужчина, напрочь заросший бородой. Борода у него была густого, курчавого волоса, пегая от проседей, и на голове волосы тоже были пегие, стриженные под горшок, так что вся голова походила на комок шерсти. Из этого комка пристально и неприветливо смотрели на Джона черные блестящие глаза.

– Покой, – сказал Джон, занимая свободный стул. Грузный мужчина кивнул, все так же глядя на Джона. Репейник подвинул к себе кастрюлю и принялся накладывать рагу в тарелку. Пахло вкусно. Он был голоден. Староста, не поднимая головы, сказал:

– Джонован Репейник, сыщик Островной Гильдии. Майрон Гриднер, старшина рыбацкой общины. Будьте знакомы.

– Очень рад, – сказал Репейник, закрыл кастрюлю и начал есть.

– Я тоже, – сказал Гриднер. У него оказался глубокий, низкий голос. Гриднер, не таясь, изучал Джона, пока тот жевал мясо с овощами. Было совершенно ясно, что старшина рыбацкой общины пришел на обед к Гатсу не для того, чтобы отведать изысканного рагу.Он пришел взглянуть на сыщика из Дуббинга, а, возможно, и поговорить. Что ж, пришёл – так говори. Жирноватое рагу они тут делают, ну да ничего, зато вот перца вдоволь, люблю такое… Репейник при всеобщем молчании опустошил миску и потянулся за добавкой.

– Вчера рыбку ловить ходили, господин сыщик? – спросил Гриднер. Джон от неожиданности упустил ложку в кастрюлю и принялся её оттуда выуживать. – Ночью клёв хороший, – продолжал Гриднер, – особенно если на живца ловите.

Джон достал, наконец, ложку, положил её в тарелку и облизал пальцы.

– Не повезло, – сказал он. – С пустыми руками вернулся.

Гриднер хмыкнул.

– С пустыми руками – это как раз повезло, – заметил он. – Кому у нас на рыбалке не везёт, того в закрытом гробу хоронят…

Болтун старик, подумал Джон. Ох, болтун… Или все-таки не он? А кто тогда? Не старуха же, она ведь немая. Или подглядели? Да нет, я бы заметил. Хотя много ли заметишь, когда тебя волокут, точно бревно, а сам и пальцем пошевелить не в состоянии. Однако неприятный тип этот Гриднер.

– Господин Майрон, – сказал он, улыбаясь, – я, знаете ли, не рыбак. (Гриднер криво ухмыльнулся). У меня другая работа. Я всякий сброд ловлю да из револьвера стреляю. В моём деле главное – выяснить, в кого стрелять. (Ухмылка Гриднера начала таять). Потому я более к охоте привычен, не к рыбалке. И если вы со мной поохотиться решите, – продолжал он, вставая и глядя на старшину сверху вниз, – то, думаю, не повезет уже вам. Так-то.

Гриднер смотрел на него с ненавистью. Джон улыбнулся еще шире.

– Господин Гатс, – обратился он к старосте, – на пару слов.

Староста покорно встал из-за стола; к своему рагу он так и не притронулся. Они поднялись на второй этаж и зашли в комнату, где ночевал Джон. Сыщик плотно закрыл дверь.

– Вы извините, – сдавленным шепотом заговорил Гатс. – Он сам приперся, у меня не было выхода…

– Ерунда, – махнул рукой Джон. – Это он пугает.

Староста поднял скрюченный палец:

– Вы его не знаете. А я знаю. Страшный человек.

– Разве это страшный? – поднял брови Джон. – По-моему, обычный мужик. Толстый. Монстра ваша – вот та страшная.

– Видели? – спросил Гатс.

– Мельком, – признался Джон, – но достаточно. Послушайте, Гатс, мне нужен динамит.

Староста округлил глаза.

– Зачем?

– Сами подумайте, – усмехнулся Репейник.

Староста нахмурился.

– Так мы не договаривались, – возразил он. – Я думал, вы тогда все поняли: по-тихому пристрелить, по-тихому уехать… Положение сложное, понимать же надо.

– Ситуация изменилась, – терпеливо сказал Джон. – Я видел русалку. Её бесполезно выслеживать в одиночку. Был бы толк, если хоть кто-то из местных согласился бы мне помочь. А местные, как видите, обещают меня похоронить.

– Положение… – начал Гатс, но Репейник перебил:

– Она слишком быстрая, чтобы ходить на неё одному. Слишком быстрая и к тому же парализует взглядом. Что мне прикажете – с закрытыми глазами стрелять?

Гатс прошелся по комнате, нервно потер ладони.

– Ну, это ясно, – сказал он. – Но одно дело, если бы вы… Если бы она… Ну, словом – исчезла. Так, незаметно, без видимых причин… И совсем другое – взрывы, шум, грохот.

– Послушайте, – сказал Репейник, теряя остатки терпения, – ну что вы такое говорите. Как это – без причин, если меня, считай, вся деревня видела? Все подряд знают, что у нас с вами сговор. Понятно будет, что русалку убил именно я, именно по вашему слову. Какая, к Хальдер, разница, как я это сделаю: пристрелю её или взорву? Она же как рыба. Рыбу глушат динамитом. Скажете, нет?

Староста открыл было рот, намереваясь ответить, но тут с улицы донесся дикий вопль. Кричала женщина: «Ай, а-ай, держите, держи-ите!» Гатс и Репейник, переглянувшись, бросились вниз. Пробегая через гостиную, Джон заметил, что Гриднера там уже не было. Дверь оказалась нараспашку, Репейник успел выскочить раньше Гатса. На улице он первым делом увидел кричавшую женщину: растрепанная молодая крестьянка бежала по дороге, босая, с залитым слезами лицом. Увидев Репейника, она замахала рукой по направлению к реке и крикнула:

– Туда! Туда потащила! Скорей, ой-ой, лишенько…

Репейник припустил вниз по улице. Хлопали калитки, выбегали со дворов люди и присоединялись к погоне. Некоторые даже что-то кричали, вроде «ого-го-го» или «ату её, ребята!» Но бежали они как-то не слишком быстро, словно больше для порядка, и сильно от Джона отставали, так что получалось все равно, что Джон бежит в одиночку. Ему пришла в голову мысль, что единственный шанс обогнать русалку – срезать дорогу и подстеречь Джил у омута. Правда, она могла направляться вовсе не к омуту, и тогда догонять её было бесполезно, а если Репейник даже догонит Джил, то револьвер-то остался в доме старосты, и что, собственно, он собрался с нею делать без оружия? Но Джон все-таки повернул, перепрыгнул невысокий забор, пробежал, чиня разор капусте, по чьим-то грядкам, перемахнул еще пару заборов, спасся рывком от заходящейся лаем собаки, угодил ногой в корыто с помоями, форсировал перелаз – и оказался прямёхонько у частокола. Тут он растерялся, потому что про частокол успел забыть. «Пропало дело», – подумал Джон и вдруг увидел между брёвнами узкую брешь, через которую, очевидно, и проникла в деревню русалка, теперь или в прошлый раз. Джон, обдирая бока, протиснулся сквозь брешь. Перед ним между холмов был распадок, в распадке лежала дорога, а в конце дороги сверкал небесным зеркалом омут. Репейник побежал по дороге. Через несколько минут он, задыхаясь, вылетел на берег омута и здесь остановился, как вкопанный.

Из-под земли у самых его ног летели куски дерна, вырванные с корнем пучки травы и обломки сучьев. Словно проснулся гейзер, фонтанирующий мусором. Откуда-то снизу доносился приглушенный детский писк и яростное рычание. «Она попала в мою ловушку», – подумал Репейник, и, несмотря на то, что ситуация была угрожающей, едва не расхохотался. Жалкая ловчая яма, которую он выкопал прошлой ночью и наспех забросал ветками, все-таки сослужила ему службу. Джил не заметила ловушку и сейчас тратила последние силы, чтобы выбраться из сети. Эге, смекнул Джон, да это мы на том самом месте… Он метнулся к знакомым кустам. Точно, вот она, дерюжка моя. А вот и пукалка. Он поднял оброненную в схватке духовую трубку и как раз успел обернуться, чтобы увидеть Джил.

Русалка выбралась из ямы и, тяжело дыша, стояла в трех шагах напротив Репейника. На руках у неё заходился плачем младенец в грязных, наполовину размотавшихся пеленках. Сама Джил была совершенно голой, если не считать болтавшихся на плечах обрывков сетей. Выглядела она, как обычная девушка лет шестнадцати. Высокого роста, под бледной кожей при каждом движении перекатываются крепкие мускулы. На голове – короткие спутанные волосы, странного цвета, черные с прозеленью. Груди небольшие, аккуратные, с маленькими сосками, а бедра – узкие, как у мальчика. Все это Джон успел рассмотреть за один вздох, а потом Джил выставила вперед руку и зашипела, широко открывая рот. На верхней челюсти у неё росли клыки, острые, тонкие и загнутые назад, словно у хищной рыбы. От русалки сильно пахло тиной и кувшинками. Джону давно пора было упасть без движения, как в прошлый раз, но он отчего-то все не падал. Руки сами поднесли трубку к губам, и Джон плюнул, целясь Джил прямо в грудь, молясь всем мертвым богам разом, чтобы дротик был на месте, не вывалился из трубки той злополучной ночью…

Дротик оказался на месте. В тот момент, когда Джон выстрелил, Джил уже начала уходить вправо, так что оперенная игла вонзилась ей в левое плечо (поздней Джон задавался вопросом: что, если заряд получил бы младенец?) Русалка взвизгнула, завертелась, пытаясь дотянуться до торчащего из плеча дротика. Ребенок шмякнулся на траву, отчаянно вопя. Джил потрясла головой, сверкнула глазами и, шатаясь, побежала к воде. Джон упал на колени, нашарил в траве еще один дротик, зарядил, плюнул русалке вслед, но та уже прыгнула в воду и, переламываясь в поясе, нырнула на глубину, так что Джон, разумеется, промахнулся.

На этом все закончилось.

По гладкой поверхности омута шли круги. Орал ребенок. Топоча, подбегали самые резвые из деревенских. С воем подлетела мать ребенка, подняла дитя, прижала, заплакала уже от облегчения. Остальные обступили её – хлопали по спине, гомонили. Кто-то грозил кулаком омуту. На Джона никто не глядел. Он встал, спрятал трубку в рукав и побрел прочь.

У частокола его нагнал Гатс. Староста тяжело дышал, лицо его побагровело, глаза были по-рыбьи выпучены.

– Ну? – буркнул Репейник. – Говорили, только ночью ходит…

– Дам, – одними губами шепнул Гатс. – Воля ваша. Дам.

– И капсюли, – попросил Репейник.

– И капсюли, – согласился Гатс. – Само собой.

Если врага нельзя победить в открытом бою, человек чести должен этому врагу сдаться. Или же, напротив, презреть опасность, броситься в бой и, овеяв себя славой, погибнуть. Так учили людей боги. Много крови – алой людской и белой божественной – пролилось из-за таких речей. Репейник родился уже после войны, поэтому знал, к чему приводит честная, с позволения сказать, тактика боя. Он помнил историю последней битвы за Энландрию, когда Прекрасная Хальдер выступила с сорока тысячами людей против стотысячной армии Ведлета. Треть энландриийского войска погибла почти сразу от потоков кислоты, излившихся из насланных Ведлетом туч. Говорят, поганый ливень растворял металл с той же легкостью, что и плоть. Шлемы на мертвецах невозможно было отодрать от черепов – все спеклось в единую массу. Еще двадцать тысяч полегло, когда раненная, обожженная кислотой Хальдер метнула в строй противника заклятие огненного вихря.

Это был мощный, поистине божественный торнадо диаметром в полсотни ре и высотой не меньше пяти сотен, но вся его сила обрушилась на самих островитян, когда Ведлет сотворил встречный шторм, отогнавший вихрь обратно на войска Хальдер. Там, где шел пламенный смерч, почва сгорала, а камень плавился и превращался в стекло, и навстречу вихрю поднимались волны расплавленного кварца. Поднявшись, они застывали навечно, словно памятники морским волнам. Когда торнадо стих, и с неба посыпался пепел, вонявший горелым мясом, Хальдер послала вперед последние батальоны, чтобы те отвлекли на себя войско Ведлета. Это могло дать ей передышку – полчаса или около того – чтобы сотворить новое заклинание. Впрочем, силы почти покинули богиню: для полного восстановления ей нужно было вернуться в свою обитель, лечь на ложе, связанное с рассыпанными по Островам храмовыми алтарями, и примерно сутки вытягивать энергию из приникших к алтарям людей.

Но кое-что она еще могла. На своих последних воинов Хальдер накинула чары берсерков, и они вонзились в строй Ведлетовых бойцов, как нож в беззащитное тело. Островитяне полегли все до единого, унесши с собой втрое больше врагов. Тогда рассвирепевший Ведлет принял боевую форму и в облике крылатого змея полетел к Хальдер, чтобы прикончить её лично. Тут-то и вмешался в битву Каипора из Прикании. Слабый темнокожий бог вместе со своим немногочисленным войском – несколько сотен дикарей, вооруженных древними ружьями – укрылся в холмах неподалеку и выжидал, когда противники ослабеют настолько, что их можно будет победить обоих разом. Увидев, что Ведлет мчится на битву с Хальдер, Каипора пришпорил огромного верхового кабана и, улюлюкая, рванул к месту схватки. Что произошло дальше, никто не знает, но, когда три бога встретились, сверкнула вспышка, и ударная волна сровняла ближайшие холмы.

После того как дым улегся, уцелевшие люди подобрались к эпицентру взрыва и нашли на дне глубокой воронки троих мертвецов. Хальдер перед кончиной, подобно Ведлету, приняла божественный облик, и теперь гигантская мертвая птица с опаленными перьями держала в когтях мертвого крылатого змея с обгоревшей чешуей. Кто-то – не то Хальдер, не то Ведлет – успел перекусить Каипору пополам, и верхняя его часть валялась в десятке ре поодаль, а нижнюю часть, похрюкивая, обгладывал Каипорин кабан, непостижимым образом уцелевший. Кабана добили мортирным залпом, богов похоронили, и войска Ведлета на пару с дикарями потянулись было грабить окрестные деревни, но из грабежа ничего не вышло, поскольку и те, и другие хватанули огромную дозу чар. К ночи все дикари перемерли в страшных мучениях, а ведлетовцы, носившие броню, выжили, но морфировали в мелких тварей.

И, быть может, думал Репейник хмуро, те самые мыши, которых я видел третьего дня, приходятся ведлетовским бойцам внуками и правнуками. Поскольку я и сам происхожу с материка, некоторые из мышей, пожалуй, могут быть моими родичами. Уйти, что ли, в холмы. Стану вождем мышей по праву крови, дрессировать буду… А что? Они ребята спокойные, домовитые. Уж всяко получше некоторых людей. Мыши, к примеру, никогда не совершают жертвоприношений. Мыши, опять же, к примеру, не станут добровольно питать собственными жизнями воинственных богов. Мышам, тоже к примеру, не взбредет в головы собраться вдевятером, напиться и пойти искать, кого бы трахнуть и утопить… Вот это последнее, подумал Репейник, осторожно разворачивая сверток с динамитными шашками, вот это, пожалуй, слишком круто. Бросить изнасилованную девушку в воду? Оставить тонуть в омуте? Зачем такие зверства? Она все равно была дурочка, да еще немая, и вряд ли кому рассказала бы о том, что случилось. Нет, народ у нас в деревнях, конечно, грубый, но не жестокий. Чтобы мужики утопили беззащитную девчонку, хоть и по пьяни – это перебор. Странно всё это. Может, Корден в своей легенде о злой реке чего-то недоговаривает? Или просто не знает?

Джон заметил, что вот уже минуту изо всех сил стискивает зубы, сплюнул, взял первую шашку и осторожно наживил блестящий капсюль. Сыщик не собирался вступать с «монстрой» в честную битву и овеивать себя посмертной славой. Равно же в его планы не входило сдаваться русалке. И насчет злой реки у него были кое-какие соображения. Верней, не соображения даже, так – догадки, но эти догадки нуждались в проверке, и как раз для такой проверки он выпросил у старосты динамит. Капсюли были медными, очень дорогими. Водонепроницаемыми. Шнур староста тоже дал отменный: покрытый желтым лаком, он горел со скоростью полтора ре в секунду, и, подобно капсюлям, не боялся воды. Накануне Джон налил полный умывальник, погрузил в него шнур с капсюлем и, оставив над водой самый кончик, запалил. Через мгновение из раковины плеснуло водой, а с нижнего этажа донесся задушенный вопль. Оказалось, староста Гатс в это самое время сел по нужде на стульчак, а Джон напрочь забыл, что энергия распространяется по заполненным водой трубам почти без потерь…

Динамит, в отличие от капсюлей, был полным дерьмом: опилки, пропитанные гремучим студнем, в оболочке из серого картона. Репейнику пришлось заворачивать каждую шашку в три слоя вощеной бумаги и накрепко перевязывать, чтобы внутрь не попала вода. Эту конструкцию он, понятное дело, испытать в раковине не мог, поэтому оставалось только надеяться, что взорвется хотя бы половина зарядов. Завернутые в бумагу шашки он выкладывал рядком на берег. Те лежали, как спеленатые младенцы в родильном доме, а запальные шнуры вились по песку, словно неимоверно длинные пуповины. Когда была готова последняя шашка, Репейник принялся забрасывать динамит в воду. Держа в левой руке свернутый кольцами шнур, Джон несильно размахивался, и шашка улетала в омут, а шнур, по-змеиному шелестя, разматывался ей вслед. Булькнув, шашка уходила на дно. Джон следил, чтобы не утянула за собой весь шнур: омут был глубоким, а берег – крутым. Солнце припекало, ветер утих, и Джон даже начал посвистывать сквозь зубы. Подводный взрыв убьет девчонку, какой бы ловкой и быстрой она ни была. Что ж, всё по старой пословице. Русалке – погибель, а мне, как ни крути – хлеб. Староста-то денег отвалит, и немало. Эх, успеть бы ноги унести от местных...

Позади зашуршала листва, треснула ветка. Джон оглянулся и увидел, что из-за кустов лещины выходят люди. Они были хмурыми и молчаливыми, и каждый держал в руках что-нибудь опасное. Кто-то нёс топор, кто-то – вилы, но у большинства были остроги, выкованные из железных прутьев. Несколько человек пришли с ружьями, и, когда Джон вынул револьвер, все разом вскинули стволы к плечу. Револьвер пришлось спрятать. Джон огляделся в поисках пути к бегству, но деревенские окружили его полукольцом, и это полукольцо сжималось. Репейник сделал несколько шагов назад и почувствовал, как под пятками осыпается край обрывистого берега.