***

Репейник забрался в кэб и устало опустился на подушку сиденья. «Уфф», – сказала подушка. Джон был с нею согласен. Вяло покачиваясь в такт подпрыгивающему на булыжниках кэбу, Репейник смотрел на разворачивающиеся за грязным окном поля и пытался собрать мысли воедино. Он испытывал сложное, неприятное чувство, в котором поровну мешались неловкость и опасение за дальнейшую судьбу. Нечто подобное мог чувствовать одноглазый, который мнил себя королем в стране слепых, а затем встретил обычного человека с двумя глазами. Было очевидно, что Хонна тоже имел магические способности, причем превосходил Джона если не в силе, то в умении ими пользоваться. «Интересно, это у него с рождения? – размышлял Джон. – Если так, неудивительно, что он богатей. Небось, читал всех партнеров по сделкам. Эх, и почему я стал сыщиком… А что, если не с рождения? Что, если шарлатаны оказались вовсе не шарлатанами, и открыли настоящий божественный эликсир? Хонна его выпил – и немедленно возвысился…» Репейник представил, как Фернакль становится богом, заново открывает храмы, вбирает жизненные силы паствы, возглавляет армию и войной идет на Материк. А ведь для этого оказалось нужно всего-то выпить волшебного зелья. Значит, у нас в активе что? У нас в активе двадцать четыре потенциальных божества – вся группа разработчиков эликсира…

Он потряс головой. Вздор. Если бы Хонна стал кем-то вроде покойной Хальдер или Ведлета, он перво-наперво магическим образом разыскал бы сбежавших подопечных и живьем вколотил их в землю, вертикально. Затем превратился бы во что-нибудь большое и страшное, отправился в Дуббинг и сровнял с землей Парламент, после чего правил бы страной мудро и справедливо, и хрен бы кто осмелился сказать, что это не так. Что-то не заметил я за господином меценатом таких чудес, подумал Джон уже спокойно и даже почти весело. Господина мецената всего-то хватило – раскрыть мой маленький секрет. Даже в полицию не пошел, убоялся карающей руки закона, маголожец этакий. Стало быть, никакой он не бог, а такой же ублюдок, как и я. Ну разве что получше устроился в жизни. Джон заметил, что стискивает зубы, и криво ухмыльнулся своему отражению в окне. Хватит о меценате, пора о деле подумать. С чего бы начать?

С кого бы начать – вот так вернее. Джон раскрыл папку и стал изучать досье на ученых, на сей раз внимательно перечитывая каждый лист и вглядываясь в гравюры. Ронид Кайдоргоф, гражданин Островной республики Энландрия, тридцать пять лет, проживает в Шерфилде, на Парковой улице, восемнадцать, доктор философии университета Дуббинга; серьезное, значительное лицо, эспаньолка, впалые щеки, пенсне. Блорн Уртайл, подданный Северной Федерации, сорок один год, проживает в Рилинге, на улице Сторма, тридцать два, доктор философии университета Остлоу; северянин, по тамошнему обычаю гладко выбритый и с длинными волосами, зачесанными назад. Людвин Майерс, гражданин Энландрии, сорок пять лет, проживает в Плимонде, в Рыбном переулке, семь, закончил Высшее Инженерное училище в Делби, специальность – инженер-конструктор; обрюзгшее, несвежее лицо, сердитый взгляд из-под косматых бровей. Дементий Маковка, подданный Твердыни, двадцать девять лет, проживает в Бридфорте, на Синей улице, пятьдесят три, кандидат наук (что это такое, интересно?) университета Московы, специальность – метрология (а это что?) Бородатая рожа, хищный разбойничий нос. Хм, почти земляк. Может, за него первого взяться? Впрочем, языка все равно не вспомню, материны уроки забыл напрочь. Так, кто у нас дальше… Норбент Картер, гражданин Энландрии, пятьдесят два года, проживает в Бирминдене; Уилбор Клейн, гражданин Энландрии, сорок пять лет, проживает в Линсе; Марсен Мерье, подданный Королевства Арвернис, тридцать два года, проживает в Йорне…

В конце концов, Джон остановился на некоем Хенви Олмонде. Олмонд был энландрийцем, доктором медицины Ганнварского университета, ему недавно исполнилось сорок три года, и выглядел он весьма респектабельно: пышные усы, очки в ювелирной оправе, могучий лоб с черепашьими морщинами. Но это все было второстепенным, а главным являлось то обстоятельство, что жил он в Дуббинге, на улице Кожевников, шесть. Зачем тащиться через полстраны в Шерфилд или Плимонд, если можно начать с родных закоулков?

Как раз в это время кэб проехал мимо большого дорожного знака, на котором витиевато, старомодным шрифтом значилось: «ДУББИНГ». Тут же мелькнула за окном зарядная башня, первая с этой стороны города. Джон проводил её взглядом и поёжился, вспомнив дело Найвела Мэллори, несчастного влюбленного глупца, погубившего свою любовь. Впрочем, а чем я лучше него? Ведь точно так же погубил всё, что имел. Только Ширли Койл упала в реку быстро, и остановить её падение Найвел не смог бы никаким образом, а у меня была тысяча возможностей всё спасти. Джил ушла не вдруг, можно было её удержать, поговорить. Боги, мы ведь ни разу так и не поговорили толком, всё недомолвки, всё на полуслове, какие-то склоки дурацкие на ровном месте, потом молчаливые примирения, ненадежные, короткие – а она, наверное, ждала... У меня, конечно, были трудные времена. У всех были трудные времена. Ладно.

Оказавшись в городе, Джон прежде всего заехал к себе. Он снимал квартиру в трехэтажном доме с видом на речку Линни – чахлую, заморенную отходами мануфактур. Кирпичный фасад дома выглядел так, словно переболел оспой, а фонарь над входом ослеп еще до того, как сюда въехал Джон. Но Репейнику здесь нравилось. Поднявшись к себе, он открыл дверь и некоторое время постоял, дыша настоянным воздухом жилья, сочетавшим запах вчерашней еды, старой мебели, светильного газа и крема для обуви. Потом Джон, не снимая ботинок, протопал в гостиную, служившую также спальней и кабинетом. Обои давно пора было менять; пол скрипел под ногами. В гостиной он бросил папку с бумагами на продавленный диван, вынул из ящика стола набор отмычек в кожаном футляре и сунул за пазуху. Почесал щеку (щетина опять отросла), осмотрелся. Раньше здесь вместе с ним жила Джил – год назад, когда он ещё работал на Гильдию. Теперь Джил обитала где-то на восточной окраине Дуббинга: Репейник точно не знал, где именно. Он мог бы, конечно, выяснить, но не хотел. Его устраивало положение вещей – в том смысле, что неприятностей в жизни было ровно столько, сколько Джон мог выдержать, и увеличивать их число он не стремился. Поэтому он не узнавал, где живет Джил… Где, как, и с кем – в этой троице вопросов один всегда тащит за собой остальные два. Не узнавал.

Перед выходом он задержался, чтобы вынуть газеты из ящика на двери. Газет Джон выписывал целых три: «Еженедельное Зеркало», «Утреннее Время» и «Часового». Ничего интересного не было. «Зеркало» на всю первую полосу развернуло подробный список вчерашних парламентских решений – с пояснениями и прогнозами аналитиков. Перевернув страницу, Джон убедился, что аналитики заняли и второй разворот газеты. В основном, обсуждали новый закон об оружии: парламентарии разрешили гражданам носить автоматические револьверы, но зато увеличили каторжные сроки за применение магических жезлов. Новый закон оставил сыщика равнодушным, поскольку Репейник не доверял новомодным капризным револьверам, оставаясь верным своему доброму самовзводному «констеблю марк два». «Время» славило художника, который приехал в Дуббинг из Арвернисского королевства. Художник обладал сложной заморской фамилией Суаз-Лотар. Прямо на первом листе красовалась гравюра с картины Лотара: полуголая немолодая женщина со странной, детской улыбкой на помятом лице. Репейнику картина не понравилась, однако он сделал скидку на то, что гравюра – это одно, а оригинал – совсем другое.

«Часовой» писал, что в Линсе запустили какой-то «Большой Разностный Исчислитель», и что автор – астроном, который к тому же изобрел измеритель скорости для мобилей – обещает предсказать с помощью своего исчислителя точную дату появления осенней кометы. «Быть может, – добавлял журналист, писавший статью, – мы в очень скором Времени узрим на службе благодарного Общества сии Агрегаты, коим не за Труд сойдет исчислять тайны Бытия, делая нас равными Тем, кто столь долго были нашими Пастырями». Джон хмыкнул и перелистал «Часового» в конец, к частным объявлениям. «Продам собаку…» «Сдам квартиру…» «Швея берет работу на дом…» Никто не собирался сбывать с рук сложные лабораторные приборы или магический эликсир. Что ж, глупо было надеяться. Джон бросил газеты в угол и вышел.

Кэб подлетел, словно ждал, пока Джон окажется на улице. Кучер попался отчаянный, и уже через полчаса Репейник стоял напротив шестого дома по улице Кожевников. Дом был старым, одним из тех, за какие хозяева вначале просят огромные деньги, ссылаясь на гранитный фасад и витражные окна, но цена вдвое падает, когда выясняется, что в подвале нет котельной, а в отхожее место не подведена канализация. Прежде чем подойти к дому, Репейник какое-то время околачивался на другой стороне улицы, наблюдая за окнами – не шевельнётся ли занавеска, не мелькнёт ли тень. Ничего такого не случилось, поэтому Джон счёл, что настало время действовать. Он подошёл к двери, как следует постучал несколько раз, подождал, а потом медленной, прогулочной походкой зашагал прочь. Свернув за угол, он очутился на задворках улицы Кожевников, куда выходили задние стороны домов. Здесь было тихо и безлюдно. У стен валялся всякий хлам – пустые бочки, сломанная мебель, старые башмаки. Под ногами деловито шныряли крысы.

Джон прокрался к дому номер шесть (даже сзади он был облицован гранитом, замшелым и мрачным) и, воровато оглянувшись, пристроился к двери черного хода. Отмычки ждали своего часа во внутреннем кармане куртки. Джон аккуратно протолкнул стальное жальце в личинку замка и тут заметил, что дверь не заперта. Обескураженный, он медленно убрал отмычки обратно в карман и немного постоял, раздумывая. Либо хозяин был настолько беспечен, что, находясь дома, не закрывал заднюю дверь, либо он был в отлучке, и кто-то другой уже пробрался в дом до Репейника. Выяснить это можно было только одним способом. Еще раз оглядевшись, Джон скользнул внутрь.

Он очутился в тёмном помещении, насквозь провонявшем жареным маслом и помоями. «Кухня», – понял Джон. Немного подождав, пока глаза привыкнут к сумраку, Репейник кошачьей походкой двинулся к чёрному провалу двери. Пройдя три шага, он что-то зацепил ногой. Раздался жуткий, рассыпчатый кастрюльный грохот. Джон замер, не дыша и слушая потревоженную тишину. Пару минут ничего не происходило, потом он осторожно перевел дух и рискнул опустить ногу. Приглядевшись, он различил во тьме кухонный стол и валявшуюся под ним маленькую табуретку. Её тонкие ножки торчали наружу и были совершенно незаметны в темноте. Там же, под столом, стоял ящик с посудой, который неведомым образом был связан с табуреткой и балансировал, видно, на грани обрушения – а Джон лишил его хрупкого равновесия, и теперь посуда раскатилась по всему полу. Больше ничего не случилось: не выбежал на грохот хозяин с ружьем в руках, не послышались вдали свистки констеблей, не метнулись к выходу орудовавшие в доме грабители.

Репейник, уже не такой осторожный, вышел из кухни и оказался в зале. Это была большая комната, служившая хозяину, судя по всему, гостиной и столовой одновременно: посредине стоял дубовый массивный стол, одним концом почти упиравшийся в чёрный зев камина. На столе смердели забытые грязные тарелки. Шторы на окнах были плотно задёрнуты, и в зале стоял полумрак. Джон обошёл стол, едва не споткнувшись о лежавший на полу куб темноты, при ближайшем рассмотрении оказавшийся чемоданом. Вгляделся в дальний угол зала, опознал в пирамидальном нагромождении теней лестницу наверх. Царивший повсюду беспорядок говорил о том, что в доме уже побывали воры. Ну, или о том, что хозяин покинул жилище в большой спешке.

Наверху Джон нашел спальню и два кабинета. В спальне на огромной кровати белели скомканные простыни, свешивалось на пол одеяло. Рядом стояла тумбочка, развороченная, с выдвинутыми ящиками и дверцами нараспашку. Джон заглянул в тумбочку, но не нашел ничего ценного – запонки, пуговицы, спички россыпью, раскрошившаяся сигара. Из спальни Джон прошел в кабинет. Вот где было заметно, что в доме живет мужчина: опасными бликами отсвечивали со стены древние мечи, скучал в углу кальян, валялась на тахте пустая бутылка. У окна занимал почётное место письменный стол бюрократического вида. Ящики из его тумбочек громоздились на полу, по всей комнате лежали бумажные сугробы. Джон озадаченно почесал затылок. Здесь было, навскидку, тысяч пять листков, и каждый – исписан от руки. Любой мог таить зацепку о том, куда девался владелец дома. Перебирать записи прямо здесь, в чужом кабинете Джон не собирался, поэтому стоило подумать о том, как унести такую кипу бумаг с собой. Поразмыслив, сыщик решил спуститься обратно в зал, где он видел подходящих размеров чемодан.

Прежде чем выйти, Джон нагнулся над бумагами: среди белых листков его внимание привлек странный квадрат. Квадрат оказался обычной подставкой под кружку, из тех, что подают с заказанным пивом в кабаках. Виднелась расплывчатая надпись: «ПЬЯНЫЙ КОНЬ. Мы открыты с шести вечера до шести утра». Джон повертел в руках подставку, рассеянно сунул в карман и вышел из кабинета.

Раздумывая, почему грабители не взяли из кабинета антикварное оружие, Репейник сошел на первый этаж. Чемодан ждал на прежнем месте. Джон нагнулся, взялся за ручку, и в этот момент голова его закружилась, а во рту возник отвратительный привкус, будто он только что разжевал и проглотил утреннюю газету. Джон выпрямился. Его повело в сторону, он перебрал ногами и вдруг наступил на нечто, напоминавшее мохнатый канат. Нагнувшись, он разглядел, что канат, изгибаясь, поднимается вверх и уходит ему за спину. Джон завертелся на месте, а то, что он принимал за канат, завертелось вместе с ним. Наконец, он умудрился схватить странный предмет и с ужасом понял, что держится за теплый, живой хвост, похожий на коровий. Обмирая, сыщик дёрнул за хвост. Тут же возникло тянущее чувство в районе копчика. Джон отчаянно изогнулся, пытаясь заглянуть себе за спину, но у него ничего не вышло, потому что шея стала как деревянная. Тогда он заметался по залу, поминутно натыкаясь на гигантский обеденный стол. Голова снова закружилась, Джон в очередной раз споткнулся и упал на руки, но, вместо того чтобы подняться, резво побежал вперед на четвереньках, задевая все встречные углы распухшей, непомерно большой головой. Во что превратились руки, он не видел, но слышал дробный стук, как от твердых каблуков. Ударившись головой (чем-то на голове) о дверной косяк, он вбежал в кухню, брыкнул ногами, обрушив новую посудную лавину, и, наконец, отчаянно боднул дверь, вываливаясь в ослепительно светлый прямоугольник.

Снаружи оказалось так солнечно, что Джон попятился, нагибая голову и жмурясь, а, когда разожмурился, то был уже снова человеком. Он стоял на четвереньках в грязной луже, перемазанный, с бешено колотящимся сердцем, но знал, кто он, и не видел того, чего не было. На крыше чирикали воробьи; в куче мусора попискивали крысы. Отдышавшись, Джон поднес руки к глазам. Руки были обычные, человеческие. Он ощупал голову, потрогал лицо. Всё было нормально. Джон с кряхтением сел и заглянул за спину – теперь это удалось без труда. Хвоста не обнаружилось. «Морок, – с облегчением подумал сыщик. – Отпугивающее заклинание. Коснулся чемодана – сработало. Тонко придумано». Он зажмурился и потряс головой. Надо бы съездить домой, взять большую сумку и вечером, а лучше ночью вернуться сюда, чтобы забрать бумаги. Но… вдруг на бумагах лежит такое же заклятие, как и на чемодане? Если сейчас выбраться из дома Репейнику помог счастливый случай, то в следующий раз может повезти значительно меньше. Джон представил, как вновь бегает по дому на четвереньках, обезумев от ужаса и тычась воображаемыми рогами в стены; а соседи слышат шум и вызывают полицию; а констебли, прибыв на место, ловят мычащего и лягающегося Джона, связывают и доставляют в дом скорби, в Бетлами; а в Бетлами, когда он приходит, наконец, в себя, приходится долго объяснять, что он не безумец, а просто залез в чужой дом и попал под воздействие магии…

Джон поднялся на ноги и машинально поправил куртку, при этом нащупав в кармане нечто твёрдое, чего там раньше не было. Вынув пивную подставку, он какое-то время тупо глядел на неё, вспоминая. Судя по всему, заклинание, охранявшее хозяина дома номер шесть, срабатывало, только если чужая рука касалась его личных вещей, таких, как чемодан, и не распространялось на случайно прихваченный из кабака пробковый квадрат. Быть может, стоило попытать удачи и с бумагами… Но у Джона созрел план иного толка, попроще.

В дальнем углу зашуршало. Из-под кучи мусора вылез сонный бродяга в драном пальто и, протирая глаза, уставился на Репейника.

– Эй, дружище, – позвал Джон. – Не знаешь, где здесь такое заведение – «Пьяный конь» называется?

Бродяга несколько раз утвердительно качнул головой.

– Кто ж его не знает, – сообщил он. – Богатое место. На Джанг-роуд, в самом начале. Только нашему брату туда и соваться не стоит. Не пустят, – и он безнадежно махнул рукой. Сыщик оглядел себя. Куртку облепила паутина, левый бок весь был измазан какой-то дрянью, на штанине зияла свежая прореха. Джон грустно кивнул, соглашаясь. Не пустят, что верно, то верно.

– Слышь, – встрепенулся его собеседник и, сильно хромая, подошел ближе. – Ты того… если этот домик выставить хочешь, то не советую. Пропадёшь. Уже двое наших туда ходили. Еле выбрались, глаза дурные, ревут чего-то, на карачках ползают… Едва отпоили. Плохой дом. Заколдованный.

Джон сочувственно поцокал языком.

– Ишь ты, – сказал он. – А что хозяева? Давно уехали?

Бродяга пожал плечами.

– Да уж недели две, – сказал он. – Или три. Не упомню. Слышь… а табачку не найдется? Курить охота.

– Недели две или три? Ого. А не меньше?

– Вот пусть Хальдер заберёт, ежели вру.

В кармане нашёлся кисет. Джон отсыпал табаку в протянутые лодочкой руки.

– Душевно, – расплылся в щербатой улыбке бродяга.

– Заслужил, – задумчиво сказал Джон. Он начал всерьёз опасаться, что кэбмены откажутся его подвозить из-за чумазой одежды. Пешком до дома идти придется часа два.

Дома он сразу пошёл в ванную и пустил воду из обоих кранов. Прежде чем залезть в воду, Джон извертелся перед зеркалом, пытаясь рассмотреть собственный копчик – ни дать ни взять модница, примеряющая новое платье. Не найдя ничего подозрительного, Репейник с облегчением забрался в ванну и полчаса лежал без движения, раздумывая, с чем ещё придется столкнуться, преследуя Хенви Олмонда, доктора медицины Ганнварского университета. Навесить на вещи заклинание-морок – поступок не самый умный, далеко не гуманный и уж всяко противозаконный. Похоже, наш клиент – личность эксцентричная, о последствиях своих дел размышлять не привык. Воры забрались в твой дом? Пугни их до полусмерти. И плевать, что они устроят кавардак, воем привлекут внимание соседей, а полиция, когда приедет по вызову, обнаружит, что ты вовсю пользуешься запрещённым к употреблению колдовством. Зато, если грабители выберутся, то всем расскажут, что это – плохой дом, заколдованный, и туда ходить не надо… Кстати, стоит наведаться в Ганнвар, зайти в университет и расспросить тамошнего декана о докторе Олмонде. Чем живёт, какие привычки имеет, где отдыхает. Точно, решено: завтра же еду в Ганнвар. А сегодня хватит с меня приключений, только вот пройдусь до кабака «Пьяный конь», потолкую с персоналом. Заодно и поужинаю.

Выйдя из ванной, Джон принялся собираться. Испорченную куртку он бросил в корзину для прачечной, а из шкафа извлек другую, с высоким воротом и кучей разнокалиберных карманов. Под куртку пристроил кобуру с револьвером, на пояс повесил нож. В самый глубокий карман пошли гравюры из папки. Как пить дать, Олмонд появлялся в любимом кабаке не один, а с коллегами, и бармен мог узнать их на портретах. Собравшись, Джон с минуту постоял в прихожей, в раздумьи стиснув зубы и поигрывая желваками. Приняв решение, вернулся в гостиную. Здесь у Джона был низенький диван, рядом с диваном стоял понурый торшер, который давно пора было заправить керосином, тут же пылился разлапистый стеклянный столик, а напротив, над камином, висело полотно «Хальдер Прекрасная приветствует новых вассалов Северной Энландрии». Копия, разумеется: оригинал сгорел во время войны вместе с музеем. Джон снял картину и поставил на пол. Открылся яркий, не выгоревший квадрат обоев, а посреди этого квадрата была массивная сейфовая дверь с ручкой-циферблатом. Покрутив ручку, Джон откинул дверь и осторожно, держа кончиками пальцев, вынул из сейфа небольшой, с голубиное яйцо, серый каменный шарик. По экватору шарик охватывало медное кольцо с короткими острыми шипами.

Граждане Островной республики могли перемешаться в пространстве только с помощью наземного транспорта, судов и дирижаблей. Телепортация каралась конфискацией рабочего устройства, а также тюремным заключением – от пяти до десяти лет (согласно решению суда). Поэтому барыги на чёрном рынке драли бешеные деньги за шарики-телепорты. У Джона хватило финансов лишь на самые простые, однозарядные телепорты – как-то, по случаю, он купил таких четыре штуки у старого знакомого, пройдохи-бармена, промышлявшего торговлей амулетами, "глазками" и тому подобными запрещёнными приборами. Один из шариков вскоре пригодился в весьма непростой ситуации, так что теперь их оставалось всего три. Прибор считался довольно простым в обращении. Чтобы привести его в действие, сперва нужно было сжать шарик в кулаке, так, чтобы шипы проткнули кожу: катализатором магической реакции служила кровь. Затем полагалось зажмуриться и точно, в деталях представить местность, куда хочешь переместиться. И, наконец, вместе с шариком в руке следовало держать что-то, принадлежащее той самой местности: если ты хотел телепортироваться в лес – то ветку с дерева из этого леса, если в пустыню – то горсть песка из пустыни. Это называлось «взять якорь».

Телепортация заслужила славу весьма небезопасной магии. Бывали случаи, когда замечтавшегося телепортера уносило в неведомые края. Кроме того, при активации вокруг шарика возникала сфера перемещения – замкнутое пространство диаметром около трех ре. Всё, что попадало в эту сферу, переносилось на новое место – воздух, пыль, насекомые, почва из-под ног – а всё, что не попадало, оставалось на месте. Поэтому, телепортируясь из пункта «А» в пункт «Б», не стоило размахивать руками или прыгать, иначе руки или голова могли остаться в пункте «А» – ровно, чисто срезанные… Но, при всех опасных неудобствах, работали шарики быстро и безотказно – что и требовалось для самозащиты. Кроме того, они были одноразовыми, рассыпались после использования, а это было удобно в смысле общения с полицией: нет улики – нет и преступления. Джон испустил долгий свистящий вздох и бережно переместил шарики в боковой карман с клапаном. Якорь! Где бы взять якорь? Взгляд облетел комнату и остановился на подоконнике, где стоял в треснувшем глиняном горшке чахлый, вопиющий о поливке фикус. После недолгих раздумий фикусовый листик был присоединён к шарикам в кармане. Теперь всё стало как надо.

Джон закрыл сейф, повесил картину на место и вышел из дома.

В «Пьяном коне» посетителей оказалось, по раннему времени, всего четверо. Один сидел за стойкой, уставившись в незримые для остального мира дали, и время от времени отхлебывал из стакана. Другой устроился за столиком у окна и пристально изучал винную карту. Третий и четвертый о чем-то тихо препирались в углу. Никто из этой четвёрки не походил на бывших подопечных Хонны Фернакля, поэтому Джон позволил себе расслабиться. Место у входа было не самым уютным, зато отсюда просматривался весь зал. Заведение и впрямь оказалось дорогим, бродяга не ошибся: на полу вместо грязных опилок лежали коврики, откуда-то тихо гнусавил патефон, а барменша – за стойкой обреталась крупная тетка лет сорока – была затянута в белую сорочку и носила на шее крохотную бабочку. Как только Джон занял столик, подошел официант в переднике – чистом и даже, кажется, накрахмаленном. Репейник заказал пастуший пирог, запечённые в фарше яйца и светлое пиво.

Еду принесли быстро. Джон не спеша расправился с ужином, поглядывая на развешанное по стенам старинное оружие. Здесь были длинные пехотные двуручники, многократно запрещённые и столь же многократно разрешенные фламберги с волнистыми клинками, раскрашенные щиты, по которым ни разу не били мечом, а также пара настоящих боевых магических жезлов, выщербленных и местами обуглившихся. С жезлов, разумеется, сняли все зарядные кристаллы, так что остались одни стержни – живописные, но совершенно безвредные. За то время, пока Джон ел, кабак постепенно заполнялся посетителями. Каждый раз, когда кто-то входил, мелодично звякал колокольчик над дверью, и Репейник поглядывал на вошедшего, но ни Хенви Олмонда, ни его соратников так и не увидал. Закончив трапезу, Джон подозвал официанта и спросил коктейль «чернобурку». Официант сокрушенно покачал головой. Такого коктейля здесь отродясь не смешивали; вот если бы добрый человек сказал ингредиенты… Парнишка был молод, от силы лет двадцати, и не знал всех тонкостей бизнеса. Джон повторил название, прибавив, что барменша наверняка знает, о чем речь. Официант недоверчиво сморгнул, редкие усики над пухлой губой задрожали, но он пересилил себя и ушел к бару. Там, облокотившись на стойку, перекинулся парой слов с барменшей. Та, подумав, кивнула, после чего официант ушел на кухню, а барменша достала шейкер и принялась его артистично трясти.

Джон положил на стол деньги, встал и подошел к стойке.

– Полиция? – буркнула, не поднимая глаз, барменша.

– Сыщик, – сказал Джон.

– Гильдия?

– Нет, – сказал Джон, – я сам по себе.

– Тогда ладно, – сказала барменша. У неё было круглое лицо с крестьянским носом-шишкой и пухлыми губами. Над левой бровью виднелся розовый шрам. Открыв шейкер, барменша налила прозрачной жидкости в высокий стакан. Джон порылся в карманах, отсчитал пятнадцать серебряных форинов и, сложив монеты столбиком, звякнул ими о стойку.

– Однако, – заметила барменша. Всё так же не поднимая глаз, она ловким округлым движением сгребла монеты.

– Если сговоримся, будет ещё, – посулил Джон.

– Да как скажете, – ответила барменша. – Лишь бы не из полиции.

– А что, легаши уже про «чернобурку» знают? – удивился Джон.

Его собеседница только махнула рукой.

– Я вам верю, – сказала она.

«Ещё бы, – подумал Джон. – Полицейский шпик бы тебе небось денег не дал, а предложил в отделение пройтись или пригрозил санинспекцией. А ребята из Гильдии сроду пятнадцать монет не отвалят – у них расходы казённые, за каждый форин отчет держать надо». Он отпил из стакана. В стакане была чистая вода.

– Меня зовут Ульта, – сказала барменша.

– Джонован, – представился Репейник.

– Что у вас? – спросила Ульта.

Джон вынул из кармана сложенные вдвое гравюры и бросил на стойку. Барменша смела гравюры таким же точным и незаметным жестом, как до этого – деньги. В это время к бару подошли трое молодых клерков – шумных, с расстегнутыми воротничками, только-только со службы. Ульта отошла их обслужить. Минут десять она разливала пиво из краников с разноцветными эмблемами, принимала деньги и выдавала сдачу, вежливо улыбаясь остротам молодежи. Освободившись, она вернулась к Джону, вынула гравюры из-под стойки и стала рассматривать, подолгу держа в отставленной руке и дальнозорко щурясь. Закончив, вернула бумаги Джону – все, кроме одной.

– Только одного знаю, – сказала она категорично, – вот этого.

Уверенно хлопнув ладонью, она выложила последнюю гравюру на стойку. Это был портрет Хенви Олмонда.

Джон удовлетворенно качнул головой.

– Давно заходил? – спросил он небрежно.

Барменша пожала плечами.

– Да каждый день тут обедает. Порой ночной колпак пропустить заскакивает. Хотя… Вроде бы, вчера не появлялся. Да, точно, вчера не был. Но позавчера – зашел, спросил тёмного эля и орешков, посидел, еще заказал, еще посидел… расплатился, чаевых дал. Часов в одиннадцать ушел.

«Позавчера!» – эхом отдалось в голове у Джона.

– Сегодня, может статься, придет, – продолжала Ульта.

Джон оглядел зал. Облюбованный столик у окна пока никто не занял. В планах была поездка в Ганнвар, обыски домов, но все это стоило начинать с завтрашнего дня. А сегодня... Репейник достал часы. Семь-двадцать, хм. Отчего бы не провести вечер в военных декорациях, посматривая на благородную публику и потягивая доброе пиво?

– Знаешь, Ульта, – сказал он, – налей-ка мне того самого эля, который он пьёт, да насыпь орешков. Я вон там посижу.

Он подождал, пока барменша нацедит в кружку тёмного пива, бросил на стойку ещё пять форинов и вернулся на старое место. Устроившись за столом, тщательно, не торопясь, свернул тугую самокрутку, чиркнул спичкой о ноготь. Дым слоями поплыл к потолку, Репейник вытянул ноги и собрался с мыслями. Хотелось поразмышлять о деле: о двух дюжинах ученых со всех уголков света, о таинственных исследованиях и нелегальной лаборатории, о меценате Фернакле, о его странной и, пожалуй, опасной способности – читать того, кто читает… Но, как только Джон подумал о чтении, сразу пришла на ум Гильдия, скандал и обида, а меценат Фернакль скрылся за этой обидой, как лодочка за айсбергом, и тут же был забыт. Говнюки они все, подумал Джон. Прошел целый год, Репейник раскрыл три дела – хорошие, заковыристые были дела, и за них хорошо заплатили, больше, чем он заработал бы в Гильдии – но говнюки остались говнюками, а обида – обидой. Кто же настучал, в тысячный раз спросил себя Джон. Ни на минуту не раскрывался, ни своим, ни чужим, работал себе и работал… А кто-то пронюхал и сдал. Уж точно не Баз Клифорт, он был к тому времени уже год как мёртв, отправился к богам следом за своей полоумной мамашей. Значит, кто-то из Гильдии.

Ведь мог узнать – кто. Вместо того чтобы развернуться и дверью хлопнуть – мог тогда, в кабинете шагнуть вперед, к Донахью, схватить за руку, прочесть шефа (бывшего шефа), узнать всего одно имя. Да что толку? Ну, знал бы доносчика. И что с ним делать? Морду бить? Драться на рапирах? Застрелить в потёмках? Глупо. Карьеру не вернёшь. Да и Донахью злить не стоило, он ведь уже в курсе был, зачем я прикасаюсь к людям. По сути, неплохо он со мной обошёлся. «Я тебя понимаю, Джонован, и ты пойми. Это ж безумие – ублюдка в деле держать. Сегодня про тебя двое знают, я в том числе, а через неделю будет шептаться вся Гильдия. А что заказчики скажут? Прости, но… Выхода другого нет. Со своей стороны обещаю: буду молчать до смерти, через меня никто не узнает. Не хочу тебе жизнь портить». Я злился, глядел волком, а он треснул кулаком по столу и выпалил: «Да ведь сам уйдёшь! Сбежишь, вернее! Не выдержишь, с тобой за руку здороваться перестанут, будут, как чумного, сторониться!» Ну, я и ушел. Встал, ушел. Дверью хлопнул. Да.

Обожгло пальцы. Джон помянул богов, выронил окурок в пепельницу. Свернул новую самокрутку и, чтобы отвлечься, глотнул пива. Отвлечься получилось в том смысле, что он перестал думать про Донахью и вспомнил про Джил. Мы ведь ни разу не поссорились из-за того, что она осталась в Гильдии, подумал он. По любым поводам цапались, но о главном молчали. В тот вечер я пришел домой от Донахью, всё ей рассказал, она страшно разозлилась. Кричала: «А, безумие ублюдка в деле держать! А, заказчики! Пошел он в жопу, этот индюк!» Весь вечер я пил, она сидела рядом, и в итоге мы уснули, обнявшись. Сам проспал до полудня (безработному никуда спешить не нужно), а, проснувшись, обнаружил, что Джил нет дома. Снова заснул. Вечером Джил вернулась: жакет на пуговках, шляпка, бриджи – обычный её деловой костюм. «Ты в Гильдии была?» «Ну да». «И что?» «С Донахью толковала». «О чем?» «О тебе. Чуть глотку ему не перегрызла. Но – стоит на своем. Тебя обратно не возьмёт». Хотелось сказать: подожди, я же и не собираюсь обратно. У меня, в конце концов, гордость есть. Речь-то о тебе, о том, что ты… И тут как молнией ударило: о ней речи никогда не было. Донахью выгнал меня. Не её. Думалось: куда я – туда и она, мы навсегда вместе, как нитка с иголкой, а вышло по-другому. В Гильдии работал один ублюдок, Джон Репейник. Джил Корден была женщиной, редкий случай, но никто не возражал против женщины-сыщика (привет, госпожа Немит). Возражения имелись против сыщика-ублюдка. О том, что Джил была ублюдком, никто не знал. Ублюдком для них был только я.

А на следующий день она пошла на службу. Как обычно. И через день тоже, и через два, и тогда стало понятно, что мы, оказывается, совершенно разные люди, каждый – по свою сторону правды. Эта правда была вроде препятствия, вроде шкафа, который для ремонта вынесли в коридор, на самый проход, и, чтобы подойти друг к другу, приходилось каждый раз этот шкаф огибать, протискиваться мимо него, проталкиваться. Никто никого не предавал, не бросал, а просто не стало однажды сил обходить правду по стенке. Вот и расстались. Ну, и ещё придирки мои постоянные... Джон обнаружил, что стискивает зубы, и заставил себя разжать челюсти. Он сделал глоток степлившегося пива и задавил окурок. Подлетел давешний официант, поменял пепельницу на чистую. Как только он отошёл от стола, Джон поднял глаза и увидел прямо над собой того, кого искал.

Хенви Олмонд, доктор медицины Ганнварского университета, стоял у входа и озирал кабак, выбирая место для причала. Пышные усы топорщились, лоб бороздили складки. На сгибе локтя Олмонд держал плащ из светлой дорогой ткани. Джон опустил глаза и сосредоточенно присосался к кружке. Тихий незаметный выпивоха коротает одинокий вечер, не обращайте внимания, добрый человек… Добрый человек внимания не обратил, твёрдым шагом направился к стойке. Зычно, на весь кабак потребовал эля. Устроился Олмонд широко, заняв сразу два места: на один стул взгромоздился сам, на другой бросил плащ. Рядом по-прежнему веселились клерки. Один из них отмочил шутку, другие загоготали, хлопая друг друга по плечам. Набычившись, доктор из-под очков оглядел клерков, однако те не заметили – впустую таращился. Олмонд раздражённо выбил пальцами дробь по стойке, но тут как раз подоспела Ульта с кружкой и орешками. Доктор выпил и сразу размяк: навалился на стойку, задумался о чем-то своем. Может, о брошенном доме. Или о незадачливых ворах. А может, о том, как подороже загнать на чёрном рынке магический хладагент. Мало ли забот у доктора медицины.

…Ого, уже вторую просит, не дурак выпить этот Хенви. Ульта ему откуда-то из-под стойки наливает. Стало быть, для постоянных клиентов особый бочонок держит, паршивка. То-то мне пивко жидковатым показалось. А еще двадцать форинов потратил… Джон встал, ощущая некоторый позыв организма, и удалился в уборную: клиент явно нацелился провести в кабаке весь вечер, не стоило мучаться и терпеть. Вернувшись, Репейник обнаружил, что за время его отсутствия доктор успел прикончить вторую кружку и начать третью. Джон восхитился темпом, сел на место и свернул очередную самокрутку. Пиво отставил в сторону: этим вечером понадобится трезвая голова и пустой мочевой пузырь. Если доктор не налижется до положения риз, надо будет поспевать за ним, и времени отлить не будет. Только так можно узнать, где он теперь живет. Очень вероятно, что с ним делят жильё сообщники. Ну, или хотя бы найдутся их следы. Впрочем, увидим: с нашего доброго доктора станется заколдовать и меблированные комнаты…

Не успел Джон докурить, а Олмонд уже хватил по стойке кулаком и громогласно велел налить еще. Джон оторопело наблюдал, как исчезает четвертая пинта эля, затем пятая и шестая – а ведь Олмонд не пробыл в кабаке и получаса. Седьмую кружку Хенви не допил, кое-как слез со стула, бросил на стойку форины и, хаотично кренясь, пошёл к выходу. Ульта, подхалимка этакая, моментально выскочила из-за стойки и схватила забытый дорогой плащ. Догнав Олмонда, словно заботливая мамочка, накинула светлую ткань гостю на плечи. Доктор заботу не заметил. Кое-как вписавшись в дверь, вывалился на улицу. Прощально звякнул колокольчик. Джон досчитал до двадцати, не спеша встал, потянулся и, бросив на стол пару монет, вышел следом.

На улице уже стемнело. К ближайшему фонарю брёл фонарщик: проходя мимо, Джон учуял волну перегара, смешанного с керосиновой ядрёной вонью. Олмонд шёл вниз по Джанг-роуд, туда, где фонари ещё не горели, и светлый плащ придавал ему сходство с медленно летящим во тьме гигантским ночным мотыльком. Торопиться было некуда. Доктор передвигался не спеша, выписывая зигзаги, и Джон слышал, как тот мычит под нос пьяную мелодию. Осторожность, однако, взяла своё. Репейник перешёл на другую сторону и зашагал прогулочной походкой, то и дело останавливаясь, чтобы заглянуть в витрину поздно торгующей лавки.Народу вокруг было немного, но доктор будто специально собирал на своем пути редких прохожих – одного задевал плечом, другого цеплял за рукав, третьему и вовсе чуть не падал в объятия. Женщины ахали, мужчины ворчали вслед. Джон начал беспокоиться, что гуляка нарвется на полицию, его отведут в участок, и слежка закончится ничем. Тут же, созвучный мыслям, замаячил в сотне шагов впереди констебль. Джон затаил дыхание, но доктор, похоже, заметил опасность и, заложив крутой вираж, утёк в какой-то тёмный переулок. Джон, оглядевшись, последовал за ним.

Войдя в просвет между домами, он тут же увидал Олмонда: распахнув плащ и похрюкивая от наслаждения, тот справлял малую нужду на поросшую мхом каменную стену. Ага, мстительно подумал Джон, вот тебе и шесть пинт одним махом. Он как ни в чём не бывало прошел мимо журчащего доктора: в самом деле, не стоять же, пока тот закончит и соизволит отправиться дальше. Джон собирался пройти десяток-другой ре вперед, спрятаться в тени и, выждав, пока Олмонд продолжит ночное путешествие, возобновить слежку. Но вышло иначе.

– Эй! Любезный! – услышал он. – Эй, вы… Как вас… Э-э…

Джон обернулся. Доктор махал ему рукой.

– Простите? – сказал Джон.

– Дружище, не выручите ли? – произнес Олмонд совершенно пьяным голосом. – Я, понимаете, того… заплудил. Заблудил. Забл… блудился, во! Живу по новому адремсу… Мелированные кх-хомнаты, шесть-восемь… А пройти – забыл. Н-не выручите, нет?

Доктор смотрел из-под очков застенчиво, пошатываясь и пытаясь одновременно разобраться с ширинкой. А ведь это шанс, подумал Джон осторожно. Узнаю адрес, помогу добраться. Глядишь, пьянчуга ещё и разговорится по дороге… Ба! Да я же его сейчас прочитаю! Возьму за локоть – и готово. А ну-ка…

– Отчего же не помочь? – ответил он, широко улыбаясь и подходя к Олмонду. – Где, говорите, остановились?

– Вот, – сказал доктор, роясь в недрах плаща. – Тут… Сейчас… сей-сей-час…

Джон шагнул ближе. Олмонд высвободил руку из-под полы. В кулаке он сжимал маленький, пол-ре длиной, магический жезл, изукрашенный кристаллами-накопителями и увенчанный фокусирующей хрустальной линзой. Джон отшатнулся, но в тот же миг из линзы вырвалась огненная змея разряда. Змея опутала руки сыщика и вонзилась в тело. Сердце пронзила игольная боль. Джон упал, раздирая рубашку, пытаясь выцарапать из груди эту боль, а змея кусала его сердце и жгла ядом легкие. Он потянулся к карману, где были спрятаны телепорты, да только руки уже не слушались, стали как варёные, и ног он тоже не чувствовал. Темнота вокруг становилась всё черней и гуще, а Хенви Олмонд стоял, возвышаясь над ним, и ухмылялся – трезвой, наглой ухмылкой. Потом он обернулся, словно что-то увидел, и торопливо пошел прочь, а Джону осталась темнота, ставшая почти непроглядной, и боль. Почудилось, будто кто-то железной хваткой берет за шиворот и тащит, тащит, тащит, но тут змея обвилась вокруг сердца и так сдавила, что стало невозможно дышать.