Умышленное убийство

Из всех многочисленных краж, в которых мы оба были замешаны, лишь некоторые, думается мне, могут служить темой для длинных рассказов. Не потому, чтобы другие заключали в себе подробности, которые бы я не решился передать, скорее наоборот: полное отсутствие характерных черт делает их непригодными для моей теперешней цели. Наши планы бывали всегда до такой степени хитро обдуманы Раффлсом, что шансы поимки неизменно сокращались до минимума еще прежде, чем мы брались за работу. Мы могли разочароваться в конечной цели нашей попытки, но смущаться какими-либо непредвиденными случайностями или очутиться в действительно драматическом положении было для нас настоящею редкостью. В наших грабежах существовало всегда сходство, так как, в сущности, лишь наиболее драгоценные камни были достойны того беспокойства, какое мы переживали, и риска, на который мы шли. Словом, наши наиболее удачные набеги оказались бы крайне скучными в пересказе, нисколько не интереснее бестолковой истории с ардагскими изумрудами, разыгравшейся через восемь или девять недель после крикетных состязаний в Мильчестере. История эта, однако, повлекла за собою такие последствия, что я скорее забуду все наши кражи, взятые вместе, чем их.

Это было в первый же вечер после нашего возвращения из Ирландии. Я ждал в своей комнате Раффлса, который вышел, чтобы приготовиться, по своему обыкновенно, к краже. У Раффлса был свой собственный метод обсуждения животрепещущих вопросов нашей работы, и я был несказанно рад отдать это всецело в его руки. По-видимому, он вел переговоры, переодетый в изношенное, скверное платье, и всегда на простонародном наречии, в котором он достиг полного совершенства. Кроме того, он неизменно прибегал к помощи одного и того же «укрывателя», который был, очевидно, ростовщиком, хотя и мелким (но все же известным), а в сущности он был мошенником столь же замечательным, как и Раффлс. Мне лишь впоследствии пришлось лично свидеться с этим субъектом.

Нам требовался капитал для приобретения упомянутых изумрудов, и я добыл сотню фунтов, на условиях, которые вы можете себе вообразить, от почтенного бородатого старца с вкрадчивой улыбкой, качающейся в такт речи головой и плутоватыми серыми глазками, постоянно выглядывавшими из-под очков. Таким образом, и первоначальная ссуда, и военная добыча в этих случаях сходились в одном и том же месте – обстоятельство, заставлявшее нас обоих задумываться.

Однако эта военная добыча была еще впереди, и я ждал, ждал с ужаснейшим нетерпением, которое все возрастало по мере сгущавшихся сумерек. Я насвистывал перед раскрытым окном песенку об Анне до тех пор, покуда лица на улице не начали сливаться в одно темное пятно. Тогда я принялся шагать взад и вперед, терзаемый мучительными предположениями, которые достигли наибольшего напряжения в тот момент, когда наконец щелкнули дверцы подъемной машины. Послышался стук во входной двери, и у меня замерло сердце до тех пор, пока хорошо знакомые шаги не приблизились к моей комнате!

– В потемках! – воскликнул Раффлс, как только я впустил его. – Почему? Что случилось, Банни?

– Ничего, раз ты возвратился, – сказал я, притворяя за ним дверь и дрожа, как в лихорадке, от чувства радостного облегчения и продолжающегося страха.

– Ну, ну? Сколько за них дали?

– Пять сотен.

– Тут?

– У меня в кармане!

– Дорогой мой, – воскликнул я, – ты не знаешь, в каком я был страшном смятении! Я зажгу огонь. Целый час думал я о тебе и ни о чем другом, кроме тебя. Я… я был настолько глуп, что боялся, не случилось ли чего-нибудь.

Раффлс улыбался, меж тем как белый свет газа озарял комнату, но в эту минуту я не обратил внимания на странность его улыбки. Я был слишком еще поглощен своими собственными, едва улегшимися волнениями и наступившим внезапно успокоением, так что моим первым машинальным движением было налить виски, при этом я пролил всю содовую воду, спеша немедленно отпраздновать победу.

– Так ты воображал, что что-нибудь случилось? – сказал Раффлс, закуривая сигару и откидываясь на спинку кресла, он, видимо, забавлялся моей тревогой. – А что бы ты сказал, если бы действительно что-нибудь случилось? Сиди же спокойно, дружище. Случилось так себе, вздор, и теперь уже все кончено, Банни, мне думается, я иду теперь по ветру.

И я тут только заметил, что воротник его оторван, волосы страшно всклокочены, а башмаки покрыты грязью.

– Полиция? – с ужасом прошептал я.

– О нет, мой милейший, пока только один старый Бэрд.

– Бэрд! Но разве не Бэрд взял изумруды?

– Он самый.

– Так как же он может тебя преследовать?

– Послушай, дружище, я расскажу тебе все по порядку, если только ты дашь мне такую возможность, тут положительно нет ничего такого, чтобы особенно волноваться. Старый Бэрд наконец раскусил, что я не совсем обыкновенный воришка, каким он считал меня. Вот он и бился изо всех сил, чтобы выследить мою нору.

– Ты называешь это пустяками?

– Это можно бы назвать иначе, когда бы хоть часть его стараний удалась, но и это еще сомнительно. Согласен, однако, что он заставил меня держаться начеку некоторое время. Все происходит оттого, что мы ходим на заработки так далеко от дома. В утренней газете как раз опять подогрели эту старую крикетную историю. Бэрд знал, что все дело обтяпано человеком, которого могли принять за джентльмена, я видел, как вскинулись его брови от удивления, когда я заявил ему, что я и есть этот самый человек, и он старчески крякнул, как будто ножом разрезали бумагу. Я сделал все, что мог, лишь бы выпутаться из этого, клялся, что у меня был товарищ, который и совершил, в сущности, кражу, но я чувствовал, очень хорошо чувствовал, что выдал себя головой. Он нерешительно согласился, выдал следуемое мне вознаграждение, как будто с большой охотой, но я чувствовал, что он идет за мной по пятам, едва я дал тягу. Однако я ни разу не обернулся, чтобы взглянуть.

– Почему же нет?

– Дорогой Банни, это самая плохая штука, какую только можно выкинуть. До тех пор, пока ты делаешь вид, что стоишь вне всяких подозрений, преследователи остаются на почтительном расстоянии, и пока дело обстоит так, ты сохраняешь шанс. Но если ты дал заметить, что знаешь об их выслеживании, тогда тебе остается лишь выбирать между бегством и битвой. Я ни разу даже не огляделся вокруг и желал бы думать, что и ты поступил бы так же на моем месте. Я поспешил в Блэкфрайарс и взял билет в Гай-Стрит, в Кенсингтоне, выкрикнув это со всей мочи. Но едва поезд миновал Слон-Сквер, как я соскочил и помчался стремглав по проулкам, словно фонарщик, а затем, околицей и задворками, в свою художественную мастерскую.

И вот, чтобы обезопасить путь, все послеобеденное время я пробыл там, притаившись, прислушиваясь ко всякому подозрительному шороху и желая лишь одного: вместо этого проклятого полусвета иметь окно, через которое я мог бы выглядывать. Как бы то ни было, путь показался мне достаточно свободным, мне даже подумалось, что все преследование было чистейшим порождением моей собственной фантазии, что не было на это ни малейшего намека. Наконец я выполз, на свой страх и риск, и попал прямо в лапы Бэрда.

– Боже мой, что же ты сделал?

– Прошел мимо него так, как будто ни разу в жизни его не видел, да и теперь будто бы не замечаю, взял кабриолет в Кинг-Род и поехал, как ни в чем не бывало, к Клэпгамской пересадке. Затем выскочил сразу на ближайшей платформе, взобрался без билета в первый попавшийся поезд, очутился в Тункенгаме, вернулся назад в Ричмонд, двинулся к Чаринг-Кроссу, и, наконец, я здесь, готовый принять душ, переменить белье и съесть лучший обед, каким клуб может нас угостить. Я поспешил сперва к тебе, зная, что ты будешь беспокоиться на мой счет. Пойдем вместе, я тебя долго не задержу.

– Уверен ли ты, что достаточно замел след? – спросил я, когда мы надели шляпы.

– Конечно, достаточно, впрочем, мы можем еще больше его запутать, – сказал Раффлс, подходя к окну и глядя из него на улицу с минуту или две.

– Все в порядке? – спросил я его.

– Все в порядке, – отвечал Раффлс.

Затем мы тотчас же спустились и отправились рука об руку в Олбани.

Но мы были очень молчаливы во всю дорогу. Я со своей стороны раздумывал, что будет делать Раффлс в студии на Челси, где за ним в любом случае следят. Мне казалось, что вопрос этот имеет первостепенную важность, но когда я поделился своими соображениями с Раффлсом, он ответил, что мы имеем впереди еще достаточно времени для обсуждения этого. Вторая попытка к разговору была вызвана замечанием, сделанным им после того, как мы раскланялись (на Бонд-Стрите) с одним знакомым молодым шалопаем, имевшим довольно скверную репутацию.

– Бедный Джек Реттер! – промолвил Раффлс со вздохом. – Нет ничего печальнее, чем видеть юношу, который опускается так, как он. Благодаря пьянству и долгам, он почти совсем спятил, бедняга! Видал ты его глаза? Странно, что мы встретились с ним сегодня вечером на дороге. Старый Бэрд хвалился, что вовсе содрал с него шкуру. А мне чертовски хочется содрать шкуру с самого Бэрда!

Тон Раффлса внезапно понизился и приобрел особую силу, еще более заметную после продолжительного молчания, хранимого нами в течение всего клубного обеда. Пообедав, мы уселись в одном из уютных уголков курилки с кофе и сигарами. Я почувствовал, что Раффлс смотрит наконец на меня с ленивой усмешкой на лице, и понял, что сумрачное его настроение исчезло.

– Я полагаю, ты давно ломаешь голову, о чем я думаю все это время? – сказал он. – Я думал о том, какая пошлость обделывать дела только наполовину.

– Что же, – возразил я, отвечая улыбкой на его улыбку, – тебе, кажется, нечем упрекать себя в этом, не правда ли?

– Я не совсем в этом уверен, – возразил Раффлс, пуская в задумчивости клубы дыма, – тут я не столько думал о самом себе, сколько об этом несчастном Джеке Реттере. Этот малый вершит дела лишь наполовину, он не отдался злу всецело, и посмотри, какая разница между ним и нами! Он изнывает в когтях гнусного ростовщика, а мы – самостоятельные граждане. Он подвержен вину, мы столь же трезвы, как и богаты. Товарищи начинают сторониться его, наша же главная забота в том, чтобы запирать двери от избытка приятелей. Наконец, он клянчит деньги или берет взаймы, что уже наполовину воровство, мы же крадем не стесняясь. Следовательно, наш способ более честен. Но теперь, Банни, меня взяло сомнение, не делаем ли и мы дела только наполовину.

– Как так? Что же еще мы можем сделать? – воскликнул я с легкой насмешкой, оглядываясь, однако, кругом, чтобы удостовериться, что нас никто не подслушивает.

– Что еще? – переспросил Раффлс. – Ну, во-первых, убийство.

– Гнусность!

– Ну, это зависит от точки зрения, любезный Банни, я не считаю это гнусностью. Я говорил тебе еще раньше, что тот величайший человек на земле, кто совершил убийство и не был открыт, мог бы стать великим, но так редко подобные люди обладают душой, способной оценить самих себя. Подумай-ка об этом! Представь себе: войти и беседовать с людьми хотя бы о самом убийстве, сознавать, что ты его совершил, воображать себе, какие бы рожи они скорчили, когда бы проведали! О, это было бы великим делом, прямо великим! Но помимо всего, если бы ты и был пойман, то твой конец был бы все-таки драматичен и не особенно ужасен: тебя бы тягали всего несколько недель, и затем дали испариться с шиком экстренного поезда, тебе не придется прозябать в гнусной праздности лет семь или пятнадцать.

– Ах, милый Раффлс, – рассмеялся я, – я начинаю прощать тебе твое дурное расположение духа за обедом.

– Но в жизни своей я не говорил более серьезно!

– Поди ты!

– Уверяю тебя.

– Тебе прекрасно известно, что сам ты никогда не совершишь убийства.

– Мне прекрасно известно, что нынешнею же ночью я совершу его!

И он откинулся назад на широкую спинку кресла, вперив в меня свои проницательные глаза, полузакрытые веками. Затем он нагнулся вперед, и его взгляд сверкнул, как холодная сталь кинжала, выхватываемого из ножен, но, прочитав в моих глазах легкий укор, они мгновенно потухли. Выражение их не оставляло больше ни малейшего сомнения. У этого человека, которого я знал вдоль и поперек, сквозила смерть в его скрещенных руках, смертью веяло от его сжатых губ, и тысяча смертей глядела из этих жестоких синих глаз.

– Бэрд? – пролепетал я, чувствуя, как мой язык прилипает к гортани.

– Именно.

– Но ведь ты же сказал, что все, касающееся помещения в Челси, сущие пустяки?

– Я солгал.

– Во всяком случае, ты сбил его со следа.

– Оказалось, нет. Я этого не сделал. Я думал, что мне это удалось, когда я пришел к тебе нынче вечером, но, выглянув из окна, помнишь, чтобы удостовериться еще раз, я увидал, что Бэрд стоит внизу на противоположной стороне.

– И ты даже не заикнулся об этом?

– Я совсем не хотел тебе портить обед, Банни, или чтоб ты испортил его мне. Но это был он, столь же верно, как дважды два – четыре, и, само собою разумеется, что он пошел за нами в Олбани. Ему предстояло играть в такую игру, которая была по сердцу этому старику: взятки с меня, подкупы от полиции, травля одной на другого. Но ему не придется поиграть со мной, он должен прекратить свое существование, и в мире окажется одним ростовщиком меньше… Человек! Два шотландских виски и содовой воды… Я выйду в одиннадцать, Банни, мне надо только покончить с этим дельцем.

– Следовательно, ты знаешь, где он живет?

– Да, в пригороде Уильсден и совершенно один-одинешенек. Этот субъект – скряга, каких мало даже между его товарищами. Я давно разузнал все, что его касается.

Я опять оглядел комнату. Мы находились в куче молодых людей, они смеялись, болтали, курили, пили во всех углах. Один, сквозь волны табачного дыма, кивнул мне головой. Я совершенно машинально ответил ему тем же и повернулся с неудовольствием к Раффлсу.

– Понятно, – сказал я возбужденно. – Один вид твоего пистолета заставит его на все согласиться.

– Но не заставит его сдержать свои обещания.

– Однако ты все-таки попробуешь это средство?

– Вероятно, попробую. Выпей-ка лучше, Банни, и пожелай мне удачи.

– Я иду с тобой.

– Я не нуждаюсь в тебе.

– Но я должен идти!

Стальные глаза Раффлса злобно сверкнули.

– Чтобы помешать мне? – спросил он.

– Нет.

– Ты даешь мне слово?

– Да.

– Банни, если только ты нарушишь его…

– То ты застрелишь и меня?

– Разумеется, я это сделаю, – заявил Раффлс торжественно. – Итак, ты, значит, идешь на свою собственную гибель, дорогой мой. Идешь? Ну отлично, и чем скорее, тем лучше, так как я еще должен завернуть в свою квартиру на дороге.

Через пять минут я уже поджидал ростовщика на Пикадилли, у Олбани. Я имел свои особые причины оставаться на улице. У меня было чувство – не то надежда, не то опасение, – что Ангус Бэрд пойдет по нашим следам, и при моей внезапной встрече с ним расправа окажется слишком короткой и необдуманной. Я не стану предупреждать его о грозящей ему опасности, но постараюсь изо всех сил предотвратить трагедию. Когда же предполагаемая встреча не произошла, и мы с Раффлсом шли уже по направлению к Уильсдену, я все еще оставался при своем честном решении. Я не нарушу своего слова, когда бы даже мог помочь делу, но как приятно сознавать, что я волен преступить его под угрозой известного наказания. Увы, я боюсь, что мои хорошие намерения парализовались всепожирающим любопытством, и я чувствовал себя охваченным такими чарами, которые идут рука об руку с ужасом.

Я сохранил отчетливое воспоминание о том времени, которое потребовалось нам, чтобы достигнуть жилища Бэрда. Мы прошли Сент-Джеймский парк (я как сейчас вижу огни, ярко сияющие на мосту и отражающиеся золотыми пятнами в воде). Нам пришлось подождать несколько минут последний поезд, отходящий в Уильсден. Я помню, что он отошел в одиннадцать часов двадцать одну минуту, помню, как Раффлс бесился, что поезд не доходил до Кензаль-Райза. Нам пришлось пробираться к Уильсденскому перекрестку пешком, сначала по улицам, а затем по совершенно открытому месту, которое было для меня совсем незнакомо. Я бы ни за что не нашел этот дом во второй раз. Помню только, что мы брели по какой-то глухой тропинке, через леса и долы, в то время как часы пробили полночь.

– Наверное, – заметил я, – мы застанем его в кровати, уже спящим.

– Надеюсь, что так, – мрачно отозвался Раффлс.

– Ты предполагаешь тут и ворваться к нему?

– А как же, ты думаешь, иначе?

Я ровно ничего не думал об этом, мой ум был всецело поглощен самим преступлением. В сравнении с ним грабеж казался пустяками, хотя и его следовало предотвратить. Я предусматривал серьезную помеху: Бэрд принадлежал ведь, в сущности, к среде мазуриков и им подобных, у него окажется, разумеется, огнестрельное оружие и он, понятно, воспользуется им первый.

– Я не могу желать ничего лучшего, – возразил Раффлс. – Дело произойдет с глазу на глаз, а злейший выстрел будет направлен чертом. Ведь не думаешь же ты, что я предпочитаю тайную игру открытой, не правда ли? Но умереть он должен – от руки того или другого, иначе это чересчур длинная канитель для тебя и меня.

– Одно не стоит другого!

– Тогда тебе нечего двигаться с места, любезный товарищ. Я ведь уже сказал, что не нуждаюсь в тебе. А вот его дом. Итак, доброй ночи!

Но я не видел никакого дома, а только угол высокой стены, одиноко вырисовывавшейся среди ночного мрака. Осколки разбитых окон, разбросанных там и сям, блестели при свете звезд, высохшие зеленые ворота в стене были утыканы гвоздями и обращены сумрачным навесом к недавно проложенной дороге, тускло озарявшейся лучами одинокого фонаря.

Мне показалось, что все это – и дорога, и окружающая местность, кроме дома, – образовалось само собою, однако, ночь была слишком темна, чтобы получить более ясное впечатление.

Раффлс, видавший эти места при дневном свете, по дороге сюда заранее приготовился ко всевозможным препятствиям, поэтому он прежде всего долез до зубьев и принялся натыкать на них пробки от шампанского. Через какую-нибудь минуту он уже накрыл их своим сложенным в несколько раз пледом. Я невольно отступил назад, когда Раффлс сам вскарабкался наверх, и увидал небольшую горку из камней, выделявшихся на фоне неба, за воротами. Лишь только он взобрался наверх, я бросился вперед и успел-таки повиснуть на зубьях, на пробках и пледе, прежде чем Раффлс сдернул последний.

– Ты все-таки идешь? В таком случае берегись: тут всюду протянута проволока с колокольчиками и устроены капканы. Это не особенно легкая штука! Вот стой здесь смирно, пока я не сниму пробки.

Садик был весьма небольшой и только недавно разбит, с одной травой на некоторых клумбах и с несколькими большими лавровыми деревьями, воткнутыми прямо в невозделанные глинистые гряды.

– В них звонки, – шепнул мне Раффлс, – тут нет ничего, что бы не звонило. Ах, хитрая старая бестия!

И мы делали громадные обходы, тщательно минуя эти штуки.

– Он уже лег в постель!

– Я не думаю так, Банни, я полагаю, что он заметил нас.

– Почему?

– Я видел свет.

– Где?

– Наверху, всего одно мгновение, когда я…

Его шепот замер: он вновь заметил огонь и я тоже.

Огонь промелькнул, как золотая полоска, внизу, у входной двери и исчез. Вновь появился золотой нитью под притолкой дверей и бесследно исчез опять. Мы только слышали, как поскрипывала лестница: «крак, крак, крак», и все затихло столь же внезапно. Мы ничего не видели и не слышали больше, хотя простояли на траве, затаив дыхание, так долго, что наши ноги промокли от росы.

– Я войду в дом, – проговорил наконец Раффлс. – Я думаю, он вовсе не видел нас. Хотелось бы мне, чтобы было наоборот. Я двинусь этой дорогой.

Мы осторожно вступили на тропинку, но песок хрустнул под нашими влажными подошвами, и послышался громкий скрип, когда мы поднялись на небольшую веранду со стеклянными дверями, ведущими внутрь. Через эти-то двери Раффлс и заметил в первый раз свет. Он приступил теперь к вырезанию дверного стекла при помощи бриллианта, баночки с пастой и листа бурой бумаги, что он всегда пускал в ход для устранения препятствий. Не отклонил он и моего содействия, хотя воспользовался им так же машинально, как я его предложил. Во всяком случае, вот эти самые мои пальцы помогали ему нанести пасту на бурую бумагу и прижимать последнюю к стеклу до тех пор, пока бриллиант не закончил надрез и стекло не вывалилось прямехонько нам в руки.

Тогда Раффлс сунул в отверстие свою руку, повернул в замке ключ, и, вытянув руку, смог оттянуть вниз засов у дверей. Оказалось, что засов был один, и дверь раскрылась, хотя и не особенно широко.

– Что такое? – сказал Раффлс, когда что-то хрустнуло у него под ногой, близ самого порога.

– Очки, – шепнул я, поднимая их.

Едва я прикоснулся руками к разбитым стеклам и изогнутой оправе, как Раффлс оступился и чуть не упал, с громким криком, который даже не старался сдержать.

– Тише, друг мой, потише! – умолял я шепотом Раффлса. – Он услышит тебя.

Вместо ответа зубы у Раффлса застучали от дрожи – и это у Раффлса (!) – и я услыхал, как он чиркает спичками.

– Нет, Банни, он не услышит нас больше, – пролепетал Раффлс.

Он поднялся с колен и зажег газ.

Ангус Бэрд лежал распростертый на полу в своей комнате уже мертвый, со слипшимися от крови седыми волосами. Около него валялась кочерга с блестевшим черным концом, в углу виднелся разломанный и разоренный письменный стол.

На камине слабо тикали часы. Может быть, в течение ста секунд в комнате не раздавалось никакого иного звука.

Раффлс стоял очень тихо, глядя на мертвеца вниз, так тихо, как только может смотреть человек в ту пучину, на краю которой он стоит. Его тяжелое дыхание было явственно слышно, он не подавал никакого другого признака жизни, и на его уста как будто была наложена печать молчания.

– А огонь? – проговорил я хрипло. – Огонь, который мы видели внизу этой двери?

Раффлс вздрогнул и повернулся ко мне.

– Это правда! Я совершенно забыл про это. Я видел сначала огонь здесь.

– Значит, он должен быть наверху!

– Если он там, то мы его настигнем. Идем!

Я схватил было Раффлса за руку, умоляя одуматься – ведь его враг уже мертв, – мы лишь напрасно впутаемся в дело, мы можем спастись лишь теперь или никогда.

Но с внезапным нетерпеливым порывом и презрительной отвагой во взгляде он сбросил мою руку, предоставив мне спасать свою голову, коли мне это нравится, а сам, как и в прошлый раз, повернулся ко мне спиной, и в эту минуту я чуть не решился поймать его на слове. Разве он забыл, с какой целью он здесь очутился? Разве он непременно решил, что эта ночь должна закончиться как можно хуже?

Пока я задавал сам себе эти вопросы, он уже работал со спичками в зале, а через минуту лестница скрипела под его шагами совершенно так же, как скрипела она под ногами убийцы. Неодолимый инстинкт, толкавший его вопреки очевидной опасности, охватил и меня среди моих мирных размышлений. Разве мы можем позволить убийце скрыться? В ответ на это я мгновенно взлетел по скрипучей лестнице и догнал Раффлса в сенях.

Нашим глазам представились три двери: первая вела в спальню, с приготовленной на ночь, но совершенно не смятой кроватью, вторая комната была пуста, третья дверь оказалась запертой и Раффлс зажег с сенях газ.

– Он здесь, – сказал он, заряжая револьвер. – Помнишь, как мы пролезали в школу? Вот так!

Он поднял ногу и надавил коленом на замочную скважину, замок подался, дверь широко распахнулась, и от внезапного сквозняка газ в рожке наклонился на бок, точно рыбацкая лодка во время шквала. Когда пламя успокоилось, я увидел вмонтированную в пол ванну, два связанных вместе полотенца, открытое окно, чью-то спрятавшуюся фигуру, и вдруг Раффлс изумленный застыл на пороге комнаты.

– Джек Реттер!

От ужаса слова вылетали из его уст медленно и глухо, а я, тоже в ужасе, машинально повторял все за ним, между тем прятавшаяся у окна фигура мало-помалу приподнималась и приходила в себя.

– Так это вы! – проговорил Реттер с изумлением, не меньшим, чем наше. – Это вы оба! Что это значит, Раффлс? Я видел, как вы перелезали через ворота, один из колокольчиков зазвонил, потому что все место усеяно ими. Потом вы забрались сюда. Что все это значит?

– Мы все объясним вам, когда вы расскажете, что вы наделали Реттер!

– Наделал? Что я наделал? – убогое существо, щуря глаза, вылезло на свет в рубашке с окровавленной грудью. – Вы знаете ведь… вы видели… ну, если хотите, я скажу вам. Я убил разбойника, вот и все, разбойника-ростовщика, шакала, шантажиста, умнейшего и злейшего на свете негодяя и висельника. Пусть меня повесят за него, но я бы убил его еще раз! – и он гордо взглянул нам в лицо с легким оттенком недоверия в блуждающих глазах. Его грудь тяжело поднималась, нижняя челюсть дрожала. – Рассказать вам, как все это произошло? – с жаром продолжал Реттер. – Он сделал мою жизнь сущим адом за эти последние недели и месяцы. Вы можете себе представить – сплошным адом! И вот, нынешней ночью я встретился с ним на Бонд-Стрите. Вы помните, когда я натолкнулся на вас обоих? Он шел в двадцати ярдах за вами, он шел по вашим следам, Раффлс, а когда увидел, что я раскланиваюсь с вами, остановил меня и спросил, кто вы такой. Он пристал ко мне, как с ножом к горлу, желая разузнать все мельчайшие подробности, хоть я и не мог понять, чего ради. Я не счел нужным держать язык за зубами – я знал, что ему суждено. Я обещал все рассказать о вас, если только он назначит мне, так сказать, частную аудиенцию. Он не соглашался. Я настаивал на этом, придерживая его за борт сюртука. Когда вы совсем исчезли из виду, я его выпустил и выждал, пока он в отчаянии снова вернется ко мне. Теперь уже я мог вить веревки из него, я мог назначать место, где должно состояться свидание, и я заставил его взять меня с собой домой, поклявшись рассказать ему в этой беседе о вас всю подноготную. И вот, когда мы добрались сюда, я убедил его дать мне чего-нибудь поесть, все оттягивая и оттягивая нашу беседу. Около десяти часов я услыхал, как запирают ворота. Я подождал немного и затем спросил его, один он живет или нет?

«Вовсе не один, – отвечал Бэрд, – разве вы не видели служанки?»

Я отозвался, что не видел ее, но слышал как будто ее шаги, если же я и ослышался, то нет все-таки никакого сомнения, что она тотчас явится на мой зов, и я три раза кликнул ее изо всей мочи. Никакой служанки не являлось. Я знал это заранее, потому что как-то ночью на прошлой неделе я пришел повидать Бэрда, и он сам переговаривался со мной через ворота, не соглашаясь открыть их. Ну и когда ни одна живая душа не появилась на мой зов, он побледнел, как полотно. Тогда я сказал ему, что мы можем, наконец, приступить к нашей беседе. Схватив с каминной решетки кочергу, я напомнил ему, как он меня грабил. «Но, – добавил я, – с Божьей помощью этого больше не повторится!» Я дал ему три минуты на то, чтобы составить и подписать перечень всех тех несправедливых исков, которые он возбуждал против меня, в противном случае, я тут же на месте сулил размозжить ему череп. Он с минуту подумал и направился затем к письменному столу за пером и бумагой. Но через две секунды он, как молния, наскочил на меня с револьвером в руке, я же стоял перед ним почти безоружный. Он выстрелил два-три раза, но промахнулся, вы можете, если хотите, отыскать следы от пуль. Я же все время бил по нему кочергой. Боже мой, я стал совершенным зверем, до той поры, пока не наступил конец. И тут еще я не сразу опомнился. Я подошел к письменному столу, отыскивая свои расписки, и ушел лишь тогда, когда вы подошли к дому. Говорю вам, я не тревожился ни о чем, также как и теперь, я решил заявить об убийстве сегодня же ночью, и сделаю это, стало быть, не причиню вам ни малейшего беспокойства!

Он кончил. Мы стояли в сенях осиротевшего дома, и наши пониженные, заглушаемые, нетерпеливые голоса звенели и гудели в ушах. Внизу был убитый, а перед нами его нераскаявшийся убийца. Я знал, на кого эта нераскаянность произведет впечатление, и не ошибся.

– Все это пустяки, – произнес Раффлс после небольшой паузы, – мы не дадим вам выдать себя!

– Вы не в состоянии меня удержать! Да и к чему это приведет? Служанка раньше видела меня, и мой арест это лишь вопрос времени. Не дожидаться же мне, когда меня схватят. Подумайте только: дожидаться, когда вам скрутят лопатки! Нет, нет, нет, я сам назову себя, и все кончено.

Его речь изменилась: он запинался, плохо выговаривал слова. Казалось, ясное понимание своего положения возникло у него в мозгу лишь вместе с сознанием явной необходимости спасаться.

– Да выслушайте же меня! – прикрикнул Раффлс. – Мы торчим тут в виду нашей собственной гибели. Мы забрались сюда в дом как воры, чтобы добиться удовлетворения за обиды, подобные вашим. Ну разве вы не видите? Мы вырезали стекло, словом, обделали дело, как заправские мазурики. Благодаря этому, и все остальное может быть отнесено на наш счет.

– Вы полагаете, что меня не будут подозревать?

– Я думаю.

– Но я совсем не желаю, чтобы это дело сошло мне с рук даром! – истерично воскликнул Реттер. – Я убил его, я знаю, но лишь ради самозащиты, это не было настоящее убийство. Я должен в нем повиниться и понести кару. Иначе я сойду с ума.

Он крепко стискивал свои руки, губы его дрожали, на глазах стояли слезы. Но Раффлс грубо схватил его за плечо.

– Да взгляни же, дурень, сюда! Ведь если бы нас троих здесь поймали, знаешь ли, каковы были бы последствия? Через шесть недель мы уже болтались бы в Ньюгете! Ты рассуждаешь, как будто бы мы сидим в клубе. Понимаешь ты, что уже первый час, что у нас горит огонь, а внизу валяется убитый?! Ради Бога, приди в себя и делай то, что я тебе прикажу, или ты и сам будешь убит!

– Я бы хотел этого! – рыдал Реттер. – Я бы хотел взять его револьвер, я сам бы размозжил себе голову. Он валяется где-нибудь под ним. Боже мой, Боже мой!

Колени Реттера подгибались, неистовое раскаяние было в полном разгаре. Нам пришлось под руки свести его вниз и провести через входную дверь на свежий воздух.

Вокруг не было слышно ни звука, кроме подавленных рыданий истерзанного отчаянием юноши, бившегося в наших руках. Раффлс вернулся на минуту в дом, потом нас охватил непроницаемый мрак, словно в погребе. Ворота отворились изнутри, мы осторожно заперли их за собой, а звездный свет, как и раньше, мерцал на разбитых стеклах и отточенных гвоздях над стеной.

Мы пустились бежать, нам приходилось торопиться. Нашему убийце казалось, что он уже на эшафоте: опьяненный своим убийством, он был беспокойнее полдюжины человек, упившихся вином. Мы то и дело должны были грозить ему, что предоставим его собственной участи и умоем руки в этом деле. Но невероятное и незаслуженное счастье сопутствовало нам троим. Мы не встретили ни одной живой души от самого дома убитого вплоть до Уильсдена, а затем, если кто нас и видел, то вспомнил ли хоть один из них о двух молодых людях, которые, стиснув от ярости зубы, тащили третьего, находившегося в довольно недвусмысленном состоянии, вспомнил ли о нас хоть один, когда вечерние газеты оповестили город об ужасной трагедии в Кензаль-Райзе?

Мы пришли в Майда-Вель и, нимало не скрываясь, направились к моей квартире. Однако, наверх поднялся лишь я один, двое других прошли в Олбани, и я не видел Раффлса целых двадцать четыре часа. Его не было дома, когда я посетил его утром, он не написал мне ни слова. Когда же он появился снова, все газеты были переполнены подробностями об убийстве, а человек, совершивший его, плыл уже далеко по Атлантическому океану как пассажир второго класса на пароходе, идущем из Ливерпуля в Нью-Йорк.

– С ним невозможно было сговориться, – сказал мне Раффлс, – или он должен был выложить все подчистую, или бежать отсюда. Я нарядил его в нашей студии и мы сели на первый поезд, идущий в Ливерпуль. Немыслимо было заставить его сидеть смирно и наслаждаться своей удачей, как я бы постарался на его месте, и это было бы всего умнее! Я отправился в его берлогу, чтобы уничтожить некоторые бумаги, и что же я там нашел, как ты думаешь? Хозяйничание полиции! Вышел уже приказ арестовать его! Идиоты воображают, что стекло было вырезано только для вида, и издали свой приказ. Ну, не моя вина, если он ни к чему не послужил.

И я теперь, спустя много лет, думаю, что это была также и не моя вина.