Глава 3. Путь

– Это все Западная Двина, Василий, – прошептал Кравченко, не отрывая глаз от бинокля, – где-то ниже по течению должна быть переправа.

– Откуда ты знаешь?

– Мост, который мы видели позавчера, – километрах в 25–30 отсюда, деревень здесь много, не будут же крестьяне такой крюк делать, чтобы на тот берег перебраться. А им туда непременно каждый день надо: у кого родня, у кого зазноба. Но, скорее всего, на том берегу сенокосы, там луга заливные, а здесь, поблизости, мы с тобой коровенок заметили, похоже, колхозных… Конечно, колхозных, откуда другие? Значит, за сеном народ ходит через реку. Должна быть переправа!

– Где ее искать? Надо было позавчера через мост попробовать проскочить.

– Опасно: мосты охраняют, мы с тобой пешие – сразу привлечем внимание. Конечно, можно было рискнуть, но впереди еще не одна речка, так что отвагу оставим на потом. Пошли.

Они были в пути уже вторую неделю. Иногда Кравченко казалось, что рядом шагает удача: лунные ночи, сухие, жаркие дни помогали идти. Спать они устраивались, когда солнце подбиралось к зениту. Наскоро сооружали из веток шалаш, чтобы хоть как-то укрыться от летающей мелкой лесной нечисти, и, накрывшись с головой плащ-палатками, отлеживались до заката.

Ели раз в сутки – экономили продукты. Но все равно на десятый день мешки опустели. Кравченко попытался купить что-то в какой-то деревеньке, но на него посмотрели с подозрением и ничего не продали. Тогда на добычу отправился Коршунов. Ему повезло: он принес хлеба, яиц, немного прошлогодней картошки, кусочек старого, с горчинкой, сала.

– Вот так, командир! – голосом картежника, сорвавшего банк, произнес Коршунов, бережно выкладывая продукты на плащ-палатку.

– Как тебе это удалось? – удивился Кравченко.

– Есть один секрет, – прищурился Коршунов. – Ты, командир, на жадности хотел сыграть – не вышло. Наш народ не угадаешь: он сегодня с дубьем на соседа пойдет за украденную курицу, а завтра последние штаны с себя снимет, чтоб того же соседа угостить… Вот я, видать, под такое расположение души и попал. Посмотрели бабы – бедный солдатик, исхудавший, щетиной заросший – и пожалели! А тебя, чистенького офицера с орденами, побоялись – ты на их сынков-мужей не похож, ты на тех смахиваешь, кто их мужиков на войну гнал, а на меня поглядели – и чуть слезами не зашлись: ну точь-в-точь их мишка-гришка-петька-никишка! Вынесли продукт с трех дворов, да еще полстакана самодельной налили. И денег не взяли, как ни совал… Иди, говорят, солдатик, небось из армии сбежал, к мамке решил податься… Как в воду глядели!..

– Молодец, Коршунов! Агент с задатками психолога и талантом интенданта – золотой фонд абвера! Скажи еще раз, как называлась эта деревня?

– Давыдовка.

– Давыдовка… Давыдовка…

Кравченко пытался сохранить в памяти детали их перехода, особенности местности, расположение дорог, не обозначенных на карте. Зачем? На случай, если выпадет возвращаться назад? Нет, еще раз этим путем им идти, скорее всего, не придется. Тогда к чему забивать голову бесполезными сведениями? Толкового ответа, в который смог бы поверить сам, он дать не мог. Скорее всего, просто срабатывал профессиональный рефлекс. А рядом с ним, на тех же правах жил такой же профессиональный инстинкт опасности. Это он подсказывал, что любая, даже условная, запись может привести к провалу в случае задержания, поэтому командир рассчитывал только на память.

– И все равно, трудная эта дорога – домой… – прервал размышления Кравченко напарник.

– Устал?

– Есть немного, но, думаю, дотяну до баньки…

Кравченко улыбнулся и качнул головой. Этот жест не остался незамеченным, хотя Коршунов шел чуть позади.

– Смеешься, командир?..

– Фамилия Канарис тебе о чем-то говорит?

– А что это ты вдруг о начальстве?

– В 1912 году крейсер «Дрезден», на котором Вильгельм Канарис служил младшим офицером, ушел в свободное плавание: сначала бороздил Средиземное море, а потом пересек Атлантику и подался в Мексиканский залив. Там тогда бродила зараза революции, постреливали, – словом, было неспокойно. Кое-какую помощь крейсер оказал правительству Соединенных Штатов: взял на борт сотню их граждан, спасая от кровожадных головорезов Панчо Вильи, и передал на рейде в руки матросов родного американского флота. А тут в Европе началась Первая мировая война. В Сараеве один еврей-студентик застрелил эрцгерцога Фердинанда – и закрутилось: Австро-Венгрия объявила войну Сербии, Германия – России и Франции, Великобритания – Германии. А там и Япония пристала…

– Командир, может, привал устроим, а то мне на ходу не все слышно, – предложил Коршунов.

– На ходу, на ходу, Вася, не отставай… Так вот, крейсер «Дрезден», на котором служил лейтенант Канарис, собрался было уже домой, как вдруг пришло радио из Берлина: топить английские, французские и русские корабли, плавающие у берегов Южной Америки. К тому времени на крейсере почти не осталось угля, поэтому его командир взял круто в сторону, пробрался в Тихий океан и у острова Пасхи соединился с германской эскадрой, подошедшей с Востока. Вместе они устроили погром англичанам и пошли на юг.

– Как мы с тобой, – выдохнул Коршунов.

– Да, с той разницей, что мы еще никого не разгромили.

– Но и нас тоже, – резонно заметил Коршунов.

– С тобой, Вася, не соскучишься. Так вот, у Фолклендских островов – это край Южной Америки, рукой подать до Антарктиды, – эскадра нарвалась на превосходящие силы противника и была потоплена. Вся! Уйти удалось лишь…

– «Дрездену», – влез в рассказ Коршунов, воспользовавшись тем, что Кравченко наткнулся на какую-то кочку и на секунду замолчал, – потому что там был адмирал Канарис!

– Правильно, «Дрездену», но лишь за счет скоростных качеств. А Канарис тогда был простым лейтенантом. Не льсти начальству, Коршунов, когда оно тебя не слышит.

– Из начальства, командир, слышишь меня один ты, значит, льстить тебе? Ты же не поверишь и обидишься, поэтому я дождусь, когда рядом будут другие. Ну, что там дальше?

– «Дрезден» спрятался в какой-то океанской глуши в районе Огненной Земли.

– Как мы с тобой в баньке, – усмехнулся Коршунов.

– До нее еще дойти надо.

– Так «Дрезден»-то до своей земли дошел, а что ж, мы дороги не осилим?

– Осилим, осилим, – проворчал Кравченко. – На чем я остановился?.. Да, «Дрезден» спрятался и стоял на якоре чуть ли не до марта 1915 года, пока его не обнаружили англичане. Крейсер «Глазго» начал в упор расстреливать неподвижный «Дрезден» – на нем не было угля! Немцы огрызнулись, но невпопад: спорить с маневренным кораблем было бессмысленно. Вот тогда на сцену вышел Канарис. Его направили на английский фрегат парламентером с заданием опротестовать обстрел чилийских территориальных вод, в которых укрывался «Дрезден». Канарис вернулся ни с чем: англичане имели приказ уничтожить «Дрезден», где бы тот ни находился.

– И они его расстреляли? – Коршунов слушал историю Первой мировой войны, как увлекательную романтическую сказку.

– Немцы сами открыли кингстоны, когда поняли, что их все равно потопят. Часть людей отправили в госпиталь порта Вальпараисо, часть была интернирована на острове Кирикина. Среди них и Канарис. Однажды ночью он отвязал чужую шлюпку и уплыл на материк. Там он переоделся в чилийского крестьянина и в несколько недель перешел через Кордильеры… Это горы, а не лес среднерусской равнины… В Аргентине ему помогли достать фальшивый паспорт и взять билет на пароход до Роттердама. Молодой вдовец Риеда Розас направлялся в Голландию устраивать какие-то наследственные дела. По пути общительный парень, прекрасно говорящий по-испански, знакомится с богатыми англичанами, которые в Плимуте помогают ему пройти через британское сито, отсеивающее всех подозрительных. На контрольном пункте он убедительно говорит на диалекте Вальпараисо! Нет сомнений – чилиец! Ну, а попасть из Роттердама в Берлин было уже пустяковым делом. Именно Канарис рассказал в Германии о судьбе крейсера «Дрезден»…

– А потом? – встрепенулся Коршунов, когда Кравченко замолк. – Что было потом?

– Потом «чилийца-испанца» Канариса отправили помощником военного атташе… в Мадрид.

– А откуда ты про Канариса знаешь?

– Из школьной программы. Ты какую школу оканчивал? Разведывательную?

– А какую же еще? В семилетке под Рязанью об адмирале Канарисе до сих пор не слышали.

– Разведывательную – Борисовскую.

– И что, вам там о Канарисе лекций не читали?

– Нет, больше про Сталина и про евреев…

– Наверное, думали, что о Канарисе вы все знаете. А вот и переправа…

Кравченко вскинул бинокль: сквозь редеющий лес проглядывала полоска реки, нехитрый паром на ручной тяге, повозки, доверху нагруженные ярко-зеленой травой. За рекой виднелась огромная луговина, на которой суетились косари.

– Надо найти удобный подход к реке, чтобы не свалиться с обрыва на паромщика. Напугаем…

Они сделали небольшой круг и выбрались на ведущий к реке проселок. Какая-то моложавая бабенка, лихо управлявшая сытой каурой лошадкой, зазвала их на телегу и с грохотом домчала до парома. На переправе, кроме Кравченко с напарником, оказалось еще с десяток военных: по одним было видно, что приехали за продовольствием; другие, наверняка саперы, вели себя по-хозяйски: громко разговаривали, в голос смеялись, отпуская безобидные шутки по адресу местных девчат. «Эти – на разминировании, живут здесь, наверняка давно всех знают, нас отметят сразу», – промелькнуло в голове Кравченко. Но никто даже не повернул головы в сторону подкативших с шиком незнакомцев. Паром резал поперек речку напористо и скоро. На берегу к погрузке на плот готовилась армада наполненных душистым клевером повозок.

– А вам далеко, кавалеры молчаливые? – игриво спросила молодайка, приютившая Кравченко и Коршунова.

– Вон туда, в конец луга, – махнул Кравченко.

– А-а, так вы, верно, к фронтовому аэродрому топаете? Туда и вчера какие-то капитаны с майорами приезжали, все что-то мерили, спорили. Нам не слыхать, зато видно все, – щебетала молодайка, – строить, верно, чего надумали?

– Да, площадка хорошая, у начальства появились кое-какие задумки, – поддакнул Кравченко, – едем смотреть.

– Так я вас подкачу, пока мне еще не накосили, – предложила молодайка и подхлестнула лошадь вожжами.

На тридцать шестой день пути они подошли к деревне Вороново в пяти километрах от райцентра Красный. За плечами остались изнурительные переходы, полуголодные привалы, с десяток рек и речушек, которые приходилось преодолевать с особой осторожностью. Через Днепр западнее Смоленска переплыли ночью на гнилой рыбачьей плоскодонке. Коршунов еле успевал вычерпывать гильзой от снаряда льющуюся во все дыры воду, Кравченко из последних сил подгребал обломком доски от кузова разбитого грузовика.

– Ты, командир, прямо как адмирал, – усмехнулся, переводя дух, Коршунов.

– Какой еще адмирал? – недовольно огрызнулся Кравченко.

– Канарис, еж твою раз! Он же тоже на лодке из плена выгребал?

– А-а… Помнишь? – улыбнулся Кравченко. – Да, на лодке… Только, может, весла там были получше.

– И не текла, зараза. А так мы с тобой идем путем высшего начальства… Одно различие – по лагерям оно, начальство, не мыкалось.

– Кто, Канарис?

– Да…

– Еще как мыкался! – Кравченко произносил слова в коротких перерывах между гребками. – Больше года просидел в концлагере в Чили, когда англичане потопили «Дрезден». А в 33-м, как раз Гитлер пришел к власти, Канарис командовал линкором. Во главе военно-морского флота стоял адмирал Редер, Канариса он ненавидел. За что? Да черт их там разберет! Во время крупных учений экипаж линкора Канариса оплошал: то ли пальнул не туда, то ли заплыл не оттуда, – короче, посадили за это будущего нашего шефа в крепость Свинемюнде. Полтора года он там баланду хлебал. В 35-м друзья вытащили его из кутузки и пристроили начальником Управления военной разведки, чтоб от Редера подальше…

– Ты смотри, а я думал, только у нас больших командиров под замок сажают.

– Это где «у нас»?

– В Москве, где же еще?!

– Когда царю надо, он кого хочет, того и запрет… Коршунов, мать твою, смотри, воды сколько! Утонем к черту! Вычерпывай, вычерпывай, грамотей хренов!

Течением их снесло километра на два-три, но это оказалось на руку: до Вороново напрямую выходило с десяток верст. Документы у них проверили всего лишь раз и то на бегу, у какой-то очередной переправы через реку Межу; милиционеры, сойдя с приставшего парома, спросили, «откуда и куда», Кравченко сказал что-то о поисках немецких диверсантов, ему кивнули с пониманием, посоветовали быть осторожнее, потому как на днях в районе Крестов была перестрелка. Правда, потом оказалось, что стреляли не парашютисты, а обыкновенные дезертиры, шастающие по этим лесам. Но, как ни крути, одного из НКВД ранили… Да и мин в лесу понатыкано! Саперы обещали прибыть еще в понедельник, а сегодня пятница – и никого нет. Видать, загуляли у соседей, они там неделю разминировали, и то лишь по дорогам прошлись да по полям, где работы идут, а до лесов так и не добрались – потом… Так что нужно держать ушки на макушке… Поинтересовались, почему у контрразведки немецкие автоматы, Кравченко ответил, что они полегче ППШ, а ходить приходится много, так что начальство сделало поблажку… Автомат Судаева, хоть и весит меньше шпагинского, но ненадежен, его и в войсках не особо жалуют. И затворная рама у немцев под левую руку: передернул – и сразу огонь, а на наших пока правой взведешь, пока палец на крючок положишь. Милиционеры покивали головами, согласились, пожалели, что им немецкое оружие носить не разрешают. На том и расстались.

– Вороново? – спросил Кравченко, передавая бинокль Коршунову.

– Вороново! – со вздохом облегчения подтвердил напарник, припав к окулярам. – Отсюда дома не видно, он там, за деревьями. Я пойду, а ты отдохни.

– Выглядишь ты, Василий, неважно. Отряхни шинель, сапоги обмахни, а то не узнает супруга, огреет коромыслом.

– Ничего, стерплю, а ночь придет – отыграюсь… А может, и ночи ждать не буду… чего ее ждать-то? Ты меня извинишь, если задержусь минут на десять-двадцать?

– Извиню, – улыбнулся Кравченко и хлопнул Коршунова по плечу, – давай, Вася, пошел потихоньку.

Коршунов на ходу оборвал несколько веток, постучал ими по сапогам, скинул свернутую в скатку шинель, бросил Кравченко – «пусть пока полежит, я скоро», – и почти побежал вдоль опушки.

Кравченко расстелил плащ-палатку, лег и закрыл глаза. Он представил, как Коршунов тихонько открывает дверь в дом и, крадучись, проникает в сени… Жена… Жена стирает в корыте… Стирает?.. Откуда мыло?.. Стирают нынче в ручье… Значит, не стирает… Шьет… Штопает какие-то дырки… А тут – Вася!.. Она – бух! – и в обморок… Нет, это городские без чувств падают, и то в кино. А деревенские? Если б деревенские в обмороки валились, половина баб России за войну окочурилась бы! А они вон сено косят, лошадей запрягают, как та чернявая на переправе. Голосок-то у нее – прямо колокольчик. Да и все остальное. Звенит!.. Ха-ха… Надо было подмигнуть да остаться на ночку-другую, почувствовать себя человеком, назвать ей свое имя, услышать, как она звонко позовет тебя… «товарищ Доронин!»… или «Кравченко!». А может, все-таки… Хватит!.. Вы на задании, лейтенант!.. Нет, можете лежать и даже расстегнуть верхнюю пуговицу… Но не более! Вам сказали, «забудьте свое имя, теперь вы – никто! У вас нет биографии, родителей, школьных друзей, любимых подруг. У вас есть задание! Вы его выполнили? Получите новое! Справились и с этим? Вот еще!..»

Из кустов донесся еле различимый шорох. Кравченко, не меняя позы, снял с предохранителя лежащий на груди автомат и скосил прикрытые фуражкой глаза в сторону шума. Среди веток показалась выгоревшая гимнастерка Коршунова. Он тихо подошел и молча сел рядом. Кравченко сдвинул фуражку и вопросительно посмотрел на Василия.

– Прости меня, командир, оплошал я, – сдавленным голосом начал Коршунов.

– В чем? – не выдавая волнения, спросил Кравченко.

– Зря мы топали триста с лишним верст – не будет баньки! Ничего не будет!

– Дом сгорел?

– Нет, дом цел, но в нем живут чужие люди. Какой-то инженер из МТС с семьей. А жена – в эвакуации, говорят, в Казахстане. Когда вернется, одному богу известно. А может, и не вернется. Или вернется, но не одна… Обо мне-то с 41-го – ни слуху ни духу: жив ли, помер. Дай закурить, что ли…

Весь путь Коршунов не курил, говорил, что бережет силы, что без табака дорога легче, хоть и скучнее. Кравченко протянул ему кисет. Коршунов скрутил «козью ножку», затянулся… и закашлял.

– Ты входил в дом, тебя видели? – насторожился Кравченко.

– Нет, пошел огородами, наскочил на соседку, она все и рассказала.

– Кому она расскажет о тебе?

– Да никому: в деревне-то наших, почитай, не осталось: кто не убежал, когда немцы к Москве шли, тот в овраге лежит – СС постарались, чем-то им деревенька наша не глянулась. Соседка уцелела нечаянно, три месяца в чащобе, в землянке жила, чуть не загнулась от голода.

Коршунов матернулся, замолк, потом вдруг хлопнул себя по лбу и полез в вещмешок.

– Совсем забыл… Вот картошечка… Огурчик… лучок зеленый… Надо подкрепиться, командир…

Они наскоро испекли несколько клубней, жадно поели, запили согревшейся во фляге ключевой водой и замерли, стараясь не смотреть друг на друга. Молчание продолжалось долго.

– Надо идти, Вася, – скорее попросил, чем приказал Кравченко, – здесь нам делать нечего. Берем строго на запад, попытаемся пересечь линию фронта в ближайшей точке. Хорошо бы знать, где она, эта точка, где она, линия фронта.

– На западе – это точно, – не поднимая глаз, произнес Коршунов.

Когда солнце окрасило горизонт в багряные тона, разведчики стали собираться в дорогу. Кравченко решил пробираться к немцам, пока еще можно было догнать фронт. По настроению людей, встречавшихся в пути, было видно, что обещанное фюрером контрнаступление с использованием нового оружия пока не началось. Наоборот, из обрывков разговоров Кравченко составил сводку последних событий и вычертил примерную линию противостояния германских и советских войск. По его прикидкам, «красные» должны были подходить к Минску. За время их с Коршуновым путешествия фронт откатился на запад почти на сотню километров! Чтобы догнать его, нужно было идти и ночью и днем, спать не больше четырех-пяти часов в сутки. Но чем ближе к передовой, тем труднее добывать продукты. Значит, надо запастись здесь.

– Возьми, командир, картошку, что осталась, – будто прочитав его мысли, произнес Коршунов и, помедлив, выдавил: – Я, наверное, с тобой дальше не пойду…

Кравченко вопросительно поднял глаза. Коршунов затянулся еле дымящейся самокруткой, выпустил клуб дыма и вздохнул:

– Я здесь останусь… хочу ее дождаться… посмотреть, с кем приедет… А может, одна… Автомат я оставлю, а гранаты ты возьми, тебе они нужнее, хоть и тяжелые, заразы. Нет, одну я приберегу… Для себя.

Кравченко молча принял из рук Коршунова «лимонки», загрузил в мешок картошку и немного лука, затянул тесемки.

– Присядем на дорожку, что ли? – спросил Коршунов, пристраиваясь на бугорок.

– Ты проводи меня, Вася, а то как-то не по-русски, даже за калитку не вышел.

– Провожу, какой разговор! – с готовностью поднялся Коршунов.

– Как себя вести, в случае чего, ты знаешь, учить не буду, – холодно произнес Кравченко.

– А для чего я ее оставил? – Коршунов показал на висящую на поясе гранату.

– Постарайся остаться в живых, мы скоро придем, – подбодрил напарника Кравченко, понимая, что врет.

Они миновали завал из срубленных то ли миной, то ли снарядом берез и вышли на полянку.

– Здесь расстанемся, командир, долгие проводы – лишние слезы, – сказал Коршунов и протянул руку.

– Пожалуй, – Кравченко крепко обхватил протянутую ладонь. Рука у Коршунова немного тряслась. Кравченко посмотрел напарнику в глаза – в них стояли слезы.

– Только в спину не стреляй, командир… – прохрипел Коршунов и отвернулся.

– Иди, Василий, – бросил Кравченко, так ничего и не пообещав.

Коршунов втянул голову в плечи и медленно побрел по поляне в сторону деревни. Он вслушивался в каждый шорох, готовясь к лязгу затвора и сухому треску очереди. Десять шагов… Пятнадцать… Не оглядываться… Двадцать… Значит, не выстрелит! Коршунов сделал еще шаг и обернулся. Кравченко смотрел ему вслед, не снимая рук с автомата, потом сорвал фуражку и крикнул: «Иди, Васька, иди!» Коршунов махнул пилоткой – «Мы еще посидим в кафе на этой… как ее… Унтер ден Линден!.. Посидим, командир!»… – сделал еще шаг.

Кравченко увидел лишь яркую вспышку под ногами Коршунова и упал, сбитый взрывной волной. Через секунду он попытался вскочить, но грохнул еще один взрыв, и что-то острое впилось в ногу выше колена. Теплая, липкая кровь струйкой потекла в сапог. Он рванулся было к месту взрыва, но тут же замер, понимая, что кругом – мины. Вернулся к кустам, срезал длинную жердь и медленно пошел к дымящейся воронке, ощупывая каждый сантиметр засыпанной прошлогодними листьями земли. От Коршунова почти ничего не осталось. Сначала противопехотная мина подняла его на воздух, оторвав ноги. Второй взорвалась висящая на поясе Василия граната. Она разнесла в клочья все, что осталось после первого взрыва. Вдалеке валялся искореженный автомат.

Кравченко присел. Боль давала о себе знать. Он аккуратно приспустил галифе и увидел торчащий из бедра осколок гранаты. «Хорошо, неглубоко», – успокоился Кравченко, достал нож, маленькую фляжку с водкой – НЗ, – протер лезвие и, стиснув зубы, достал из ноги еще горячий кусок рваного, с острыми углами металла. В мешке нашелся кусок бинта. Кравченко плеснул на рану водки и стянул ремнем ногу, наложил бинт и натянул галифе. «Через полчаса не забыть снять стягивающий ремень», – черкнул он в памяти и бросил взгляд на воронку. «Вот и все, Василий Коршунов, вот ты и перешел линию фронта. В прошлое не возвращаются… А если и возвращаются, то только так, как выпало тебе. Теперь у тебя все – в прошлом… Прости, я даже не могу похоронить тебя по-людски: хоронить нечего… Но главное в другом: завтра деревенские приведут сюда саперов, саперы позовут НКВД, и они пустят собак по моему следу… А у меня нет сил бежать…»

Кравченко ковырнул ножом горсть сухой, рассыпающейся в руках земли, бросил ее в воронку, шепнув: «земля тебе пухом», тяжело встал, пристроил поудобнее вещмешок и побрел меж берез со срезанными артобстрелом макушками.