Новелла о том, как трудно быть японцем, если не отличаешься от других людей

 

Я не знаю, как у вас,

А у нас в Японии

Семь врачей в п… смотрели,

Ничего не поняли.

 

Японская песня

Геннадий Булкин не вышел ни внешностью, ни талантами. И вообще судьба к нему не благоволила с момента поступления на восточный факультет Института международных отношений. Мечтал на западный, но туда проходили ребята с мохнатой рукой, пришлось выбрать иное, ненавидел себя за это, представлял жизнь в дикой жаре, с малярией, скользкими рептилиями и разными инфекционными заболеваниями, в окружении нищих туземцев. Но больше всего опасался Булкин, что бросят его на японский язык, о трудностях которого ходили легенды, не зря ведь в совучреждениях за него надбавка к зарплате аж 20 %, в два раза больше, чем за английский или немецкий. Мало того, у многих от изучения японского ехала крыша.

При первом контакте с живыми японцами ухо ничего не разбирало, а язык отнимался и без постоянной тренировки полностью испарялся, превращался в труху, и многие годы труда летели кошке под хвост. Ночью молился Богу, чтобы уберег от японского, на собеседовании прямо сказал, что не хотел бы этот проклятый язык. Но все равно свершилось: всучили-таки! Шесть лет корпел, не разгибая спины! Выучил, хотя и плохо, порой даже снились ожившие иероглифы, они бегали, танцевали, взявшись за руки и проделывали прочие непотребные вещи.

Язык выучил, но японцев не полюбил. Пытался проникнуться насильно, читал с раздражением танки, непонятного Мишиму, ходил в театр кабуки, смотрел цветную графику Утамаро и Хокусаи. Ничего не помогло, не проникся, не полюбил великую японскую культуру и ее народ, наоборот, пришел к выводу, что в душу японца, если она и существует, не проникнуть. Другая цивилизация, несмотря на внешний лоск, опасная цивилизация, своего рода троянский конь в мире.

Учеба в институте подходила к концу, началось распределение и на радио, и в МИД, и в ЦК партии. Но больше всего боялся Булкин, что его распределят в КГБ, с детства не любил и боялся эту организацию, хотя никто в его рабоче-крестьянской семье репрессиям не подвергался. Да и не боялся бы, если бы не дружил с Аликом, сыном генерала КГБ, тот об организации знал все и заваливал Гену информацией о пытках в застенках ЧК, об убийстве Гумилева, о ночных арестах и прочих страхах.

И снова молился, и, конечно, предложили в КГБ, и больше никуда, о роде работы обещали рассказать после зачисления. Проконсультировался с Аликом, тот сказал, мол, просись в разведку, все же это занятие благородное, а то будешь ловить японских шпионов в Москве, а знаешь, какие они хитрые? Читал у Куприна рассказ «Штабс-капитан Рыбников»? Никакой он был не русский, а чистокровный япошка, выдававший себя за русского офицера. Ха-ха! А что с глазами делал? Спички вставлял, чтобы не были узкими и косыми, как у всех у них? Да ерунда! Мало ли у нас косых – эвенков, якутов, казахов и прочих гавриков! Интересно, что заподозрила Рыбникова в шпионстве заурядная проститутка, уж слишком необычно он гладил и ласкал, не хлебал водяру прямо над сиськами, как русские кавалеры.

И Гена снова молился, чтобы попасть в разведку, и попросился даже, но загремел по закону бутерброда в контрразведку, причем не в центральный Второй главк и даже не в московское управление, а в УКГБ славного города Хабаровска. Перед отъездом решил жениться, далеко искать не стал и сделал предложение сокурснице с индийского отделения Инне, девушке неприметной, но умной, из хорошей партийной семьи. Но она отказала, вышла замуж за индийца, потом жаловалась, что пока он перед сном разматывает свою пятиметровую чалму, готовясь к сексу, она засыпает. Булкин выехал в Хабаровск в гордом одиночестве.

Судьба Ясуо Токугава, будто в пику Булкину, уже изначально выглядела полной противоположностью. Знатная семья, близкая к императору, естественно, самурайская. Кое-кто пострадал от союзников после Второй мировой, но папа работал в японском МИДе и в военных преступлениях замечен не был. Сказочно богаты, с участием во многих ведущих компаниях в Японии и США. Воспитывался Ясуо в лучших японских традициях, затем для приобретения европейского лоска был направлен в Кембриджский университет, женился на дочке министра и только тогда задумался: чем же заниматься дальше? Хотелось необычности, хотелось романтики, хотелось служения Родине, уже вставшей на ноги после ужасной войны, но отнюдь не уравненной с великими странами по статусу.

Попробовал себя на журналистской ниве – бледно, немного учительствовал – скучно. В конце концов обосновался на собственной фирме, занимавшейся торговлей лучшими в мире радио, видео и теле. Душа его была нежна и светла, как восход солнца, любил Исикаву Такубоку, особенно его перекличку в танке: «Из-за этого умереть?» – «И ради этого жить?» – «Оставь, оставь этот спор». Любил сидеть у моря и наблюдать, как копошатся в белом песке крабы, как парят и камнем обрушиваются вниз пискливые чайки. Много путешествовал, стеснялся обилия своих соотечественников за границей. Ненавидел коллективные съемки у какой-нибудь надлежащей скульптуры, унылые японские очереди на километр в Прадо, Лувр или Ватикан, японец на японце, и все расплываются в улыбках!

Совершенно случайно в Венеции познакомился с милым соотечественником по имени Сюсюй, уроженцем Хоккайдо и менеджером в «Мицубиси», подружились, съездили на пару деньков в Рим и даже выпили саке в японской ресторации, забитой американцами, охочими до сырой рыбы. От разговоров сиюминутных поднялись до высот: Япония мала, японское чудо может обернуться катастрофой. Запад и особенно американцы делают все, чтобы сдержать нарастающую мощь, вопреки всем законам честной конкуренции; разговоры о равноправии – это блеф, фактически Япония существует на позорных правах колонии. Ну а что говорить о России, оттяпавшей Сахалин, Курилы и другие острова? Ничтожная страна, дрожавшая во время войны от перспективы японского вторжения, но сразу же напавшая на доброго соседа после разгрома фашистов!

Зерна упали на взрыхленную почву, новые друзья пили саке и высокомерно посматривали на красношеих, гогочущих штатников. Далее Сюсюй мягко подошел к необходимости служить родине в самом конкретном смысле, что при ближайшем рассмотрении оказалось приглашением работать на японскую разведку, занятую прежде всего лихорадочной кражей новых технологий. Сотрудничество с разведкой Ясуо рассматривал не иначе как дело сугубо аристократическое, достойное его корней и высокого происхождения. Собственно, бизнес уже давно потерял для высоколобого японца свою изначальную притягательность – разведка поглотила его, наполнила осознанием собственного предназначения в жизни.

Когда ему предложили выехать в Советский Союз, он ни секунды не колебался: Россию он знал и даже по-своему любил, владел достаточно свободно языком, увлекался Достоевским, в котором видел аналитика больше японской, нежели русской души. Родной дядя служил в посольстве в Москве и несколько раз приглашал его в столицу побродить по музеям и пригородным дворцам или отправиться в волжский круиз через Углич, Ярославль и Кижи до самого Ленинграда. Больше всего Ясуо удивляли неосвоенные просторы России, видимо, все население сгрудилось в хаотичной Москве, порою вокруг не видно было ни избы, ни человеческой фигуры, река тянулась и тянулась в бесконечность, неожиданно прерываемую поселениями с обглоданными скелетами церквей, вытянутыми в небо.

Почему встречаются человеческие судьбы? Простое ли совпадение, столпотворение и коловращение случайностей? Ведь они, словно пылинки, крутятся и поигрывают в космосе на пути в чистилище, сталкиваются друг с другом, рассыпаются, обретают новую плоть и вновь устремляются в высоту, оглашая криками Вселенную. Угнетающая случайность, без всяких осмысленных надежд, или железная целесообразность, предопределенная свыше?

Геннадий Булкин и Ясуо Токугава и не подозревали, что судьба сведет их в Хабаровске. Они ощущали лишь ее толчки, слабые и неосознанные, медленно зревшие в их столь разных черепах. Первооткрыватель Хабаров, уссурийская тайга с неизбежными тиграми, нагромождение домов, в основном советского периода, правда, попадались и строения китайского типа, рыбоперерабатывающая промышленность, знаменитый ученый Арсеньев и дикий охотник Дерсу Узала. Отрывки из газет: «В Хабаровске на углу улиц К. Маркса и П. Комарова построен 14-этажный 80-квартирный дом с выставочным залом СХ РСФСР, на ул. Пушкина – общежитие хабаровского мединститута на 535 мест» – вот и все. Булкин прибыл в Хабаровск первым и оказался единственным в своем роде знатоком японского языка – управление страдало постоянным дефицитом японоведов, которых переманивала далекая и неприятная Москва, обучала и отправляла в роскошный Токио. Москвич-японовед, прибывший в хабаровские органы, сам по себе явление экстраординарное, поэтому корифеи управления оценили ситуацию просто: либо приезжий парень полный кретин, которого никуда не пристроить, либо Центр решил постепенно поменять кадры, что не сулило ничего хорошего.

Хотя японцев в Хабаровске давно повыгоняли, к Стране восходящего солнца в местном КГБ относились с подозрением, долгожители помнили времена, когда Япония претендовала на Маньчжурию и нагло ее оккупировала. А тут перестройка! Кто же мог предполагать, что горбачевские идеи совместных предприятий привлекут не только китайский, но и японский капитал, естественно, со своими шпионами! Так что прибытие японоведа было вполне в духе времени, что слабо осознавалось местными чекистами, холодно принявшими нового сотрудника и долго обнюхивавшими его персону со всех сторон. Результаты не утешали: единственным, что указывало на принадлежность Булкина к племени кретинов, были его познания о Японии, иногда сотрудники даже просили его произнести несколько фраз по-японски, задумчиво вслушивались в странные звуки, не в силах их постигнуть. Между тем неожиданно для себя, осознав свою уникальность, Булкин проникся трепетной нежностью к Японии, чего никогда не бывало ранее. Быт и традиции японцев приводили его в восхищение, особенно, уважение к родителям и присущее японцам чувство иерархии, не позволяющее каждому балбесу претендовать на лавры великого или выдающегося. Особенно восхищали его фильмы Куросавы, и он не стеснялся высказывать свои чувства вслух, что было взято на заметку начальством, оно хорошо знало, что все начинается с мелочей, будь то галоши или культура, а потом перерастает в нечто серьезное и угрожающее государственной безопасности.

Чекистской работы в крае хватало и без Японии: обилие оборонных объектов, обширная граница с Китаем, корейские лесорубы, нарастающие внешние контакты и прочие несовершенства. Где ты, стопроцентная гарантия полной безопасности? Недаром один мудрый английский премьер говорил, что спокойная для полиции жизнь бывает только в концлагере.

Через полгода после приезда Булкина пришла цедуля, рисовавшая перспективы проникновения в край иностранного капитала и сопутствующих ему разведок, она поставила все на свои места. В соответствии с указаниями, начальство создало японское направление, поставив во главе молодого Булкина. Для его пущей зашифровки искусственно образовали пост заместителя декана хабаровского университета, дабы новое научное светило имело официальный повод для общения с заезжими японцами и прочими инопланетянами.

Но Булкину по-прежнему не везло, начальство видело в нем тайного ставленника Москвы. Коллеги презирали за слишком культурный вид, что выражалось в постоянном ношении галстука и до блеска начищенных ботинках. Раздражали и постоянные выступления Булкина на совещаниях, там он говорил не о важности борьбы против проникновения японской агентуры, а о японском чуде, которое никого не интересовало. Природную застенчивость Геннадия квалифицировали как столичное высокомерие, его попытки найти друзей среди коллег рассматривались не иначе, как зондаж настроений среди сотрудников. К тому же и его дела шли из рук вон плохо: контакты Булкина с работавшими в Хабаровске японцами не получались, на их языке он явно не тянул, иногда вообще ничего не понимал. Зато личная жизнь молодого чекиста обогатилась самым настоящим романом (хотя и тут были подводные камни): Галина, его избранница, чуть полненькая, хорошо сложенная блондинка с бархатными глазами и безукоризненным характером, была замужем, причем за ревнивым супругом, к несчастью, коллегой Геннадия.

– По сути дела, работа по японской линии буксует, – строго вливал Булкину заместитель начальника управления Петр Журавлев, строгий на вид, всегда чисто выбритый и до приторности пахнувший тройным одеколоном (он даже хвастался, что ежедневно обливается им вместо купания, словно английская королева, которая в прошлом веке удивлялась, что кто-то принимает ванну чаще, чем раз в неделю). – Через несколько дней к нам прибудет в качестве главы совместного предприятия Ясуо Токугава. По данным, полученным из Москвы, это установленный японский разведчик, прекрасно знает русский язык…

– А есть ли конкретные доказательства его причастности к разведке? – перебил шефа Булкин, обладавшей ужасным для рядового сотрудника качеством – влезать в монологи начальства.

– Хотите на готовенькое? Может, и его агентов на блюдечке с голубой каемочкой? По-видимому, это данные нашей японской резидентуры, ребяткам ведь тоже кушать хочется, тоже желают показать себя! – Журавлев высокомерно относился к внешней разведке, которая три раза отвергла его попытки поступить туда на службу. – Этот Токугава несколько раз бывал в Москве, образован, любознателен, из хорошей самурайской семьи, почитает императора. Несомненно, шпион. А знаете, как называли на Древней Руси шпионов? «Просок», «лазука»…

Журавлев окончил филологический, диссертация на тему «Слова о полку Игореве», долго возглавлял студенческий клуб «Золотой теленок», и вообще, если бы не тройной одеколон, вполне сходил бы за московского интеллигента, из тех, кто вечно трется в доме литераторов, надуваясь водкой со знаменитостями.

– Так что вам с японской «лазукой» нужно установить личный контакт, естественно, под вашей университетской крышей, – завершил он с ядовитым подтекстом.

Так и завертелось. Но легко сказать – установить контакт, тем более с совершенно неизвестным лицом и без агентуры, которая у Булкина отсутствовала (если не считать агентом Галину, просвещавшую своего любовника сведениями о жизни коллег, почерпнутыми у мужа).

Токугава уже месяц обживал Хабаровск, который ему чрезвычайно понравился своей невыразительностью, в которой японец чувствовал себя Робинзоном Крузо, попавшим на необитаемый остров. Будоражили кровь и пугливость граждан (перестройка только начиналась), и консерватизм непрерывно страховавшихся местных властей. Когда человек объездил весь мир, он неизбежно понимает, что главная радость живет не где-то рядом, а внутри его души. Зачем менять места? Зачем метаться? Что может быть прекраснее, чем прогулки по собственному неизведанному и непостижимому «я»? Ясуо посматривал из окна своей трехкомнатной квартиры на деревянные пейзажи внизу и читал про себя Такубоку.

 

Погребена под белыми снегами

Река Сорати,

Даже птиц не видно.

Лишь на глухом лесистом берегу

Какой-то человек стоит один.

 

Его гордостью была небольшая коллекция самурайских клинков, вывезенная из Японии, они тускло и загадочно поблескивали на стене. Иногда, когда садилось солнце и в комнате медленно темнело, он зажигал камин, брал любимый клинок, изготовленный мастером Майошином, и долго смотрел, как отражалось пламя на его блестящей поверхности. Упархивали неприятные мысли, душа дремала, и глаза наблюдали, как на клинке пляшут и меняют друг друга странные тени, словно выпрыгнувшие из его нутра.

А Булкину между тем предстояло познакомиться с Ясуо, как говорили на оперативном сленге, провести комбинацию по установлению контакта с объектом агентурной разработки. Легко сказать! В секретном фонде управленческой библиотеки Булкин раздобыл пособие «О заведении связей», внимательно его проштудировал и нашел, что умные советы базируются больше на европейском и американском опыте и мало подходят для японцев. Восхитительные комбинации разыгрывались у него в голове. Купить место рядом в партере, когда объект соберется в драматический театр? Заговорить? Или встать в очередь в буфет прямо за ним и тоже заговорить? А вдруг сработает проклятое чувство иерархии и самурай сочтет оскорбительным для себя разговор с незнакомцем? Может, подсесть за его столик в ресторане? Или тоньше: попросить официанта, разумеется, верного агента, посадить японца за столик к Булкину. А если он откажется и вдобавок еще запомнит физиономию Геннадия? Конечно, для такого рода комбинации хорош какой-нибудь затхлый гриб, какой-нибудь профессоришко, но на обыкновенного знакомца полагаться было недопустимо, а агентуру ради этого дела светить не желали.

Ясуо регулярно ходил на каток, вживался в русскую зиму! Туда хаживал и Булкин, правда, в основном в поисках верной жены (роман с Галиной неимоверно углубился и уже пугал непредсказуемыми последствиями). Потенциальные невесты, словно стремительные чайки, носились по льду в белых модных шарфиках, повиливая ягодицами, но последних для его нежной души было мало, а распознать интеллект и характер в этой толчее не удавалось.

Все разрешила счастливая случайность: маневрируя вокруг Ясуо, Геннадий споткнулся и пал прямо к ногам активной разработки, что выглядело комично и совершенно не предусматривалось никакими планами. Более того, если бы кто-нибудь из сослуживцев явился бы свидетелем этого происшествия, то оно неизбежно интерпретировалось бы резко отрицательно, ибо не укладывалось ни в какие рамки приличия. Но на практике обернулось благополучно: японец сначала испугался, но потом понял, в чем дело, помог подняться и даже довел до скамейки, ибо Геннадий разбил оба колена. Знаменитое чувство иерархии, по всей вероятности, тщательно маскировалось, налицо было искреннее дружелюбие. Ясуо изумился, узнав, что Булкин владеет японским – таких русских он еще не встречал. Естественно, тут же родилось подозрение, что новый знакомый связан с органами КГБ, но Токугава исходил из того, что все советские граждане служат или прислуживают в органах, даже самые чистые из них тут же могут быть перевербованы и использованы в коварных целях.

Самое ужасное, что Булкин вдруг проникся к японцу чуть ли не братским чувством, этого он сам испугался. Где ты, законная ненависть к тем, кто в топке паровоза сжигал мужественного Сергея Лазо? Кто гнусно переходил границу у озера Хасан, а во время войны стоял у границ и заставлял нервничать советских полководцев и лично товарища Сталина? Стыдно, Булкин, стыдно, а с другой стороны, как хорошо поговорить по-русски и даже по-японски с чистокровным самураем, приятным во всех отношениях!

Начали регулярно встречаться. Японец, вопреки всем национальным характеристикам, оказался словоохотливым, много рассказывал о себе (сначала Геннадий откладывал в память детали, но потом утомился, и стал записывать самое существенное, удаляясь в туалет). Совершенно не походил на разведчика, что показывало его высокую пробу и требовало дополнительной бдительности. С тайным ужасом Булкин ловил себя на том, что он чувствует себя на редкость легко в обществе врага, гораздо легче, чем в кругу коллег. Более того, он даже рассказал японцу историю своих непростых отношений с Галиной.

Странно, но и Ясуо был откровенен с русским, испытывая к нему вполне искренние симпатии. Дружба продвинулась, когда оба занялись улучшением своей языковой подготовки, особенно был счастлив Булкин – где еще он мог получить такой шанс? Япония затягивала оперработника, он с неподдельным интересом штудировал всю ее историю, пристрастился к саке и суши, иногда, оставшись в одиночестве, любил походить по квартире в кимоно, подаренном Ясуо. Посмотрел бы любитель тройного одеколона товарищ Журавлев на то, как его подчиненный смотрелся в зеркало, словно бардачная девица!

Взаимные симпатии крепчали, и уже день не обходился по крайней мере без телефонного звонка, встречались часто, беседовали долго и даже обсуждали новости программы «Время»…

– Ну, какие у вас имеются зацепки? Как будете дальше двигать разработку? – постоянно спрашивал Булкина его начальник.

Поэзия «зацепки» известна немногим, она – как пушкинский «магический кристалл» или верленовское «и рифма словно под хмельком», можно собрать о человеке эвересты сведений, добавив к ним еще океан о родственниках, друзьях и случайных знакомых, но нет «зацепки», и летит к черту вся разработка, словно поэма с дурной рифмой, и покрывается плесенью досье, пока его под удобным предлогом не отошлют в архив. «Зацепки» не было, существовал лишь милый японец, знавший Россию. В реестре в конце досье аккуратно выстроилась по алфавиту вереница всех связанных с ним людей, особы, приближенные к императору, и влиятельные политики были оформлены Булкиным на отдельных листах.

Между прочим, дело уже развернулось в два тома, и ничего не сдвинулось с места: все тот же Ясуо, традиционный самурай, вне политики, но не социалист и не коммунист, осуждавший злодеяния в Хиросиме и Нагасаки. Отнюдь не антиамериканец и не антимонархист. Знал наизусть Твардовского и Пастернака, даже ездил в Переделкино на его могилу. И что? Не повернешь ни так, ни эдак, не ухватишь ни с какого бока. Конечно, бывали случаи в истории, когда вербовали на мякине или ни на чем. В задушевной беседе («Слушай, старик, а не одолжишь ли ты мне на час-другой секретные документы?»). Или когда человек сам засовывал в руки секреты, просил взять ради чистой и бескорыстной дружбы. Но это исключение из правил, домик на песке, каприз, счастливый порыв бриза…

– Вы сами видите, что разработка не двигается, – жестко констатировал Журавлев. – Вы его изучили, но это было пассивное изучение, своего рода созерцание картины. Установили отличные отношения – честь вам и хвала! Но нам нужен агент, а не ваш приятель. Конечно, вас учили в так называемом андроповском институте, где собрались профессора кислых щей, тому, как втягивать в работу человека. Но это теория! Позволю себе напомнить: надо пробовать объект на вшивость, во-первых, возьмет ли он от вас деньги?

– Но он хорошо обеспечен, – вздохнул Булкин, тоже переживавший, что разработка буксует, – да и за что ему давать?

– Берут даже миллионеры, это зависит от натуры. Надо создать ситуацию, которая потребует денег. Во-вторых, дорогой Геннадий Викторович, у меня впечатление, что этот японец либо святой, либо больной. Вас не удивляет, что он обходится без женщин? И это при том, что японцы чрезвычайно похотливы. Значит, надо подставить ему прекрасный пол. Возможно, он не клюнет. Но и это не конец. Разве можно исключить, что он гомосексуалист? Это – в-третьих. Он к вам не приставал?

Булкин даже покраснел до корней волос, ему такое и в голову не могло прийти, о «голубых» он только читал, и никаких симпатий к ним не испытывал. Тут он вспомнил, что Ясуо во время беседы иногда дотрагивался до его колена, может, это был призывный жест? – и Булкин покраснел еще больше.

– Вы напрасно смущаетесь, – Журавлев правильно оценил замешательство подчиненного. – В нашем деле, извините, все средства хороши. Конечно, на партсобраниях этот лозунг осуждается, но ведь на то мы и чекисты, чтобы чистыми руками выполнять грязные задачи во имя светлых идеалов. Короче, ему нужна хорошая подстава. Вам тоже необходимо пораскинуть мозгами.

Пришлось погрузиться в чтение литературы: влияние грубости, эксцентризма и лицемерия на половую жизнь, страсть к лишению девственности, растление малолетних (кстати, и на этом, наверное, стоило бы проверить Ясуо), адюльтер как стиль жизни, истоки проституции, садизм, мазохизм и различные формы сексуального насилия, конечно же, гомосексуализм…

Виктория Корнеева давно снискала популярность в узких, главным образом ресторанных, кругах города Хабаровска как эстрадная певица новой формации, то есть не в стиле Зыкиной или Пугачевой, а ближе к модному тогда тяжелому року. Несмотря на свою красоту и профессию, к мужчинам, вину и прочим соблазнам Виктория относилась если не отрицательно, то с большим недоверием, главную страсть ее жизни составляли путешествия за границу. Именно эту слабость и использовало управление КГБ для привлечения певицы к сотрудничеству на патриотической основе.

Действовали тонко: с Корнеевой на консквартире встретился лично Журавлев, долго интересовался ее репертуаром и жизнью, посетовал на ее развод, кстати, по инициативе ее мужа – известного скрипача и прелюбодея, расспрашивал о творческих планах.

Виктория тем временем обливалась холодным потом от ужаса, ей казалось, что тайная встреча объясняется «левыми» концертами, которые она давала. Затем очень мягко и с улыбочкой Журавлев попросил о помощи, точнее о небольшом одолжении: поприсутствовать на ужине вместе с двумя милыми молодыми людьми. Что за люди? Один – университетский работник, другой – иностранец. В чем заключаются функции? Легкий смешок. Да ни в чем! Посидеть, развлечь, может быть, спеть что-нибудь камерное, какой-нибудь романс. Произвести впечатление – ведь японец охоч до русской культуры.

Слава Богу, ни слова о концертах. Конечно, какие могут быть вопросы? Посидеть и спеть? Это понятно. И все? Может, понадобится… вы же сами понимаете… это не так сложно… ради общего дела. Тут же Журавлев набрал номер телефона, и к кофе на консквартиру прибыл Геннадий Булкин, робко снял ботинки у входа, боясь затоптать ковры, и в носках (из правого одиноко торчал голый палец) представился местной звезде и договорился с ней о будущих тайных деловых свиданиях.

Но ветры времени меняют всех, в том числе и потомков Железного Феликса, ошпаренных неожиданными поворотами демократии и гласности. Все началось с прочтения некоторых записочек Ильича по поводу отстрела священников, совпавшего с увлечением Библией, купленной случайно на одном из центральных развалов. До этого Булкин верил в Бога стихийно и почти ничего не знал о Христе; иногда в художественных галереях он останавливался у картин мастеров и удивлялся, почему так рьяно они изображали неведомые ему воскрешение Лазаря или пиршество в Кане? О чем все это? Зачем? Чем они вдохновлялись? Полная чистая доска, tabula rasa.

И не случайно: родители Булкина, правоверные коммунисты, к религии относились с глубоким презрением и совершенно искренне повторяли великие слова об опиуме для народа. Естественно, своего сына они не крестили и воспитывали в духе воинствующего материализма, впрочем, это не мешало Геннадию в трудные минуты, перед экзаменами или во время болезни матери, обращаться мысленно к Богу с просьбой о помощи.

Освоив Библию и вдумываясь в себя, Геннадий вдруг понял, что всю жизнь неосознанно верит в Бога как в высшее существо, создавшее мир, человека и историю. Иногда, заходя в церковь и вслушиваясь в церковное пение, от которого душа наполнялась высоким чувством, он испытывал странный синдром неполноценности. В самом деле, все вокруг легко осеняли себя крестом, заказывали литургию по ушедшим, ставили свечи, он же, будучи нехристем, формально не имел никаких прав и больше походил на туриста, созерцавшего очередную достопримечательность, на отвратительного изгоя. Это раздражало, постепенно вызревала мысль о крещении, что и произошло довольно просто: зашел в церковь на окраине города, заплатил в кассе необходимый побор по прейскуранту, для порядка купил альбом с религиозными картинами Тинторетто. Подарил батюшке и вскоре оказался в небольшой светелке с образами, где в усеченном виде и был произведен обряд.

Догола Булкин не раздевали, он лишь снял носки и вдел ноги в поношенные тапочки с замызганными стельками. Крестным отцом батюшка назначил приглашенного соседа Булкина по дому, жгучего брюнета Витеньку, получившего за это пол-литру. Все было торжественно и чинно, священник долго читал молитвы и тщательно изгонял из Геннадия беса (видимо, кожей чувствовал, что крестит чекиста). Потом все втроем со свечами совершили крестный ход вокруг купели с водой, повторяя молитвы за батюшкой, который окунул неофита головой в воду и самолично надел на него деревянный крестик.

Так произошло это таинство, после чего ненависть к Ильичу и всем большевикам достигла апогея. Лозунг о вседозволенности средств в благородном чекистском деле натолкнулся в сознании Булкина на стену сопротивления: вся затея в отношении Ясуо выглядела гнусной, подлой, богопротивной. Он, честный Булкин, занимается мерзопакостью, его профессия полностью аморальна и, если на Страшном Суде и доведется ползти к Масличной горе через Геенну Огненную, то до райских врат он доберется в последнюю очередь. А скорее всего, засадят его навечно в адский котел вместе с Ричардом III, Иваном Грозным, Гитлером и Сталиным… Что делать? Уходить из органов? Абсурд! Будет скандал, и столько понатыкают палок в колеса, что ни одна приличная организация не возьмет на работу.

Сомнения сомнениями, но никто не собирался ставить крест на разработке Ясуо, злосчастного японца. Решили особо не мудрить и пойти по простому варианту: во-первых, ввести Викторию в разработку как родную сестру Булкина, недавно разведенную и потому несчастную. Во-вторых, вроде бы сестра упросила братца отметить свой день рождения в узком кругу, чему полностью соответствовала булкинская малогабаритная квартира (сестра же, естественно, не успела разъехаться с мужем). Для пущего понта мобилизовали еще одну пару из управления, она создавала фон общей радости и смеха в течение первых двух часов, а потом под благовидным предлогом смывалась. Между прочим, день рождения у Виктории был вполне неподдельным, и отнеслась она ко всему мероприятию с душой. Приглашение Ясуо воспринял совершенно естественно, почему бы не поднять бокал за здоровье сестры друга? И грянул вечер. Сложился он не по плану: пара, создававшая артистичный фон смеха, пришла на полчаса раньше, оба так нервничали, будто их забрасывали в немецкий тыл, потому они почти сразу же напились на кухне. К прибытию Ясуо фон артистов заслонил центральные события, впрочем, это было к лучшему, японец почти не пил, затеял разговор о Солженицыне, который, как известно, сволочь и предатель, всех смутил, и Виктория чуть не умерла от необходимости поддерживать тоскливый разговор.

– Да его расстрелять надо! – кричала о Солженицыне пара в один голос, – да он агент ЦРУ, он на их деньги книги пишет!

Пара перепила, однако, это в целом вписывалось в план, по которому им вменялось симулировать сильное опьянение, что позволило бы хозяину дома заботливо вызваться их проводить – тончайший ход операции, оставлявший Ясуо tete-a-tete с прекрасной Викторией.

Уходили долго, топтались в коридоре, прощались и целовались, злоупотребляли матом, пили на посошок, бодро спели напоследок «Пора в путь дорогу». Качая над милым порогом серебряным крылом, наконец ушли, гремя костями на лестнице, орали, всколыхнули соседей, возвратились (дама забыла муфту), снова на посошок, и вроде бы все затихло. Виктория не стала долго раздумывать, и с ходу плюхнулась на колени к Ясуо, приведя его в замешательство. Окаменев от свалившегося на него счастья, японец застенчиво поцеловал даму в щечку и по-братски обнял ее, представив все, как милую шутку.

– Может быть, потанцуем? – спросил Ясуо и осторожно приподнялся.

Пришлось танцевать, тут Виктория не пожалела себя, прильнула телом по большому счету, положила руки на плечи, чуть-чуть теребя волосы партнера, потянулась, сладко дыша, к его губам, умирая от страсти и потому касаясь обеими ногами всех составных его тела. Как ни странно, японец реагировал неадекватно, словно аршин проглотил и вообще педераст или статуя, с большим трудом Виктория удержала его от возвращения к столу и силой усадила рядом с собою на диван.

– Не могу! – шептала она, словно уже на ложе любви. – Боже, не могу больше, не могу!

Но он словно не понимал и молчал, наверное, готовился продолжить спор о Солженицыне. Виктория вдруг почувствовала колоссальное отвращение к этому желтому бревну, которое приходилось раскачивать во имя интересов Родины, и вообще никакого тепла, никаких любовных флюидов! Вот вам и разговоры о неутомимости самураев, покрывающих своих партнерш с завидной частотою тушканчиков!

Неожиданно она почувствовала слабость – Боже мой! в такой момент! – вскочила и выпила для восстановления сил большую рюмку водки. Ясуо так обрадовался, что тут же последовал за ней, набросился на закуски и тоже выпил, спровоцировав Викторию на новую рюмку. Водка вселила в нее водопады энергии и новый drang nach Osten (если, конечно, смотреть на Японию со стороны Хабаровска, а не Сан-Франциско). Тут она просто вцепилась в него и сжала в объятиях чуть ли не до хруста, однако Ясуо, хотя и был деликатен и даже нежен, все же должных эмоций не проявил. Тогда она снова толкнула его на диван и грудью, кстати, вполне объемной, навалилась на него, бесстыдно прохаживаясь рукой по просторам ниже живота. Вот-вот – и победа! Перед таким натиском не устоял бы никто… даже святой Антоний!

Но Ясуо бездействовал. «Может, это у них так принято? – крутилось в перевернутых мозгах Виктории. – Может, у них все делают гейши? А мужчины просто лежат себе на спине и блаженствуют, подчиняясь их воле?» Вскочила, снова выпила и, очертя голову, бросилась на его штаны – молнию заело, и пришлось буквально вытащить японца из штанов. Так он и лежал, чуть подогнув желтоватые колени, трусы у него были с ширинкой на трех пуговках – в Хабаровске таких мудреных она не видела. Впрочем, что там трусы? Япошка валялся и не проявлял никаких признаков любовной озабоченности, словно он проходил процедуру у врача, причем не самую приятную.

Ненависть рывком поднялась в Викториевой груди, хотелось отдубасить этого гада по мордасам, так, чтобы он навсегда запомнил, как правильно себя вести с русской женщиной. Правда, на смену эмоциям тут же пришли соображения государственные: не обернется ли все дипломатическим скандалом, может, у них принято держаться на первых порах пассивно, исподволь разогревая страсть, а уж потом…

Воспользовавшись паузой, Ясуо вдруг потянул к себе штаны – оскорбительный жест для любой женщины….

– Ты что, болен?

Виктория оторвала его руки и забросила брюки далеко в угол (врезать бы ему, мерзавцу; она вдруг поняла всю радость своего бывшего мужа, который, выпив, очень любил перед соитием дать ей небольшую взбучку), и залезла прямо в трусы, вызвав то ли писк, то ли слабый хмык. Но, как говорится, природа отдыхала, и соловьи не пели. Вот они, проклятые импотенты, жалкие чебурашки, вводящие в заблуждение порядочных женщин, таких надо душить уже при рождении и вообще не допускать туда, откуда они выползают! Презрение заполонило ее, но что делать? Все-таки не для удовольствия она соблазняла этого парня. Вдруг он действительно болен? Или боится до такой степени, что растерял все силы. Что же делать?

К счастью, вернулся протрезвевший Булкин, болтавшийся на морозе почти полтора часа (по его разумению, вполне достаточное время для любви), румянощекий, словно только что установил рекорд на катке. Сразу оценив обстановку по вытянутой физиономии Виктории, он пояснил на всякий случай по-японски.

– Она хочет сплести с тобой ноги, – это выражение он узнал от самого Ясуо и находил весьма живописным.

– Я понял, – отозвался японец, натягивая штаны и приветливо улыбаясь.

Что же делать? В России существует одна палочка-выручалочка: водка, ее пьют и в трудные минуты, и в самом развеселом настроении. Булкин налил бокалы, обнял Ясуо, придвинул к себе Викторию и предложил выпить за дружбу. Пил настойчиво, не давая японцу спуску, связывая каждую рюмку с отношениями между двумя народами. Сидели на широкой тахте в обнимку, и Булкин через собственные колени подталкивал Викторию к японцу, все трое бешено хохотали, увесистая грудь дамы, преодолев колени Геннадия, уже вновь навалилась на японца.

– Не стесняйся! Давай! – ободрял Булкин по-японски, правда, он чувствовал, что звуки, вылетавшие из его рта, имели несколько иное, совсем не японское звучание. Но Ясуо не телился, хотя и не проявлял отрицательных эмоций. Что делать? Не дуть же водку до безумия! Оставался последний ресурс: в аптечке у Булкина хранился экстракт женьшеня, который он на всякий случай принимал перед свиданиями со своей дамой сердца.

– Давайте попробуем коктейль с рижским бальзамом! – предложил Геннадий, выскочил на кухню и смешал женьшень с водкой.

Выпили и тягуче запели «Бродягу». «По диким степям Забайкалья…» Ясуо знал и любил русский фольклор, с удовольствием подпевал, вообще женьшень внес новую струю в развлечения: после песен начались бурные танцы, Ясуо возгорелся, обхватил Викторию и совершенно откровенно начал ее ласкать. Из приличия (хотя уже о стеснительности можно было не думать) Булкин вышел в другую комнату, а когда вернулся, увидел полуобнаженную Викторию и наседавшего на нее японца. Поражали резкость и неестественность его движений, на фоне мощных телес он выглядел, как мотылек, кружившийся над Фудзиямой, или, если погрубее, как комар, атакующий корову. Булкин успокоился и с аппетитом съел на кухне кусков пять слабосоленой семги, он уже открыл банку с томатами в собственном соку, когда вбежала Виктория.

– Послушай, он совсем сошел с копыт…

Японец лежал на спине в своих фирменных трусах, удивлявших пуговками, и мирно храпел; как оказалось, произошло это внезапно и именно перед самым решающим этапом.

Вот сволочь! Булкин разозлился не на шутку, несколько раз потряс Ясуо за плечи, а затем хлопнул не слишком сильно по лицу. Никакого эффекта. Японец спал тяжелым сном, словно принял снотворного, а не женьшеня. Виктория жарко дышала рядом, касаясь Геннадия разгоряченной грудью, он в последний раз хлопнул японца по физиономии, повернулся к ней, повалил на тахту, яростно сорвал трусики и бюстгальтер. Трещал шелк и отлетали пуговицы, он сжал одной рукой ее шею, длинную и полную, с голубыми нежными прожилками. Все напряжение, всю неудачу вечера они обрушили друг на друга в едином порыве, Геннадия не смущали даже громкие крики Виктории и чуть приоткрывший глаза японец.

И тут Геннадий услышал тихие всхлипы: Ясуо плакал, плакал тихо и деликатно, словно обиженный мальчуган. Вдруг он вскочил, быстро набросил на себя пальто и выбежал на улицу. Вот тебе, бабушка, и Юрьев день! Успев рвануть на ходу стакан водки, Булкин бросился в морозную ночь и нагнал японца почти у самого дома.

– Извини меня! – бормотал он, не совсем понимая, за что его следовало извинить. – Прости меня, пожалуйста!

Ясуо Токугава открыл подъезд и быстро побежал по ступенькам вверх по лестнице. Булкин бежал за ним, умоляя простить, но тот молча вошел в квартиру и хотел было захлопнуть дверь, но Геннадий ловко просунул в нее свой ботинок и вслед за японцем протиснулся в коридор, устланный толстым белым паласом, вывезенным из Токио. Ясуо снял ботинки, сбросил пиджак и брюки, почти на ходу надел на себя домашнее кимоно и прошел в гостиную, не обращая ровно никакого внимания на Геннадия, идущего вслед за ним и упорно повторявшего «прости».

В гостиной с традиционной «токономой» – нишей, где в изящной вазе красовались две белые хризантемы в обрамлении причудливо изогнутых сосновых веточек, бросались в глаза цветные гравюры Харунобу и небольшой, в позолоченной рамке портрет императора с дарственной надписью. Этой фотографией, полученной во время личной аудиенции, причем накануне исполнения императором древнего обычая – уведомления прародительницы царствующей фамилии богини Солнца Аматэрасу о крупнейших государственных событиях, Токугава особенно гордился, как и лучшим самурайским клинком, сделанным самим мастером Майошином.

Да и какой японец не чтит императора и самураев?

А еще к стене был прикреплен плакат концерна «Мацусита дэнки», с которым был связан Ясуо: «Расти, расти, «Мацусита дэнки», «Мацусита дэнки»!»

– Прости меня, Ясуо! – молил Геннадий. – Я не хотел ничего плохого, я не виноват, что у моей сестры поехала крыша на сексуальной почве… извини за все, что произошло!

И он ухнулся на колени и склонился в низком поклоне, неподдельные слезы стояли у него в глазах, еще немного – и он покрыл бы голые ноги японца поцелуями. Но мелькнуло: а как же дело? что скажет Журавлев?

– Прости меня! – повторил он.

– Причем тут эта женщина? – вдруг сказал Ясуо. – Дело в том, что и ты, и она работаете на КГБ, и сам ты притворяешься другом, а на самом деле хочешь меня завербовать и сделать агентом. И ребенку ясно, зачем твоя так называемая сестра тянула меня в постель!

Раскрыт! Это было еще хуже крушения разработки, руки у Геннадия похолодели, он даже съежился от ужаса и встал с колен. Завалить «крышу», причем солидную, университетскую? Это уже было на грани преступления. Откуда у этого япошки появились подозрения? Даже если и подозревает, то где подтверждения этому? В конце концов, подозревать можно любого, а у такой подозрительной нации, как японцы, каждый иностранец – шпион.

– Какую чушь ты несешь, Ясуо! – плаксивым голосом начал Булкин. – Что с тобою сегодня? Зачем ты обижаешь меня? Я ведь к тебе всегда с чистым сердцем… В конце концов, ведь и я могу подозревать тебя в шпионаже. Разве ты не знаешь, что большинство японцев интересуются научно-технической информацией и некоторые работают на свою разведку? Если хочешь знать, – тут Булкин интуитивно почувствовал необходимость хода, вызывающего доверие, – совсем недавно ко мне обращались из одной организации, интересовались тобою с этой стороны…

– И что же ты сказал? – Ясуо уже успокоился.

– Я сказал, что ты совершенно вне подозрений.

– Зря ты это сделал, Геннадий, – спокойно заметил Ясуо. – Я ведь действительно работаю на свою разведку. Иначе откуда бы мне знать, что ты – сотрудник КГБ?

Еще один сюрприз. Какие цели преследует Токугава? Возможно, это новый поворот в неведомой игре. Булкин отвел глаза на стену: с гравюры Харунобу смотрел актер в роли некоего воителя в сандалиях на деревянной подошве. Как это по-японски? Гета. Длинные брови прочерчены вверх, рот черточкой опущен вниз, синее кимоно в позолоте, обнаженный меч. Позади желтоватое с белыми линиями море, огромный диск восходящего солнца и неестественно крупные черные утки, рассекающие золотые лучи. Император на фото по соседству выглядел бесстрастно, как истинный отец нации, надпись была исполнена очень аккуратно, почти каллиграфически.

– Для меня твое признание несколько ново, – заметил Геннадий, не зная, как себя вести. – Что мы сегодня говорим о таких неприятных вещах? Может, нам лучше выпить саке?

Одиночество в далеком Хабаровске уже давно развило в японском разведчике русскую любовь к спиртному, он достал бутылку саке, и они выпили по полной рюмке, пристально глядя друг другу в глаза.

– Ты прав, Ясуо, я работаю в КГБ, – сказал Булкин и только потом подумал, что, наверное, этого не стоило делать. – Но мы друзья с тобою, и, наверное, это важнее, чем служба в наших организациях.

– Ты совершенно прав, Геннадий. Мы должны ценить нашу дружбу, редко кто так любит Японию, как ты, и совсем никто не любит Россию, как я, – сказал Ясуо и поднял рюмку. – Я сам – Россия!

– А я – Япония! – сказал Булкин. – За тебя и за великий японский народ!

Он был совершенно искренен, он действительно любил и Японию, и своего друга Ясуо Токугаву, и не было сомнений, что это навсегда.

– Я пью за Россию и за великий русский народ! – торжественно сказал Ясуо. – И за тебя, Геннадий, за моего лучшего друга!

Они выпили, обнялись и поцеловались. Никто не думал о государственном долге и о разведке, они были друзьями, любящими друг друга. Стало легко на душе после признания, словно рухнула каменная стена, и разговор полился легко и непринужденно. Оба сидели в кимоно на циновках, поджав ноги, оба уже напились, побратались и поклялись никогда не предавать друг друга. А мощные службы? Их не надо вводить в курс дела, их следует водить за нос, соблюдая интересы друг друга. Ясуо так и заснул на циновке, повалившись на бок. Булкин не сдавался, он бережно поднял своего друга, вытащил его из кимоно и уложил на постель. Ясуо раскинул ноги и из трусов вывалилась вся его мужская гордость. Так он и лежал, словно обнаженная одалиска, а Булкин молча смотрел на него, отхлебывал саке и думал, что сказать Журавлеву.

Снял клинок со стены и потрогал его – ого! – такая штука вмиг перережет горло! Осторожно дотронулся клинком до шеи и пощекотал ее. Операция рухнула. Что делать? Он повесил клинок на стену и слегка задел рукавом рамку с фотографией императора. Пришлось ее поправить – и вдруг его осенило. Выдернул из кармана своего пальто «Минолту» со вспышкой (захватил на всякий случай, вдруг японец сразу врезался бы в Викторию?), аккуратно, стараясь не шуметь, снял со стены фото императора. Поставил на ляжку спящего Ясуо, осторожно дотронулся до худосочного, вызывающего жалость фаллоса, деловито взял его двумя пальцами и водрузил прямо на грудь императору, стараясь не заслонить его бесстрастное лицо. Взглянул придирчивым оком, и не понравилось: пришлось оттянуть кожу и обнажить крайнюю плоть. Теперь уже все пахло откровенной порнографией, даже в хабаровских общественных толчках ничего подобного он не замечал, при этом дарственная надпись оставалась незаслоненной.

Булкин отодвинулся на метр и сделал несколько снимков с разных сторон, крупным и очень крупным планом. Почувствовал себя совершенно трезвым, выполнившим долг, рассудительным и даже способным поучать самого Журавлева. Быстро и четко восстановил статус-кво, повесив фото на место, прикрыл Ясуо одеялом и тихо прикрыл дверь. Ночь была по-прежнему морозной, но ему было жарко. Он бежал и молился на ходу, бессвязно, неосмысленно, мучительно молился…

Вербовочную операцию проводили в кабинете ресторана, куда Булкин пригласил своего японского друга, в нужный момент он отлучился, и тогда появился Журавлев с коллегой грозного вида, представился сотрудником милиции и положил перед Токугавой фотографии. Лишь взглянув на них, японец потерял сознание, пришлось срочно вызвать врача, привести его в чувства и отвезти домой.

Целую неделю Ясуо не выходил из дома и сказывался больным. Булкин пытался связаться с ним по телефону, однако, услышав голос своего друга, Ясуо клал трубку. Тогда в дело вошел сам Журавлев и в добродушных тонах объяснил Токугаве, что назревает невиданный скандал, и, если он будет упрямиться, позорные фотографии окажутся в Японии.

…Около полугода Ясуо честно трудился на КГБ, иногда выезжал в Токио, собирал нужную информацию. Петр Петрович Журавлев был доволен и повысил Булкина до должности старшего оперуполномоченного. Все шло хорошо, пока Ясуо Токугава не совершил харакири, взрезав живот самурайским клинком мастера Майошина.

Через неделю после его смерти Булкин выстрелил себе в висок из табельного «макарова».

Полковника Журавлева за промахи в работе с кадрами перевели в другое управление, и его хватил инфаркт, хотя и с благополучным исходом.

Жизнь продолжалась.