Устроившись в маленьком чайном домике, я заказала тех сусу панас (чай, процеженный через полотняный мешочек, с щедрой добавкой сгущенного молока), старательно выговаривая индонезийские слова. В Банда-Ачех никто не воспринимал мои попытки говорить на бахаса Индонесия, и я не понимала, что мне отвечают. Наконец до меня дошло, что они говорят на другом языке. Напротив меня присела миниатюрная молодая женщина, назвалась Каде и объяснила:

– Мы говорим на ачехском, но я учу английский и с удовольствием позанимаюсь с вами. На бахаса «один», «два», «три» будет сату, эмпат, тига, а на ачехском — са, дуа, лех.

Я выучила новый диалог.

– Пуэ кахме джак камеве? – «Хотите поехать на рыбалку?»

– На. – «Да».

– Теримеунг геунасех. – «Спасибо».

– Сабан сабан. – «Не за что».

Мы не поехали на рыбалку, но подружились. Я взяла чай навынос. Его разливали в полиэтиленовые мешочки и завязывали резинкой. Мешочки были совсем тоненькие, но почему-то никогда не плавились.

Каде училась в медицинском, а я сидела в офисе; мы с ней часто встречались и совершали вылазки в город на моторикшах. Я брала интервью у местных, а Каде помогала переводить.

Мы проезжали мимо торговцев бензином – их было несколько десятков. Бензин хранили в больших пластиковых контейнерах, зачерпывали канистрами и заправляли мотоциклы. Однажды мы видели человека, который вместо канистры налил бензин в целлофановый мешочек и завязал резинкой. Как и мой мешочек с чаем, он не расплавился.

Как-то раз Каде тайком протащила меня в великую мечеть Байтуррахман, одну из главных достопримечательностей Банда-Ачех.

Это прекрасное здание из белого мрамора возвели голландцы. Раньше здесь находилась квадратная деревянная мечеть в индонезийском стиле. На этом месте жители Ачех сражались с голландцами и доказали, что колонизировать их не удастся. Ачех всегда был королевством ревностных мусульман, и жителей глубоко уязвило, что на их землю напали чужеземцы и разрушили любимый храм. После того как голландцы объявили об окончании войны, они построили мечеть Байтуррахман в знак примирения. Мечеть была возведена в чуждом индонезийцам архитектурном стиле британской колониальной Индии. Поначалу ачех не приняли ее, но последующие поколения полюбили ее элегантный стиль, и мечеть стала символом надежды и гордости.

Интерьер мечети представлял собой лабиринт прекрасных колонн и белоснежного мрамора. Группы учеников собрались на чтение Корана; дети играли, носились в догонялки и смеялись. Многие взрослые молились в одиночестве, некоторые дремали. Здесь царила атмосфера полной свободы, за одним только исключением: посещать мечеть могли только мусульмане. Табличка на входе гласила: «Вход в мусульманском платье». Мужчина у дверей спросил, мусульманка ли я, и Каде приказала мне плотно завернуться в шаль и тихонько протолкнула внутрь. Я чувствовала себя белой вороной, но зато мне удалось увидеть мечеть изнутри.

Мусульмане, которых я встречала в Индонезии, казалось, вовсе не осуждали западный образ жизни. Даже Каде восхищалась фотографиями на моем сайте: на одной из них я лежала на земле в бюстгальтере с роскошной вышивкой и стразами и обтягивающей бедра юбке, с голым животом. Каде показала этот снимок своим подругам в колледже – все они носили платки и были очень религиозны. Когда я познакомилась с ними, они воскликнули: «Мы видели ваш сайт! Прелесть!» Многие, кого я встречала, от сотрудников ФВА до учителей и лавочников, ясно давали понять, что их убеждения тверды, они знают, кто они и как хотят жить. Азнави однажды сказал: «Нам все равно, чем занимаются другие, лишь бы нам позволили жить так, как того требует наша вера».