Что до супруги Кетута, наладить с ней контакт удается не сразу. Ниомо — так ее зовет Кетут — рослая, внушительная женщина, прихрамывающая на одну ногу, с зубами, покрытыми красными пятнами от постоянного жевания бетеля. У нее скрюченные из-за больных суставов пальцы на ногах и меткий глаз. Я испугалась ее с первого взгляда. Есть в ней что-то от суровой старой дамы: она смахивает на итальянских вдов или благочестивых дородных негритянок, не пропускающих ни одной церковной службы. У нее такой вид, будто она готова выпороть вас за мельчайшую оплошность. Ко мне Ниомо поначалу относилась с явным подозрением — что за фифа разгуливает по моему двору целыми днями? Гипнотизируя меня из своего темного закопченного укрытия — кухни, — она словно ставила под сомнение само мое право на существование. Я отвечала ей улыбкой, но она лишь продолжала смотреть, словно раздумывая, погнать ли меня прочь метлой или оставить в покое.

Но потом кое-что изменилось. А началось все с истории с дубликатами книг.

У Кетута Лийера накопился целый ворох древних линованных тетрадей и гроссбухов, испещренных крошечными мелкими буковками и хранящих тайные рецепты врачевания на балинезийском диалекте санскрита. Спустя некоторое время после смерти деда, в сороковых—пятидесятых годах, он перенес его записи в эти тетради, собрав всю медицинскую информацию в одном месте. Эти записи бесценны. Целые тома сведений о редких видах деревьев, цветков и растений и их лечебных свойствах; около шестидесяти страниц с хиромантическими диаграммами; многочисленные тетради с астрологическими данными, мантрами, заклятиями и рецептами лекарств. Проблема в том, что, спустя десятилетия соседства с плесенью и мышами, эти фолианты буквально разваливаются на кусочки. Пожелтевшие, рассыпающиеся, пахнущие сыростью, они похожи на гниющие кучи осенних листьев. Стоит Кетуту перевернуть страницу — как она рвется.

— Кетут, — сказала я старику на прошлой неделе, взяв один из многострадальных томов, — я не врач, в отличие от тебя, но, кажется, эта книга умирает.

Кетут рассмеялся.

— По-твоему, ей недолго осталось?

— Сэр, — серьезно проговорила я, — вот вам мое профессиональное мнение: если вскорости книжке не оказать помощь, жить ей осталось не больше полугода.

Я попросила разрешения взять одну из книг в город и сделать копии страниц, пока они окончательно не развалились. Пришлось объяснить Кетуту, что такое копировальный аппарат, и пообещать, что возьму книгу всего на сутки и не испорчу ее. В конце концов он позволил мне забрать тетрадь с места ее хранения на крыльце, после того как я клятвенно заверила его, что буду бережно обращаться с наследием деда. Я поехала в город, в заведение с интернет-кафе и копировальными аппаратами, и, дрожа над каждой страничкой, сделала дубликаты и подшила новые, чистенькие листочки в красивую пластиковую папку. К полудню следующего дня я принесла старику старую книгу и дубликат. Изумлению и восторгу Кетута не было предела; он был счастлив, потому что тетрадь хранилась у него пятьдесят лет. Что, впрочем, могло означать как пятьдесят лет в буквальном смысле, так и просто «очень долгое время».

Тогда я спросила, можно ли сделать фотокопии остальных книг, чтобы сохранить в целостности содержащуюся в них информацию. И Кетут протянул мне еще один бесформенный, растрепавшийся и еле живой фолиант, полный писанины на балинезийском санскрите и замысловатых схем.

— Еще один пациент! — воскликнул он.

— Я его вылечу! — пообещала я.

И снова мое начинание имело грандиозный успех. К концу недели я скопировала несколько старых манускриптов. И каждый день Кетут звал жену и, захлебываясь от восторга, демонстрировал дубликаты. И хотя выражение ее лица не изменилось, она внимательно изучила тетради.

В следующий понедельник, когда я пришла к Кетуту, Ниомо принесла мне горячий кофе в баночке из-под варенья. Я наблюдала, как она, хромая, несет напиток через двор на фарфоровом блюдечке, преодолевая долгий путь от кухни к Кетутову крылечку. Сначала я подумала, что кофе предназначается Кетуту, но оказалось — нет, он уже выпил свою чашку. А эта была для меня. Ниомо приготовила ее специально для меня! Я попыталась поблагодарить ее, но ее мои благодарности словно раздосадовали: она отмахнулась от меня, как от петуха, норовящего прыгнуть на кухонный стол на улице, когда она готовит обед. Но на следующий день Ниомо опять принесла мне баночку с кофе, поставив рядом миску с сахаром. А еще через день — баночку с кофе, сахарницу и холодную вареную картофелину. И так — каждый день недели — Ниомо добавляла новое угощение. Это стало смахивать на детскую считалку по запоминанию алфавита: «Я еду к деду и везу ему арбуз… Я еду к деду и везу ему банан… Я еду к деду и везу ему арбуз, банан, кофе в баночке из-под варенья, миску с сахаром и холодную картошку».

А вчера я стояла во дворе и прощалась с Кетутом, и Ниомо прошаркала мимо со своей метлой, подметая двор и делая вид, что ее ничто вокруг не интересует. Я стояла, сложив руки за спиной, и тут она подошла ко мне сзади и взяла одну мою руку в свою. Пересчитав пальцы, словно подбирая комбинацию кодового замка, она нашла мой средний палец и пожала его своим большим, крепким кулаком — долгое, сердечное рукопожатие. И я ощутила, как в этом сильном сжатии пульсирует ее любовь ко мне, как она поднимается по моей руке и проникает в самое нутро. Потом она отпустила руку и захромала прочь, скрипя больными суставами и не говоря ни слова, продолжая мести двор, будто ничего и не было. А я стояла как вкопанная и тонула в двух реках счастья одновременно.