Глава 10

Ее лицо мелькает в толпе пассажиров, и на секунду весь мир исчезает: остается лишь это милое, дорогое лицо. Улыбчивое, с морщинками и складочками, такое, каким я его представляла все эти 3 месяца, каждый день. Я бегу к ней, я впитываю каждую секунду: вот она прижимается ко мне щекой, обнимает меня… Приветствие затягивается неприлично долго — и вот я нехотя отпускаю маму, и мы идем знакомиться с сияющим Гэндзи.

В машине выпытываю новости из дома: для меня каждая мелочь представляет ценность, сравнимую с ценностью драгоценного камня. Запоминаю всё: что, как не эти воспоминания, будет греть меня в предутренние часы, когда в груди саднит от одиночества? Много ли белок в этом году? Как растут наши азалии? Хорошо ли продается мамина посуда? Я вдруг вижу, что после 18-часового перелета мама едва держится на ногах. И меня наполняет ужас. Юкико готовила весь день — стол ломится от десятков блюд, а грозит обернуться многочасовым марафоном.

Когда мамины сумки наконец доставлены в квартиру, я принимаю решение.

«Давай я скажу, что ты устала и не будешь ужинать», — прошу я маму. Я понимаю, что Танака будут очень недовольны: даже когда из Нидерландов приехала мама Юкико, которой 88 лет, ей пришлось отсидеть весь ужин до конца. Но глядя на темные круги у мамы под глазами, я готова пойти им наперекор, чего раньше не замечалось

Но мама качает головой. «Ничего. Я справлюсь», — тихо говорит она и медленно преодолевает ступеньки.

Она привезла подарки: домашний хлеб и красивую посуду, сделанную в студии своими руками. Увидев хлеб, Юкико тут же растаяла. И вот они с мамой заводят разговор о сахаре, тесте и преимуществах закваски в сравнении с обычными дрожжами. Не проходит и минуты, как маме удается наладить теплые отношения с женщиной, с которой я не могу нормально общаться и по прошествии месяцев.

И все же, глядя на них, трудно поверить, что они поладят. У мамы мягкие седые волосы, коротко подстриженные и небрежно вьющиеся от природы. Она любит яхты и свой большой сад — обветренное лицо и поломанные ногти тому свидетельство. Мама подолгу сидит за гончарным кругом, придавая глине изящные плавные формы, и оттого ее руки стали крепкими и мускулистыми. Она поменьше Юкико и немножко сутулится, позволяя возрасту взять свое. Ее фигуру нельзя назвать безупречной.

Юкико же всего на 10 лет моложе, но она держит себя в образцовой форме от корней волос до кончиков ногтей на ногах. Она стройная и одета всегда идеально. Если Юкико вдруг встанет неподвижно посреди торгового центра, все подумают, что это манекен. Мне кажется, в глубине души маме ее жаль, а Юкико, в свою очередь, жаль маму.

Мы передаем друг другу угощения, а я наблюдаю за Танака и мамой. Мама ведет себя скромно, но, когда нужно, посмеивается над шутками Гэндзи, с ловкостью профессионала орудует палочками и, в отличие от меня, даже не думает макать тофу в соевый соус. Свод правил Юкико с его подводными камнями дается ей почти инстинктивно. Я и горжусь ею, и немного завидую.

На следующий вечер Гэндзи зовет нас в традиционный ресторан. На протяжении всего ужина Юкико не спускает с нас глаз, наблюдая, как непринужденно мы держимся друг с другом. Мне бы хотелось узнать ее мысли. Может, она считает, что мне следует вести себя поуважительнее, а маме — построже? Или думает о Дзюнко, которая проводит время с родителями лишь потому, что они платят по счетам?

Дома мы с мамой шепотом обсуждаем наши планы. Хотя при Танака я виду не подавала, но на самом деле уже несколько недель назад спланировала идеальный маршрут. Мы обойдем стороной обычную туристическую программу, шумные улицы и бары центрального Токио и храмы старого Киото, похожие один на другой. Вместо этого я запланировала поход по горам, прогулки по пляжам с черным песком по берегам внутреннего моря, самурайский фестиваль и, наконец, деревенский отдых в японской глубинке, где жизнь остается неизменной уже несколько веков. Предлагаю маме еще с десяток вариантов на выбор, но она довольна всеми моими планами. Кажется, что ей не столько хочется посмотреть Японию, сколько попутешествовать вместе со мной.

Моя мама родилась и выросла в Африке. В подростковом возрасте у нее проснулся ненасытный аппетит к экзотике, которому она всячески потакала, исколесив весь мир — от холмистой Лапландии до пиков Килиманджаро. Потом вышла замуж, родила детей, и любимый рюкзак пришлось убрать на полку. Но любовь к далеким странам так и не удалось искоренить. Теперь она осваивает мир через мои письма и фильмы — именно от нее мне передалось увлечение незнакомой культурой. Страсть к путешествиям объединяла нас с самого раннего моего детства, как только я начала понимать ее рассказы о танзанийских крокодилах и полчищах саранчи.

Папа не разделяет маминой любви к самостоятельным путешествиям и страшно нервничает, представляя, как в далекой чужой стране с ней что-нибудь случится. Я звала ее и во Вьетнам, и в Перу, и на Амазонку. И каждый раз он уговаривал ее не ехать. Но Япония как-никак самая безопасная страна в мире. И на этот раз папа нехотя согласился.

Надеваем рюкзаки, прощаемся с Танака и взбираемся по лестнице на платформу. Наш поезд идет в Тамбу — одно из 6 древнейших гончарных поселений в Японии, находящееся всего в каких-то 230 милях к западу от Токио.

В полдень выходим на маленькой деревенской станции. Солнце бьет в глаза. Иду на разведку к автобусному терминалу: 5 автобусов выстроились в ряд, но лишь в одном есть водитель. Он открывает дверь, и меня окатывает поток чудесного прохладного воздуха, словно никакой июльской жары нет и в помине. Да, он едет в деревню Тамба. Автобус отправляется через 50 минут. Нет, внутри подождать нельзя, это запрещено правилами. Посадка не ранее чем за 12 минут до отправки. Дверь безапелляционно захлопывается прямо у меня перед носом. Влажный воздух снова раскидывает свои удушающие объятия. Возвращаюсь к маме, бурча под нос все, что думаю о людях, которые живут строго по правилам, и о водителях автобусов в частности. Мы гуляем вокруг станции, пока наконец не находим тень. Там мы и садимся, и сидим как можно более неподвижно, потея в три ручья.

Вокруг совсем нет жизни, как будто цикада расправила крылышки и улетела, оставив за собой лишь сухую оболочку. Дома цвета древесной пыли, окон нигде не видно — ни одного цветного пятнышка на радость глазу. Мухи такие сонные, что их можно ловить двумя пальцами, и, кажется, что единственное живое существо в округе — старый серый кот, разлегшийся в центре площади. Весь поселок покрыт густым слоем пыли точно такого же цвета, как и дома, точно невидимые термиты постепенно истачивают город изнутри, превращая его в древесную стружку.

Отсчитываю последние 4 минуты до посадки — и тут вдруг из-за угла выезжает автобус и останавливается прямо перед нами. Дверь с шипением открывается. Водитель с улыбкой зовет нас на посадку. Ему, видите ли, было жалко смотреть, как мы жаримся на солнце, вот он и нарушил правила и решил пустить нас пораньше.

Вслед за нами садятся еще несколько пассажиров, и тут я понимаю, как далеко мы отъехали от Токио. Мы в ура-но Нихон — «задней части» Японии. Здесь седые волосы — не моветон, вещи подвязывают в котомки и носят удобную обувь. Пассажиры — все сплошь пожилые женщины — кивают и здороваются, прежде чем занять места. Они раздают друг другу мандарины, снимают шкурку ровной спиралью и невозмутимо выплевывают косточки в окно.

Едва мы снялись с места, как водитель подзывает меня по громкоговорителю. Показываю ему билеты, но он на них даже не смотрит. Он хочет узнать, куда мы едем, что хотим посмотреть, собираемся ли переночевать в Тамбе, и кто нас там встретит. Он с гордостью использует все слова, которые удается вспомнить со школьного курса английского. Мои ответы он переводит через громкоговоритель — для удобства туговатых на ухо и пассажиров на заднем ряду; Сморщенные бабульки покряхтывают от смеха и дарят маме ярко-оранжевые мандарины.

Водитель решает высадить нас у гончарного музея Тамбы, прежде спросив совета у пассажиров и удостоверившись, что у меня есть расписание обратных автобусов и я знаю, где остановка. Наконец автобус трогается с места. Мы машем вслед. Из окон смотрят дружелюбные улыбчивые лица, а в воздухе висит запах свежих мандаринов.

Хозяйка музея с порога предлагает зеленый чай. Она приходит в ужас, узнав, что мы не забронировали жилье. Кажется, по японским меркам, мы повели себя глубоко безответственно — как если бы собрались взойти на Эверест безо всякою снаряжения, в одних кроссовках и майках. Мы осматриваем экспонаты, а хозяйка тем временем говорит по телефону, и среди прочего я слышу фразу: «Здесь у нас мастер-гончар из Америки».

Спустя некоторое время приезжает молодой человек на новеньком блестящем джипе и вызывается стать нашим гидом. Его зовут Итиносэки-сан, и он принадлежит к одной из тринадцати местных семей, у которых общий плодовитый предок, фамилия и любимое дело — гончарное ремесло. Итиносэки 28 лет, он закончил университет и теперь должен унаследовать одну из знаменитых гончарных студий Тамбы.

В шумной студии на свет появляются сотни одинаковых мисочек и тарелок. На полках под потолком сохнут бесконечные ряды подносов с чашечками для саке. Учуяв залах глины, мама тут же возвращается к жизни. Итиносэки-сан бесстрашно оперирует специальными гончарными терминами: уровень усыхания, температура конуса. Я наблюдаю за ним, стоя у печи для обжига. У него хрупкие тонкие пальцы, ни одной растрескавшейся мозоли, которыми обычно покрыты руки мастеров, весь день проводящих за гончарным кругом. И все же он знает о глине и глазури все до последней мелочи, что под силу только опытному ремесленнику.

«А сами вы делаете посуду?» — спрашиваю я.

Подумав немного, Итиносэки ведет нас в боковую комнатку рядом со студией. Там стоят большие современные скульптуры, от которых словно исходит мягкое свечение. Они покрыты оранжевой глазурью с рисунком из завитков, созданных горячим пламенем печи. Поддавшись нашим пытливым расспросам, Итиносэки наконец рассказывает, что его скульптуры участвовали в двух выставках и выиграли несколько наград. В мире современного гончарного искусства Итиносэки-сан знают не понаслышке.

Но в Тамбе делают керамику периода правления Токугавы — этот стиль возник несколько столетий назад. Современному авангардному художнику здесь делать нечего.

«Когда мне исполнится тридцать, — без сожаления заявляет Итиносэки, — я вернусь сюда и стану хозяином магазина и студии». То есть забудет мечты о карьере современного художника и по собственной воле впряжется в ярмо. Исполнит свой долг перед предками и традициями, в духе которых воспитывался с рождения.

Я восхищена готовностью Итиносэки принести личные стремления на алтарь общего блага. Но глядя на его прекрасные скульптуры, невольно задумываюсь, не совершает ли он ужасную ошибку Итиносэки привозит нас в единственную местную гостиницу — традиционный риокан. Он позвонил заранее и предупредил, что мы приедем. Из обрывков телефонного разговора становится ясно, что хозяйка не в восторге от того, что у нее должны остановиться варвары-чужестранцы. Что, если мы забудем снять обувь у порога или окажется, что мы не умеем пользоваться палочками либо не хотим есть японскую еду? Или — что может быть хуже — залезем в ванну, не отмывшись сперва хорошенько щеткой?

Хозяйке лет 80, она худощавая и прямая, как доска, а глазки узкие и наблюдательные. Она следит за тем, чтобы мы сняли обувь, и в гробовом молчании проводит нас наверх, в спальню с татами. Комната совершенно пустая, здесь сыро от запустения и жарко, как в гончарной печи. Стоит только хозяйке скрыться за углом, как мы бросаем рюкзаки и выбегаем на улицу.

У выхода из комнаты висит деревянная гравюра XVIII века: изумрудно-зеленые рисовые террасы, а вдали — крутые горы, очерченные резкими контурами и поднимающиеся к самому небу.

Улицы в деревне такие узкие, что здесь едва проедет одна машина. По обе стороны — большие деревянные дома с почерневшими от времени кедровыми кровлями. Широко распахнутые дверки окна приманивают слабый летний ветерок. Двери заклеены полосками скотча, который местами отходит — это чьи-то неосторожные детские пальчики порвали бумагу в пылу давно позабытой игры.

Высокие крутые крыши выложены вековой черепицей, обожженной в сосновых иглах. От этого черепичины становятся блестящими и твердыми, как камень. Там, где давно могли бы быть автоматы по торговле сигаретами, все еще стоят домики духов с подношениями в виде риса и апельсинов. Стены выложены из кирпича вручную, неровные ступени ведут в спрятанные в глубине двора огороды. И повсюду цветы — в корзинах на окнах, вдоль дорожек, в горшках из знаменитой керамики Тамбы, которыми заставлено почти каждое крыльцо.

Это Япония моих снов.

Наутро, ровно в 6, в комнату заходит хозяйка и объявляет, что внизу накрыт завтрак Она интересуется, будем ли мы есть японскую еду, и если нет, она может приготовить американский омлет.

Я марширую вниз, намереваясь разрушить ее стереотипы об иностранцах и есть все до последней крошки. На столе сушеная ставрида, запеченная на гриле, — жесткая, как опилки, вымоченные в клею; маринованный редис и водоросли; рис, чай и соевый соус; и напоследок… Мое сердце замирает… Две порции натто.

Натто — популярная японская закуска, которая готовится из ферментированных соевых бобов. У нее одновременно кислый и горький вкус. Она похожа на нечто, найденное в давно забытом пластиковом контейнере во время инвентаризации холодильника. Натто — прекрасная еда для небогатого путешественника: стоит дешево и продается в любом супермаркете. Это такая питательная штука, что даже русские космонавты брали ее в ранние экспедиции корабля «Союз». Живые бактерии в натто даже полезнее, чем в йогуртах, и способны прожить в человеческом желудке в 3 раза дольше.

Но больше всего меня убивает не вкус натто, а его консистенция. Она похожа на свежие комковатые сопли, которые все время просачиваются между палочками, как пиявки, выскальзывающие из рук. В рейтинге моих нелюбимых блюд натто стоит как раз между вареными морскими слизняками и кровяным супом.

У меня язык не поворачивается просить маму съесть ее порцию. И вот я открываю рот, закрываю глаза и забрасываю содержимое обеих тарелок прямо в глотку.

Хозяйка заходит и видит наши почти пустые тарелки. Я самодовольно улыбаюсь.

Она достает 2 яйца и тычет ими мне в лицо. «Сырое или жареное?» — ее глазки злобно поблескивают.

Сырое яйцо, разбитое в большую миску с рисом и хорошенько перемешанное для вкуса: в моем рейтинге это второе по отвратительности блюдо традиционного японского завтрака. У меня все горло склеилось от мерзкого кислого натто, и я понимаю, что проиграла.

«Жареное».

8 утра, а уже 82 градуса, и столбик термометра все ползет и ползет вверх. Наш номер пахнет, как кусок заплесневелого сыра, попавший на фабрику по переработке токсичных отходов. Хозяйка караулит в коридоре, как стервятник, — ждет, когда мы уйдем. Мы с мамой совещаемся и приходим к единогласному решению. Не проходит и 10 минут, как мы пакуем вещи и отправляемся в сторону пляжей.

Наш путь лежит в прибрежный городок Увадзима на острове Сикоку. К обеду прибываем на место, и нас встречает Иноуэ-сан, давний друг Танака. Иноуэ можно дать и 40, и 60. У него глубокие добрые морщинки вокруг глаз и очень красивое лицо. В Увадзиме он является чем-то вроде крестного отца — сидит в самом центре паутины каси, раскинувшейся по окрестностям. Иноуэ передает нас на попечение одного из своих подчиненных. Не успеваю опомниться — и вот мы уже едем в кузове грузовичка, на всех парах летящего вдоль побережья.

Останавливаемся у буддийского храма. У крыльца аккуратным рядком выстроились 2 десятка женских шлепанцев. Их хозяйки внутри, сидят на устеленном татами полу, и у каждой в бумажном кулечке горстка сладких и соленых крекеров. Нас приглашают войти, точно мы старинные друзья. Все это очень напоминает американскую «пижамную вечеринку»: совершенно пустая комната и у всех очень довольный вид.

В Японии маленькие деревенские храмы — не просто место совершения религиозных обрядов. Это сердце и душа сообщества, как церкви в южных штатах США. Храмовые служащие доставляют рисовые фрикадельки и мисо-суп приболевшим соседям, заведуют всеми церемониями — от праздников до похорон, ухаживают за престарелыми. А встреченные нами в храме старушки расторопны и активны, как дети, все время смеются, внимательно слушают друг друга и с необычайной энергией размахивают веерами. Средний возраст присутствующих — 76 лет. Почти все вдовы. И что самое удивительное — эти старушки собрали команду по гейтболу и стали местными чемпионами.

Что такое гейтбол? Оказывается, что-то вроде крокета, только в быстром темпе. Играют на площадке из утоптанного песка. Продолжительность одного матча 15 минут. Может, и мы хотим попробовать?

Водитель хочет ехать дальше. Даю ему взятку в виде ледяного кофе. Старушки начинают тихонько над ним подтрунировать, и в конце концов он со смехом соглашается. Оказывается, его мама тоже в команде.

Старушки берут кулечки и охотно бросают все дневные дела ради игры. Со стороны кажется, что жизнь, распорядок которой наладили они сами, их полностью устраивает, и они рады компании друг друга. Они осторожно встают и, вместо посоха, облокотившись друг о друга, спускаются по храмовой лестнице, нагибаются и помогают друг другу надеть удобные шлепанцы.

У самой площадки для гейтбола небосвод вдруг рассекает молния, и на землю обрушивается сплошной поток серого дождя. Я с грустью смотрю в окно, но тут замечаю, что старушки радостно напяливают дождевики и пластиковые штаны. Они ждут, пока кончится самый сильный ливень, вырывают в песке траншеи, чтобы спустить воду, и кладут пенопласт на те лужицы, что упрямо не хотят сливаться. Кто вытащит короткую палочку для еды — тот начинает первым. Бабульки устанавливают таймер и, как стадо саранчи, кидаются на площадку.

Первый мяч уже трижды попал в ворота, и я понимаю, что быть мне с позором разгромленной. Старушенции явно чувствуют себя в своей тарелке, не делают никаких послаблений, не волочат ноги, а по-настоящему бегают. Перехватив мяч, со всей мочи припускают к воротам. Я не просто опозорюсь, а опозорю всю команду!

Решаю сжульничать. Если меня поймают, да будет так. Вырываю в песке канавку, чтобы легко развернуть мячик Подталкиваю его, когда он катится слишком медленно. Если бы Юкико сейчас меня видела, то навек отлучила бы от приличного общества Тихонько смотрю через плечо — как отреагируют мои бабульки?

Те смеются надо мной, согнувшись пополам и облокотившись о клюшки, чтобы не упасть. Прищелкивают языками, трясут головой и прикрывают золотые зубы ладонями со вздувшимися венами. Их улыбчивые лица такие добрые, что мне вдруг вообще не хочется никуда уезжать.

Спустя 3 матча водитель силой вырывает у меня клюшку. Мы едем высоко в горы, где в конце длинной проселочной дороги стоит одинокий фермерский дом. Представив нас хозяину, водитель садится в грузовичок и уезжает.

Ямасита-сан, наш новый хозяин, достает из колодца арбуз и отрезает ледяной ломтик. Ему 40 с небольшим, он никогда не был женат и живет в доме родителей. Сестра тоже не замужем и живет здесь постоянно, а 5 дней в неделю работает секретарем в соседнем городе. Родителям уже под 80, они ухаживают за садом и фруктовыми деревьями, которые растут за домом.

Ямасита знакомит нас с матерью. Эта крошечная женщина, похожая на гномика из детской сказки, — едва мне по плечо. На ней широкие штаны и маленький небесно-голубой чепчик. Каждую минуту у нее находится занятие: то белье развесить, то лука для обеда накопать, то раковину почистить. У нее стальные мышцы, но кожа тонкая, как нежнейший пергамент: стоит прикоснуться — и останется синяк. Такие женщины, увидев, что пошел дождь, снимают соседское белье, аккуратно складывают его и оставляют на пороге — как невидимые добрые феи.

Госпожа Ямасита до сих пор живет понятиями послевоенного поколения. Хотя у ее сына навороченный автомобиль, сама она вполне обходится без кондиционера и водопровода в доме, доедает каждую рисинку в своей маленькой тарелке, бережно собирает арбузные корочки и относит их курам. После обеда она достает огромную корзину с лекарствами и тащит ее в гостиную, где перед телевизором 20-летней давности сидит ее муж

Утром она встает в 6 часов и идет во фруктовый сад собирать урожай персиков. Сад раскинулся на дальнем склоне холма. Старый Ямасита-сан работает там с самого рассвета — охраняет спелые фрукты от воришек-обезьян, которые прибегают из окрестных лесов. В руках у него допотопная винтовка (разрешение оформлено по всем правилам), только вот зрение уже не то: из-за этого ему запретили водить машину.

«А вы охраняете сад?» — спрашиваю я госпожу Ямасита.

«Конечно! Когда созревает урожай персиков, их нужно охранять ночью и днем».

«И вы тоже ходите с ружьем?».

Она хихикает, прикрыв рот рукой. «Помилуй, детка, какое ружье! Я бью мартышек палкой». Она изображает, как размахивает невидимой клюшкой, вкладывая в силу удара все свои 70 фунтов веса. Потом завязывает выцветший голубой чепчик вскакивает на велосипед и уезжает.

Каждый персик оборачивают бумагой: так плоды созреют без пятнышек Госпожа Ямасита внимательно отбирает фрукты, осматривая каждый, прежде чем снять с ветки. Ее супруг сидит на пластиковом стуле и делает вид, будто следит за лесом. Через час появляется сын; в одежде фермера он явно чувствует себя менее комфортно, чем в деловом костюме. Он снимает персики с самых высоких веток встав на лесенку. Мать суетится внизу, хватает до половины наполненные ведра и пересыпает фрукты в тележку. Ей удается найти персик идеальной формы. Она хихикает и робко протягивает его мне.

«Этот год — последний», — твердо заявляет сын.

Деревья уже слишком старые, посажены 25 лет назад, а срок жизни плодоносящего персикового дерева — 12, максимум 15 лет. Старые деревья требуют слишком тщательного ухода: их надо опрыскивать, черенковать, удобрять, а для этого требуется его помощь — родителям уже не под силу встать на стремянку. Если срубить деревья и посадить на их место чайные кусты, семейный клочок земли наконец начнет приносить прибыль.

Я помогаю старой госпоже принести ведро. Она подслушала наш разговор.

«Может, еще годик, — шепчет она, прикрывая ладонью рот. — Мы еще не решили». Госпожа Ямасита выкладывает фрукты ровными рядами, как на картинке, время от времени прерывая свою работу, чтобы взять один из плодов и вдохнуть головокружительный персиковый аромат. Она закрывает глаза и медленно возвращает фрукт на место.

К полудню все уже устали от жары и мух, а старая госпожа все так же снует туда-обратно, как бурундучок, запасающий орехи по осени. Но ровно в полдень она берет велосипед, спускается по холму, садится и принимается активно крутить педали — надо успеть приготовить обед.

Но почему-то у меня возникает такое чувство, что за доброй улыбкой и безустанным мельтешением госпожи Ямасита кроется какая-то тайная грусть, точно в семье есть давно пропавший любимый родственник, о котором никто не говорит, но вес помнят. Старички встают рано и ведут активную жизнь, хорошо и сбалансировано питаются. Но внуков у них нет. Какой толк от умения чувствовать зрелость персика по аромату, если это знание некому передать? Когда деревья срубят, для них закончится целая жизнь.

Когда приходит время покинуть Увадзиму, одна лишь мысль о возвращении в Токио вызывает у меня священный ужас.

В старой части Киото мы останавливаемся в крошечной гостинице. Она упрятана в глубине крошечного переулочка и принадлежит четырем старым сестрам, которые сосуществуют в полной гармонии и общаются словно телепатически. Провожая нас в комнату, они кланяются, а перед тем, как задвинуть за собой бумажную дверь, садятся на костлявые и плоские колени.

Мы здесь, чтобы увидеть Гион-мацури — самый значительный фестиваль в Киото. Но прежде предстоит сделать кое-что очень важное. Я покупаю телефонную карту, и мы звоним папе.

Мне слышно только то, что говорит мама, но легко предположить, что он ей отвечает. Мама щебечет без остановки, захлебываясь рассказом о сверхскоростных поездах и гейтболе. Папа же почти все время молчит.

«Чего тебе больше всего не хватает?»

«Стульев, — не раздумывая, отвечает мама. — Очень неудобно сидеть все время на полу. И нормальных салатов».

Она рассказывает про международный гончарный центр, расположенный неподалеку: 8 громадных печей для обжига и 50 мастеров-иностранцев, которые живут здесь постоянна

«Неужели в следующем году их станет пятьдесят один?» — интересуется папа.

И тут я понимаю. Он боится. Боится ее потерять — она как птичка, которой дали возможность расправить крылья, и теперь она уже никогда не вернется в безопасную клетку. Мне хочется вырвать у мамы телефон и сказать отцу, чтобы не волновался. Я уже несколько дней наблюдаю за мамой. В ее глазах все еще горит любопытство, интерес пока не ослаб, но в возрасте такие путешествия даются намного труднее и уже не кажутся чем-то естественным, как в молодости. Еще 2 недели, и она будет рада отправиться домой.

Я и не заметила, как в последние несколько лет мы с мамой постепенно поменялись ролями. Было время, когда она открывала мир для меня. Сейчас я взяла эту роль на себя. Думаю, теперь она готова отпустить меня в одинокое приключение, а потом я привезу домой кучу историй и буду рассказывать их по вечерам у камина за чашкой чая.

Мама спрашивает у отца, не хочет ли он какой-нибудь сувенир из Японии. Он, конечно, хочет, только ни за что в этом не признается. Но мама с папой женаты почти 40 лет — достаточно, чтобы не ошибиться в выборе подарка.

«Я очень хочу домой», — говорит она.

Всего 2 ночи в Киото — и усталые путешественницы опять садятся в поезд. Мы договорились встретиться с Гэндзи ин Юкико я вместе поехать на самурайский фестиваль в Сома. Это 300 миль к северу. Приезжаем слишком рано и селимся в риокане, который забронировала для нас Юкико. 200 долларов за ночь, и что мы имеем? Низкий столик, чайник с заплесневелым чаем и футон в чулане. Мама в ужасе: во всем здании всего одна ванная, и нам предстоит делить ее с дюжиной незнакомых мужчин.

На поле уже съехались 200 конных «самураев», все как один во взятых напрокат пластиковых доспехах и париках, похожих на огромные грибы. «Воины» с самодовольным видом рассекают кругами поле и покрикивают на несчастных пехотинцев, чтобы те не путались под ногами. Поразительно, как некрасиво могут звучать мягкие шипящие японские согласные, если их пропустить сквозь опухшие голосовые связки переодетого самураем офисного служащего. Липовые самураи нервно теребят рукояти мечей, явно жалея, что мечи ненастоящие и ими нельзя срубить парочку подвернувшихся под руку голов.

Раз в году, в августовские выходные, японцам наконец выпадает единственная возможность осуществить детские мечты. В то время как американская детвора размахивает пистолетами и изображает ковбоев, японские мальчишки играют в самурайских воинов, защищая свою честь пластиковыми мечами. Самурай лучше любого героя комикса: ему нипочем враждебные обстоятельства, и он готов умереть, защищая честь, долг и свою посмертную репутацию. Воин-самурай — как Джон Уэйн, Брюс Ли и сэр Гэлахад в одном флаконе, в нем есть даже что-то от учителя Йоды.

Самураев нередко сравнивают с европейскими рыцарями. И верно, они на удивление похожи. И те, и другие стремились в совершенстве овладеть навыками обращения с оружием, продемонстрировать мужество в бою и преданность своему повелителю. За победу они ожидали красивой награды и были всегда готовы умереть или умертвить врага, чтобы уберечь свое доброе имя.

Но помимо сходства между самураями и рыцарями существуют куда более разительные отличия. У самураев никогда не было культа почитания женщин, равно как и религиозных идеалов. Хотя теоретически преданность самураев должна была быть безусловной, большинство сражений проигрывалось именно из-за предательства. И самое главное отличие: милосердие, которое средневековые рыцари считали добродетелью, по понятиям самураев являлось презренным качеством

Если следовать сценарию западной рыцарской драмы, получится вот что: какой-нибудь Курт прибывает в город, между делом убивает с десяток бандитов, получает ранение (не смертельное), завоевывает сердце красавицы, и они вместе уезжают на закате. Но в жизни каких-нибудь Каёси и Дзюнтиро все намного сложнее. Эти ребята связаны путами долга и обязательств, и не важно, сколько невинных жертв падет на этом пути. Им должны быть безразличны даже самые красивые девушки. Изрядно покопавшись в себе, поразмышляв о смысле жизни (обычно это происходит в темном лесу, еще лучше под дождем), самураи выполняют свой долг и почти неизбежно умирают перед финальными титрами. Покинутая девушка послушно выходит замуж, смирившись с желанием отца, и до конца своих безрадостных дней оплакивает ушедшего во цвете лет самурая (который так и не стал ее любовником). А иногда может быть и так героиня попросту восходит на ближайший вулкан и кидается в кипящее жерло. Основная мысль всего этого отражает суть буддийской философии: жизнь коротка, неопределенна и полна печали и страданий.

Кажется, под этим лозунгом проходит и сегодняшний парад. Пехотинцы затянуты в жесткие доспехи, которые ограничивают движения; под ними — кожаные легинсы, перчатки и жилет. Конница передвигается почти галопом, и пешим приходится практически бежать за ней вслед. Температура — 92 градуса в тени и опускаться не собирается. Пот катится из-под шлемов, капает с кончиков пальцев. Один из «самураев» безуспешно пытается поджечь промокшую сигарету.

Прошли 3 часа в мучениях, а конца и края все не предвидится. Мы уже собрались улизнуть на ближайшую железнодорожную станцию, как вдруг группа всадников сворачивает на маленькую площадку. Как по волшебству появляются помощники «самураев» и помогают им спешиться. Кажется, всех участников парада собираются перевезти в другой конец города, где должна состояться главная церемония. Я сажаю маму в тень, а сама принимаюсь бегать от одного грузовика к другому и просить, чтобы кто-нибудь нас подвез. Наконец один водитель соглашается и показывает на лошадей и полупустой прицеп. Наивные, мы рассыпаемся в пространных благодарностях и залезаем в прицеп. Металлическая дверь захлопывается за нашими спинами, и я отчетливо слышу; как кто-то задвигает засов. Проходит 10 минут, а грузовик так и стоит на месте. И тут до нас наконец доходит, в какой мы оказались ситуации: нас заперли на асфальтированной парковке, в парилке с металлическими стенами и двумя вонючими лошадьми. Я стучу в дверь, но оказывается, что все участники парада отправились обедать,

«Прости», — я в тысячный раз извиняюсь перед мамой. Мы по очереди прислоняемся к пластинчатым жалюзям и глотаем свежий воздух. Мамины волосы торчат мокрыми клочками, как у драного кота. Никогда и никому не расскажу об этом позоре — Гэндзи и папе уж точно.

Через час грузовик резко вздрагивает и трогается. Когда он наконец приезжает на место и двери открываются, мы выскакиваем на улицу, как ошпаренные, и несемся прямиком к ближайшему автомату с холодной водой.

Старший «самурай» уже прибыл. Он сидит в полном облачении под палящими лучами солнца. Кажется, японцы вознамерились в точности воссоздать тяжелую жизнь воина, какой она была в XVII веке. Бусидо — кодекс самурая — требовал с презрением относиться к физическим страданиям. Известно, что перед битвой самураи жгли в шлемах курения, чтобы, случись им быть обезглавленными на поле боя, врагу досталась бы их благоухающая голова.

Однако спокойные пред лицом смерти самураи в жизни отличались вспыльчивостью и почти патологической обидчивостью. Правда, в воинской касте эти качества были необходимы для выживания. Считалось, как самурай реагирует на самое ничтожное оскорбление, так он и поведет себя на поле боя. Будущему воину нельзя было допустить, чтобы его вежливость или уступчивость приняли за трусость. Из древних хроник видно, что типичные конфликты в XVII веке чаще всего происходили на основе обычного непонимания. Скажем, 2 самурая проезжают по мосту и нечаянно задевают друг друга зонтиками. Один тут же отпихивает другого.

«Ну и наглец!» — вопит он.

Второй тоже толкает его и говорит: «Какое право ты имеешь оскорблять меня?»

«О чем речь! Это ты должен извиниться!»

«Я не стану терпеть оскорблений!»

Очень похоже на то, как вели себя некоторые мои бойфренды. Только у самураев все заканчивалось намного хуже, кто-то из двоих доставал меч и сносил другому голову.

Мы уже проглотили по 3 банки газировки, а солнце все так же медленно ползет по свинцовому небу. Привязанные лошади обмякли, как пожухлый салат, повесили головы и закрыли глаза. По асфальту катятся шарики сухого лошадиного помета. Самураи из нас никакие: мы садимся в электричку и едем домой. Сейчас примем холодный душ и будем долго отмокать в фуро…

Но у входа в риокан припаркован туристический автобус. 20 мужиков оккупировали ванную, хотя табличка ясно говорит, что сейчас очередь женщин. Вне себя от раздражения идем в наш номер, где, естественно, нет никакого кондиционера, бросаем рюкзаки к стене и растягиваемся на полу, уткнувшись носами в прохладные коврики-татами.

В дверь резко стучат. Я еще не успеваю сообразить, что это был за звук, а Юкико уже вышагивает в комнату с видом хозяина. На ней модная блузка и тщательно отглаженные джинсы. Волосок лежит к волоску, аккуратные завитки на концах. Она оглядывает нас с головы до ног в вежливом молчании, которое, однако, куда красноречивее слов. Оказывается, они с Гэндзи поселились в соседнем номере. Юкико привезла свой зеленый чай на случай, если местный окажется плохого качества. Нас приглашают на чаепитие. Не говоря ни слова больше, Юкико покидает комнату.

Я встаю на карачки и выглядываю в коридор. Очередь у душевой так и не рассеялась, раньше чем через час нам точно туда не попасть. Я начинаю понимать, как чувствует себя дохлая кошка, валяющаяся посреди дороги, или резиновая покрышка 15-летней давности.

«Это обязательно?» — жалобно спрашивает мама, как ребенок, который не хочет принимать лекарство.

Я киваю. Отчасти я рада. Наконец хоть кто-то понимает, каково мне здесь живется.

До маминого отъезда 3 дня. Мне хочется увезти ее из жаркого города, поехать туда, где попрохладнее и не так шумно. Помахав рукой недовольным Гэндзи и Юкико, мы отправляемся в горы.

Поезд привозит нас в Цумаго — классическую японскую деревню. Улицы здесь вымощены булыжником, у домов кедровая кровля а с крыш свисают бумажные фонарики. Собираем снедь для пикника и взбираемся в Альпы. Вдоль дороги, мощенной 4-вековой плиткой, высятся кедры-великаны. По пути встречаем столик, на котором лежат свежие огурцы и табличка «Пожалуйста, угощайтесь».

Устраиваем пикник на лугу и отдыхаем от жары в тени скрипучей водяной мельницы. Голубое небо, прекрасный вид — и ни души. Чудесный день. Как бы мне хотелось, чтобы он не кончался.

А потом она уезжает. А я даже не помню, обнимались ли мы на прощание. Поезд до Фудзисавы, последний ужин с Танака… Такси в аэропорт — наверняка же оно было. Но я, хоть убей, ничего не помню. Последнее, что осталось в памяти, как мы сидели на лугу и ели свежие огурцы с пастой мисо. Как играли с колесом водяной мельницы и намочили волосы… Но вот я открываю глаза и снова вижу квартиру в доме Танака, а мамы нигде нет.

Я беру велосипед и, не раздумывая, отпираю скрипучую калитку. Я еду на остров Эносима — всего несколько миль по побережью в темноте. В магазинах не горит свет, все двери заперты. Дорога пуста, лишь кое-где мерцают светлячки. Я огибаю остров и выезжаю к океану. Когда кончается асфальт, бросаю велосипед и взбираюсь по тысяче ступеней, минуя спящие храмы и молчащие колокола. С океана медленно подползает туман, тяжелый и густой от соли. Паутина лезет в лицо. Останавливаюсь на маленькой площадке у обрыва. Далеко внизу волны упрямо бьются о скалы. Здесь стоит скамейка и маленький домик для духов, как ни удивительно, весь покрытый ржавчиной.

Я чувствую сильную боль в груди, мне больно дышать, как при бронхите. Я не могу даже плакать. Мне хочется выбраться из своего тела — может, хоть это поможет убежать от одиночества, которое следует за мной по пятам и так невыносимо, что невозможно даже вздохнуть.

Что-то касается моей ноги. Я цепенею. Мне не страшно; я просто не могу допустить, чтобы кто-то сейчас увидел меня в таком состоянии. Прогоняю с лица муку и боль, улыбаюсь и оборачиваюсь. Никого. Я выжидаю. Вдруг под ивой шевелится тень — бродячий кот со сломанным хвостом, кожа да кости. Он настороженно смотрит на меня, при малейшей опасности готовый пуститься в бегство. Ведь только что сам терся о мою ногу! Шепчу «кис-кис» и протягиваю руку. Кот не двигается. Немигающие глаза недобро смотрят на меня. Наконец бросаю руку и отворачиваюсь. Проходит 10–20 минут. Тут что-то касается моих пальцев. Это прикосновение наполняет меня такой нежностью… Кот ходит туда и обратно и с каждым разом задерживается у руки подольше; моторчик урчит под ладонью. Он садится рядом. И когда моя рука касается чего-то живого, мурлычащего, мне вдруг становится так тоскливо, что кажется, сердце не выдержит.

Кот запрыгивает на скамейку и сворачивается клубком. Он закрывает глаза, постепенно засыпаю и я.

Когда просыпаюсь, кота уже нет, а высоко в небе сияет луна.