Глава 5
Замужество и женщина

В последнюю неделю нашего пребывания в Луангпхабанге мы познакомились с юношей по имени Кео.

Кео был другом Хамси, хозяина маленького отеля на берегу реки Меконг, где мы с Фелипе жили уже давно. Настал момент, когда я исколесила Луангпхабанг пешком и на велосипеде, вдоволь нашпионилась за монахами и выучила наизусть все улицы и храмы этого маленького городка. Тогда я наконец спросила Хамси, нет ли у него друга с машиной, который говорил бы по-английски и мог свозить нас в горы в окрестностях города.

Тогда Хамси, щедрая душа, познакомил нас с Кео, еще одной щедрой душой, одолжившей автомобиль у своего дяди. И мы отправились в горы.

Кео исполнился двадцать один год, и в жизни у него было много интересов. Я точно это знаю, потому что это было первое, что он мне сообщил: «Мне двадцать один год, и в жизни у меня много интересов». Кео также объяснил, что родился в бедности, – он был младшим из семи детей в бедной семье в самой нищей стране Юго-Восточной Азии. Однако благодаря невероятной прилежности он всегда был лучшим учеником в школе. Только одного ученика в год выбирают «лучшим по знанию английского языка», и им всегда был Кео. Учителям нравилось вызывать его в классе, потому что он всегда знал правильный ответ. Кео также заверил меня, что знает всё о еде. Причем не только лаосской, но и французской – потому что однажды работал официантом во французском ресторане и готов поделиться со мной своими знаниями по этим предметам. Еще Кео работал со слонами на слоновьей ферме для туристов – следовательно, и о слонах знал немало.

Чтобы продемонстрировать свои глубокие познания в слоновьей теме, сразу же после знакомства Кео спросил:

– Угадайте, сколько пальцев у слона на передних лапах?

Я наугад ответила «три».

– Неверно, – покачал головой Кео. – Разрешаю вторую попытку.

– Пять, – сказала я.

– К сожалению, снова неправильно, – ответил Кео. – Поэтому скажу вам ответ. На передних лапах у слона четыре пальца. А теперь угадайте, сколько на задних.

– Четыре, – сказала я.

– Опять неправильно. На задних лапах у слона пять пальцев! А теперь можете угадать, сколько литров воды слон может набрать в хобот?

Угадать я не могла. Я понятия не имела, сколько литров воды вмещает хобот слона. Но Кео знал ответ: восемь! К моему ужасу, этим его знания о слонах не ограничивались. Поэтому попробуйте представить, какую лекцию по биологии толстокожих мне пришлось послушать в тот день, когда я каталась по горам вместе с Кео.

Он также был знатоком других предметов и не преминул сообщить мне об этом:

– Сегодня я поведаю вам не только факты и интересности из жизни слонов. Я также знаю немало о бойцовых рыбах.

Вот такой он был, Кео, юноша двадцати одного года от роду. И именно по этой причине Фелипе в тот день предпочел не ехать со мной на экскурсию вокруг Луангпхабанга – потому что один из его недостатков (не упомянутый в списке) заключается в том, что он терпеть не может, когда серьезные юноши двадцати одного года от роду достают его расспросами о том, сколько пальцев у слона на ногах.

А вот мне Кео понравился. Я вообще симпатизирую таким ребятам, как Кео. Любознательный и открытый от природы, он со снисхождением относился к моей любознательности и энтузиазму. Какие бы вопросы я ни задавала, даже самые идиотские, он всегда пытался на них ответить. Иногда его ответы были продиктованы богатыми познаниями в лаосской истории, а иногда он отвечал кратко. Например, как-то вечером мы ехали по невообразимо нищей горной деревне, где в домах были земляные полы, грубо прорубленные в листах гофрированной стали окна, а дверей не было вовсе. И при этом, как во многих других лаосских деревнях, на крыше почти всех хижин торчали дорогие спутниковые тарелки. Я молча задумалась о том, почему люди предпочитают потратить деньги на тарелку, а не поставить, ну скажем, нормальную дверь. И наконец спросила Кео:

– Почему им так важно иметь эти спутниковые тарелки?

Кео пожал плечами и ответил:

– Тут телевизор очень плохо принимает.

Но разумеется, чаще всего я расспрашивала Кео о браке – такая уж у меня была «тема года». И он с радостью разъяснял, как устроен лаосский брак. Он рассказал, что свадьба – самое важное событие в жизни каждого лаосца. Лишь рождение и смерть могут сравниться с ним по важности, но разница в том, что в честь этих событий вечеринку особенно не спланируешь. Поэтому свадьба всегда отмечается пышно. Сам Кео, к примеру, пригласил на свою свадьбу в прошлом году ни много ни мало семьсот человек. И это обычное дело. Как у всякого лаосца, у Кео «полно двоюродных братьев, сестер и друзей, и мы должны приглашать всех».

– И что, все семьсот пришли? – изумилась я.

– О нет, – заверил он меня. – Народу явилось больше тысячи!

Типичная лаосская свадьба – дело такое: все двоюродные братья, сестры и друзья приглашают всех своих двоюродных братьев, сестер и друзей (а те в свою очередь иногда и своих). А поскольку хозяин никогда не имеет права кому-либо отказать, ситуация очень быстро выходит из-под контроля.

– Теперь хотите ли, чтобы я поведал вам факты и интересности о традиционном подарке на традиционную лаосскую свадьбу? – осведомился Кео.

Очень хочу, ответила я, и Кео поведал.

Перед свадьбой лаосская пара рассылает гостям пригласительные открытки. Гости берут эти открытки, на которых написаны их имя и адрес, складывают в форме небольшого конверта и кладут внутрь деньги. В день свадьбы все эти конверты собирают в большой деревянный ящик. Огромная сумма поможет молодоженам начать совместную жизнь. Вот почему Кео и его невеста пригласили так много народу чтобы обеспечить как можно больший приток наличности.

А потом, по окончании свадебного приема, невеста с женихом садятся и всю ночь считают деньги. Точнее, пока жених считает, невеста сидит рядом с блокнотиком и записывает, сколько денег кто подарил. И это не для того, чтобы потом написать подробные письма с благодарностью (как поначалу подумал мой американский мозг), а чтобы эта аккуратная бухгалтерия сохранилась на века. Блокнотик, который на самом деле представляет собой не что иное, как банковский гроссбух, будет храниться в надежном месте, чтобы в последующие годы не раз послужить своего рода справочником. К примеру, когда через пять лет ваш двоюродный брат из Вьентьяна решит жениться, вы достаете блокнот и смотрите, сколько денег он подарил вам на свадьбу. Ровно столько же и вы подарите ему. Точнее, ровно столько же плюс еще немножко.

– С учетом инфляции! – с гордостью пояснил Кео.

Выходит, свадебные деньги – вовсе не подарок, а тщательно каталогизированный кредит, постоянно перетекающий из одних рук в другие, от одной семьи к другой, по мере того как всё новые и новые молодожены начинают совместную жизнь. Вы используете свои свадебные деньги, чтобы встать на ноги, приобрести собственность или начать малый бизнес, а достигнув процветания, постепенно, с годами, возвращаете долг – свадьба за свадьбой.

Эта система превосходно работает в государстве, где царят крайняя нищета и экономический хаос. Лаос десятилетиями страдал от изоляции за самым строгим коммунистическим «бамбуковым занавесом», равных которому не было во всей Азии. Некомпетентные правительства, одно за другим, осуществляли политику финансово «выжженной земли», национальные банки чахли и умирали в коррумпированных и неумелых руках. В ответ люди собирали гроши и превратили свадебную церемонию в реально действующую, эффективную банковскую систему, единственный надежный лаосский народный банк. Этот социальный контракт основан на общем понимании, что деньги, подаренные на свадьбу, не принадлежат жениху и невесте, – по сути, это общественные деньги, и их нужно вернуть. С процентами. В определенной степени это означает, что и брак не совсем принадлежит вам двоим; он также принадлежит обществу, и общество ждет от него дивидендов. Таким образом, брак превращается в бизнес, долей которого владеют все вокруг.

Цена подобного долевого участия открылась мне однажды вечером, когда Кео отвез меня далеко в горы, в маленькую деревню Банпханом в окрестностях Луангпхабанга. В уединенной низинной местности проживали леу, малый народ, несколькими веками ранее бежавший в Лаос из Китая в поисках спасения от предрассудков и преследований. С собой леу привезли лишь шелковичных червей и сельскохозяйственные навыки. Университетская подруга Кео жила в деревне и работала ткачихой, как и все женщины-леу. Девушка и ее мать согласились встретиться со мной и поговорить о браке, а Кео – выступить переводчиком.

Семья подруги Кео жила в чистой квадратной бамбуковой хижине с бетонным полом. Окон не было, чтобы укрыться от беспощадного солнца. В результате, когда вы заходите в дом, возникало впечатление, будто сидишь в огромной плетеной корзинке, – вполне подходящее жилье для представителей культуры одаренных ткачей.

Женщины принесли мне маленькую табуреточку, чтобы я села, и стакан воды. В хижине почти не было мебели, но в гостиной было выставлено самое ценное семейное имущество – в ряд, в порядке важности: новая прялка, новый мотоцикл и новый телевизор.

Подругу Кео звали Джой, а ее маму, красивую полноватую женщину лет сорока пяти, – Тинг. Дочь сидела молча, подшивая шелковую ткань, а мать тем временем весело, не умолкая болтала – поэтому все мои вопросы были обращены к ней.

Я расспросила Тинг о брачных традициях, принятых в деревне, и она ответила, что у них всё очень просто. Если парню нравится девушка и это взаимно, их родители встречаются и вместе составляют план. Если и дальше всё идет хорошо, вскоре обе семьи идут к монаху, который сверяется с буддистским календарем и находит благоприятную дату для свадьбы. Затем жених и невеста женятся, и все жители деревни «одалживают» им деньги. Эти браки длятся всю жизнь, поспешила добавить Тинг, потому что такого понятия, как развод, в деревне Банпханом попросту не существует.

Ну, нечто подобное мне не раз приходилось слышать в путешествиях. И я всегда отношусь к таким замечаниям скептически, потому что нигде в мире нет такого места, где разводов «попросту не существует». Стоит копнуть, и всегда найдется история о неудачном браке – пусть хорошо скрываемая. Всегда. Поверьте. В этой связи вспоминается эпизод из романа Эдит Уортон «Веселый дом», где старая сплетница из высшего общества говорит: «В каждой семье был как минимум один случай аппендицита и один развод». (А под «случаем аппендицита», кстати, деликатные леди эдвардианской эпохи подразумевали аборт – аборты тоже делают везде, поверьте, – даже там, где меньше всего ожидаешь.)

Но, безусловно, есть места, где развод действительно редкость. И клан Тинг был тому примером. Под давлением с моей стороны Тинг призналась, что одной ее подруге детства действительно пришлось переехать в столицу, потому что муж ее бросил, – но за последние пять лет это единственный развод на ее памяти. Есть система, сказала она, не позволяющая бракам распадаться. Как можете себе представить, в маленькой бедной деревушке вроде этой, где жизни людей так сильно взаимозависимы (в том числе и в финансовом отношении), чтобы сохранить целостность семьи, меры предпринимаются крайние. На случай, если у супругов возникают проблемы, пояснила Тинг, общество выработало четырехступенчатый подход. Во-первых, жене в проблемном браке советуют не бунтовать и по возможности подчиняться воле супруга.

– Лучше всего, если в браке всего один капитан, – призналась Тинг. – Проще, если это муж.

Вежливо кивнув, я решила, что лучше ничего не говорить и как можно скорее услышать о второй ступени.

Иногда, объяснила Тинг, даже полное подчинение не способно разрешить все семейные конфликты – в этом случае необходимо прибегнуть к внешнему влиянию. Таким образом, вторая ступень вмешательства – это когда родители мужа и жены вмешиваются, чтобы понять, могут ли они решить проблему. Они советуются с супругами и друг с другом, и все пытаются прийти к общему решению – как одна семья.

Если и вмешательство родителей не помогает, пара переходит к третьей ступени. Они идут к деревенским старейшинам – тем самым людям, которые их поженили. Старейшины обсуждают проблему на общественном совете. Таким образом, семейные дела выносятся на повестку дня наравне с граффити и налогами на образование – и тут уж все должны соединить усилия, чтобы найти выход. Соседи будут подсказывать свои идеи и решения и даже предложат помощь – к примеру, забрать маленьких детей на неделю или две, чтобы пара тем временем занялась разногласиями, ни на что не отвлекаясь.

Лишь на четвертой ступени, если ничего больше не помогает, приходится признать, что надежды больше нет. Если семья не в силах разрешить спор даже с помощью общины (крайняя редкость), тогда, и лишь тогда, они отправляются в большой город, за пределы деревни, где подают на развод официально.

Слушая объяснения Тинг, я невольно вспоминала свой первый неудавшийся брак и думала о том, смогли бы мы с супругом спасти наши отношения, если бы заметили признаки крушения ранее, прежде чем яд проник слишком глубоко. Что, если бы мы созвали экстренный совет из друзей, родных и соседей? Что, если своевременное вмешательство исправило бы проблему, восстановило порядок и снова свело нас вместе? В самом конце мы полгода ходили к семейному психологу, но, увы, обратились за помощью слишком поздно и совершенно не старались ничего исправить (я часто слышу, как психологи упрекают в этом своих пациентов). Встречи раз в неделю в кабинете специалиста не могли закрыть гигантскую пропасть, возникшую между нами в конце совместного пути. К тому времени, как наш больной брак попал к хорошему врачу, ему (врачу) оставалось лишь представить отчет о вскрытии. Но если бы мы поспешили или больше доверяли друг другу… Если бы мы обратились за помощью к родным и друзьям…

С другой стороны, может, и тогда ничего не вышло бы.

У нашего брака было очень много проблем. Не уверена, что мы сумели бы вытерпеть друг друга, даже если все жители Манхэттена коллективно взялись за наше дело. Кроме того, в нашей культуре просто не предусмотрено такое понятие, как семейное или общественное участие. Мы были современными независимыми американцами и жили в сотнях миль от родителей. Собрать наших родных и соседей, чтобы обсудить вопросы, которые мы намеренно столько лет хранили в тайне, было бы чуждо, неестественно. С таким же успехом можно было бы принести в жертву курицу и спокойно надеяться, что отныне всё наладится само собой.

Как бы то ни было, нельзя бесконечно размышлять на эту тему. Нельзя попадать в ловушку фантазий и жалеть о браке, что не удался, хотя эти мучительные метания ума очень сложно контролировать. По этой причине я считаю, что покровителем всех разведенных людей должен стать древнегреческий титан Эпиметей, награжденный – или, скорее, проклятый – даром оценки прошлых событий. Эпиметей был неплохим парнем, но умел предугадывать будущее, лишь когда оно уже случилось, а в реальной жизни этот навык, как понимаете, вряд ли мог ему пригодиться. (Занятный факт: Эпиметей и сам был женат, хотя впоследствии, наверное, пожалел, что не выбрал другую девушку: его жена была маленькой хулиганкой по имени Пандора. Забавная парочка.)

Как бы то ни было, в определенный момент жизни мы должны перестать бичевать себя по поводу прошлых неудач – даже тех, которые впоследствии выглядят так, будто мы наступили в лужу, – и начать жить дальше. Или, как сказал однажды Фелипе в своей неподражаемой манере: «Не будем думать о прошлых ошибках, дорогая. Давай лучше сосредоточимся на будущих».

В этой связи в тот день в Лаосе мне пришло в голову, что, возможно, Тинг и общество, в котором она живет, действительно правы насчет брака. Правы не в том, что муж должен быть капитаном, а в том, что бывает время, когда общество, желая сохранить сплоченность, обязано не только делиться деньгами и ресурсами, но и поддерживать чувство взаимной ответственности. Что, если все наши браки должны быть как-то связаны, сплетены в большое социальное полотно, чтобы сохранить долговечность? Именно потому в тот день в Лаосе я мысленно приказала себе не считать брак с Фелипе целиком и полностью своим – это лишит его кислорода и приведет к изоляции, одиночеству, уязвимости.

Мне не терпелось спросить свою новую подругу Тинг, приходилось ли ей когда-нибудь вмешиваться в соседский брак в качестве деревенской старейшины. Но не успела я перейти к следующему вопросу, как она перебила меня, спросив, не могла бы я найти ее дочери Джой хорошего американского мужа. Желательно с университетским образованием. При этом Тинг показала мне роскошное шелковое покрывало, работу дочери, – золотые слона, танцующие на пурпурном фоне. Возможно, в Америке найдется человек, который захочет жениться на девушке, умеющей так искусно рукодельничать?

Всё время, пока мы с Тинг разговаривали, Джой сидела в уголочке и молча шила. На ней были джинсы и футболка, волосы убраны в свободный хвостик. Джой то вежливо слушала мать, то, как свойственно дочерям, от смущения закатывала глаза, когда мать говорила что-то не то.

– Неужели ни один образованный американец не захочет жениться на такой хорошей девушке-леу? – повторила Тинг.

Она не шутила, и напряжение в ее голосе свидетельствовало о том, что дело серьезное. Я попросила Кео деликатно расспросить Тинг поподробнее, и та быстро раскололась. С недавних пор в их деревне начались проблемы, призналась она. Дело в том, что молодые женщины стали зарабатывать больше мужчин и к тому же получать образование. Женщины-леу – чрезвычайно одаренные ткачихи, а с приходом в Лаос западных туристов покупкой текстильных изделий заинтересовались иностранцы. Поэтому местные девушки могут заработать довольно много денег и нередко откладывают их с малых лет. Затем некоторые, вроде дочери Тинг, используют эти деньги, чтобы получить высшее образование, а также покупают вещи для семьи – мотоциклы, телевизоры, новые прялки. А местные молодые люди так и остаются простыми крестьянами, которые не зарабатывают почти ничего. Одним словом, пока все были бедны, в обществе проблем не возникало. Но когда один пол – женский – стал богаче, равновесие нарушилось. Молодые женщины в деревне Тинг постепенно привыкли к тому, что способны сами себя обеспечить, и начали откладывать замужество на потом. Однако главная проблема была даже не в этом, а в том, что после свадьбы молодые люди быстро садились женам на шею и переставали работать в поте лица. Чувствуя собственную ненужность, они спивались или увлекались азартными играми. Такая ситуация, разумеется, женщин не радовала, и многие девушки в последнее время стали вообще отказываться выходить замуж, подрывая общественную систему маленькой деревушки, что приводило к многочисленным конфликтам и осложнениям. Поэтому Тинг и опасалась, что ее дочь никогда не выйдет замуж (если только я не найду ей образованного американского мужа под стать). А как же продолжение рода? И что станет с деревенскими юношами, которых заткнули за пояс девчонки? Во что превратится сложная сеть социальных отношений в деревне?

Тинг сказала, что называет эту проблему «западной», потому читала о таком в газетах. И действительно, проблема абсолютно характерна для Запада – мы уже несколько поколений видим, как подобное разыгрывается в нашем мире, с тех пор как женщинам открылась возможность зарабатывать. В любом обществе, как только женщины начинают сами добывать свой хлеб, первое, что меняется, – природа брачных отношений. Эта тенденция типична для всех стран и всех людей. Чем более независимой становится женщина в финансовом плане, тем позднее она выходит замуж – если выходит вообще.

Некоторые считают, что подобная ситуация приводит к распаду общества и относятся к ней осуждающе, утверждая, что экономическая свобода женщины разрушает счастливые браки. Но традиционалистам, с ностальгией вспоминающим те славные дни, когда женщина сидела дома и заботилась о детях (соответственно, процент разводов был намного ниже, чем в наши дни), неплохо было бы подумать о том, что в течение веков многие женщины оставались замужем, потому что у них не было выхода. Даже сегодня доход среднестатистической американки после развода падает на тридцать процентов, а в прошлом дела обстояли куда хуже. Верно предупреждает старая поговорка: «От банкротства женщину отделяет лишь развод». Куда было деться женщине с маленькими детьми, без образования и средств к существованию? Мы склонны идеализировать культуру, в которой браки длятся всю жизнь, однако долговечность брака далеко не всегда является признаком супружеского счастья.

К примеру, во времена Великой депрессии уровень разводов в США резко упал. В те дни социологам нравилось приплетать к этому романтическую идею о том, как сплачивают тяжелые времена. Они рисовали оптимистичную картину: проявляющие чудеса выдержки семьи собираются вместе и едят скудный ужин из одной треснувший миски. Им же принадлежит крылатая фраза о том, что многие семьи потеряли машины, но обрели душу. Но в реальности, как скажет вам любой семейный психолог, сильные финансовые неурядицы оказывают на брак просто чудовищное давление. За исключением, пожалуй, неверности и побоев, ничто не портит отношения быстрее нищеты, банкротства и долгов. Когда современные историки проанализировали низкий процент разводов в период Великой депрессии более внимательно, они поняли, что многие американские пары продолжали жить вместе лишь потому, что развод был им не по карману. В то время было тяжело содержать один дом, что уж говорить о двух. Многие семьи протянули до конца Великой депрессии благодаря простыне, подвешенной посреди гостиной. Простыня отделяла мужа от жены и была зрелищем поистине… депрессивным. Некоторые пары разошлись, но у них не было денег подать на законный развод через суд. В 1930-е годы Америку охватила настоящая эпидемия брошенных семей. Легионы обанкротившихся мужей бросали жен и детей и пропадали навсегда (откуда, вы думаете, взялось в те годы столько бродяг?). Причем мало кто из жен официально сообщил о пропаже мужа во время переписи населения. У них были заботы поважнее: например, где взять еду.

Крайняя нищета порождает напряжение – вряд ли этот факт кого-то удивит. Процент разводов в США выше всего среди необразованных, финансово неустроенных людей. Разумеется, деньги приносят другие проблемы – но с деньгами появляется и выбор. Они позволяют нанять няню, обустроить отдельную ванную, поехать в отпуск, избавиться от ссор из-за счетов – всё это способно стабилизировать брак. А когда женщина начинает зарабатывать сама и экономическое выживание перестает быть мотивацией для брака – тогда меняется всё.

К 2004 году незамужние женщины стали самой быстрорастущей демографической группой в США. Вероятность, что тридцатилетняя американка окажется незамужней, к 2004 году выросла втрое по сравнению с 1970-ми. При этом увеличился и шанс, что она окажется бездетной, – или, по крайней мере, не родит ребенка так рано. Число бездетных семей в 2008 году достигло в США самого высокого показателя за всю историю.

Разумеется, общество не всегда приветствует такие изменения. В современной Японии, где у женщин самые высокие зарплаты в индустриальном мире (и не случайно – самая низкая рождаемость на земле), консервативные общественные критики прозвали молодых девушек, не желающих выходить замуж и заводить детей, «одинокими паразитками» – имея в виду, что незамужняя бездетная женщина пользуется всеми привилегиями своего гражданства (к примеру, экономическим богатством), не предлагая ничего взамен (детей). Даже в репрессивных культурах вроде современного Ирана молодые женщины всё чаще стремятся отложить замужество и деторождение на более поздний срок, чтобы сосредоточиться на образовании и карьере. Стоит ли говорить, что консерваторы тут как тут – спешат обличить эту тенденцию, утверждая, что незамужние по собственному желанию женщины «опаснее вражеских бомб и ракет».

Будучи матерью в развивающемся сельском Лаосе, моя подруга Тинг испытывала противоречивые чувства по поводу судьбы дочери. С одной стороны, она гордилась ее образованностью и ткаческим умением, благодаря которым в семье появились новенькая прялка, телевизор и мотоцикл. С другой – Тинг была совершенно не в состоянии понять мир Джой, в котором та училась, зарабатывала и была свободна. Заглядывая в будущее дочери, она видела лишь запутанный клубок новых вопросов. В традиционном обществе леу этой образованной, грамотной, финансово независимой и пугающе современной молодой женщине попросту не было места. Что с ней прикажете делать? Разве сможет она держаться на равных с соседскими мальчишками из крестьянских семей? Мотоцикл можно поставить в гостиную, спутниковую тарелку – прикрепить на крышу дома, но куда девать такую девицу?

А теперь позвольте рассказать вам, насколько интересен был наш разговор самой Джой. Посреди беседы она просто вышла из дома, и я ее больше не видела. Мне так и не удалось выудить из нее ни слова о том, что она думает о замужестве. Хотя я уверена: у Джой было вполне сложившееся мнение, но она явно не желала болтать на эту тему со мной или своей матерью. Вместо этого она просто ушла заниматься своими делами. Причем у меня возникла полная иллюзия, будто она выскочила в супермаркет за сигаретами, а потом пошла в кино с друзьями. Только вот в деревне не было ни супермаркета, ни сигарет, ни кино – одни куры кудахтали на пыльной дороге.

Так куда же она ушла?

И ведь в этом-то вся проблема!

Кстати, я забыла сказать, что жена Кео в то время ждала ребенка. Он должен был родиться в ту самую неделю, когда я познакомилась с Кео и наняла его в качестве гида и переводчика. Я узнала о беременности его жены, когда мой провожатый сказал, что очень рад возможности чуть-чуть подработать, потому что ребенок вот-вот появится. Он очень гордился будущей ролью отца и в последний наш вечер в Луангпхабанге пригласил нас с Фелипе к себе домой на ужин, чтобы показать, как он живет, и познакомить с юной беременной Ной.

– Мы познакомились в школе, – сказал Кео. – Она мне всегда нравилась. Она младше меня – ей всего девятнадцать. И очень красивая. Хотя теперь, когда у нее ребенок, как-то странно. Раньше она была такая маленькая, что вообще ничего не весила, а теперь весит!

И вот мы поехали к Кео – нас отвез его друг Хамси, хозяин гостиницы, – причем не с пустыми руками. Фелипе взял несколько бутылок лаосского пива, а я – симпатичную одежду, которая подошла бы как мальчику, так и девочке: купила на рынке в подарок жене Кео.

Дом Кео стоял в конце изрезанной колеями дороги на выезде из города. Последний в ряду одинаковых домиков, он занимал прямоугольный участок площадью двадцать на тридцать футов – а дальше начинались джунгли. Половина участка была заставлена бетонными резервуарами, где Кео держал лягушек и бойцовых рыбок. Он разводил их в качестве дополнительного источника дохода (помимо зарплаты учителя начальной школы и периодических заработков экскурсовода). Лягушек употребляли в пищу. Как с гордостью объяснил Кео, они шли по двадцать пять тысяч кип ($2,5) за килограмм, а в среднем на килограмм приходилось по три-четыре штуки, потому что лягушки у моего гида были упитанные. В общем, приработок получался неплохой. Еще у него были бойцовые рыбки, которые хорошо размножались и шли по пять тысяч кип за штуку (50 центов). Рыбок покупали местные устроители водных боев. По словам Кео, он начал разводить бойцовых рыб еще в детстве, пытаясь найти способ заработать, чтобы не слишком обременять родителей. Хотя Кео был не хвастун, он не мог не заметить, что во всем Луангпхабанге его рыбки конечно же лучшие.

На оставшейся территории (не занятой цистернами с рыбами и лягушками) стоял дом Кео, занимавший, собственно, около пятнадцати квадратных футов. Представьте себе сооружение из бамбука и фанеры с крышей из гофрированной стали. Единственную комнату недавно поделили на две, разграничив гостиную и спальню. Стенка представляла собою не что иное, как фанерный лист, аккуратно оклеенный англоязычными газетами: «Бангкок пост» и «Геральд трибюн». (Фелипе потом сказал, что Кео, наверное, лежит ночами и учит газеты наизусть, не упуская ни единого шанса улучшить свой английский.) В доме была всего одна лампочка – она висела в гостиной. Кроме того, имелась крошечная ванная с бетонными стенами, полом, азиатским туалетом и ванной для мытья. Правда, в день нашего приезда в ванне плавали лягушки, потому что резервуары были переполнены. (Как объяснил Кео, дополнительное преимущество разведения лягушек в том, что «среди соседей мы единственные, кто не мучается от комаров».) Кухня была снаружи, под небольшим навесом, с чисто подметенным земляным полом.

– Когда-нибудь мы сделаем на кухне нормальный пол, – сказал Кео, и вид у него в тот момент был точь-в-точь, как у наших обеспеченных жителей пригородов, рассуждающих, как однажды они устроят в доме зимний сад. – Но сначала надо побольше заработать. В доме не было ни стола, ни стульев. На улице, на кухне, стояла маленькая скамеечка, а под ней лежала крошечная домашняя собачка, ощенившаяся всего несколько дней назад. Щенки были размером с хомячков. Единственное, чего стеснялся Кео в своем доме, так это слишком маленькой собачки. Ему казалось, что знакомить гостей с собачкой такого размера – сродни жадности, что ли, как будто ее малый рост совсем не соответствует жизненному статусу Кео или, по крайней мере, плохо отражает его стремления.

– Мы вечно смеемся над ней, что ростом не вышла. Извините, ведь могла быть и больше, – сокрушался он. – Но несмотря ни на что, это очень хорошая собака.

Еще у Кео была курица. Она жила в районе кухни и крыльца и была привязана к стене за веревочку – чтобы не убежала, но могла свободно гулять. У курицы имелась своя картонная коробка, куда она откладывала по одному яйцу в день.

Кео представил нам курицу и ее картонный домик с видом фермера-джентльмена, гордо вытянув руку:

– А это наша курица!

В этот момент я краем глаза взглянула на Фелипе и увидела на его лице целый спектр эмоций: нежность, жалость, ностальгию, восхищение и немного грусти. Фелипе вырос в нищете в Южной Бразилии и, как Кео, всегда был гордой душой. Он и до сих пор таким остается и даже говорит, что родился не в бедной семье, а в семье, у которой были «проблемы с деньгами», – подчеркивая тем самым, что бедность для него всегда была временным явлением (это выглядело так, что он, даже будучи беспомощным младенцем на руках у матери, всего лишь испытывал небольшие проблемы с деньгами). Как и Кео, Фелипе стремился любым способом заработать себе на хлеб, и эта тяга к предпринимательству проявила себя с малых лет. Он начал свой первый большой бизнес в девятилетнем возрасте, заметив, что у подножия холма в его родном Порто-Алегре есть большая лужа, где вечно застревают машины. Позвав на помощь друга, он целыми днями сидел в засаде, помогая выталкивать застрявшие автомобили из грязи. За старания водители давали ребятам мелочь, на которую впоследствии была куплена не одна книжка американских комиксов. В десять лет Фелипе организовал бизнес по сбору металлолома, прочесывая родной городок в поисках железа, латуни и меди на продажу. В тринадцать взялся за торговлю костями, добывая их у местного мясника и на бойнях. Он продавал кости изготовителю клея, и именно эти деньги частично пошли на его первый билет за границу. Если бы он знал толк в лягушках и бойцовых рыбках, поверьте, он бы тоже их разводил.

До того вечера Фелипе не слишком жаловал Кео. Назойливость моего гида даже раздражала его. Но когда он увидел его дом, оклеенную газетами стену, чистый земляной пол, лягушек в ванне, курицу в коробке и несчастную маленькую собачку, что-то в нем изменилось. А стоило ему познакомиться с Ной, женой Кео, которая была такой крошечной, несмотря на то что «теперь весила», он и вовсе растаял. Глядя, как Ной трудится изо всех сил, чтобы приготовить нам ужин на газовой горелке, он растрогался до слез – хотя проявил лишь дружелюбный интерес к ее блюду. А она смущенно поблагодарила его за комплимент. («Она говорит по-английски, – сказал Кео, – но стесняется».)

Когда Фелипе увидел маму Ной – миниатюрную даму в поношенном голубом саронге, которая, однако, держалась по-королевски (ее представили как «бабушку»), – в нем сработал какой-то глубокий инстинкт, и он поклонился крошечной бабуле от пояса. При виде такого почтения она улыбнулась самую малость, краешком глаз, и ответила почти незаметным кивком, словно неслышно телеграфируя: «Ваш поклон льстит мне, сэр».

В этот момент я поняла, что люблю Фелипе, как никогда еще прежде не любила.

Надо заметить, что, хотя у Кео и Ной не было мебели, три ценные вещи у них дома всё же имелись. Во-первых, телевизор со встроенным стереопроигрывателем и DVD-плеером, во-вторых, крошечный холодильники, в-третьих, электрический вентилятор. Когда мы вошли в дом, все три прибора работали на полную мощность, видимо в нашу честь. Вентилятор дул, холодильник жужжал, изготавливая лед для пива, а на телеэкране орали мультики.

Кео спросил:

– Что вы предпочитаете: послушать музыку за ужином или посмотреть мультфильм?

Я ответила, что мы хотели бы послушать музыку, спасибо большое.

– Тяжелую американскую рок-музыку? – уточнил он. – Или мелодичные лаосские песни?

Поблагодарив его за учтивость, я предпочла мелодичные лаосские песни.

– Замечательно, – ответил Кео. – У меня как раз есть подходящая, очень мелодичная лаосская музыка, она вам наверняка понравится.

Он поставил лаосские песни, но на оглушительной громкости, чтобы продемонстрировать мощность своей стереосистемы. По той же причине он направил вентилятор прямо нам в лицо. Раз у него были такие шикарные вещи, он хотел, чтобы и мы познали все их преимущества.

Так что, сами понимаете, вечерок выдался не из тихих, но нас это не пугало: громкая музыка создала праздничное настроение, и мы ему поддались. Очень скоро мы уже пили лаосское пиво, травили байки и смеялись. По крайней мере, я, Фелипе, Кео и Хамси пили и смеялись; сильно беременная Ной мучилась от жары и пиво не пила, а тихо сидела на жестком земляном полу, время от времени меняя позу в поисках удобного положения.

Что до бабули, она пила с нами, но не смеялась, а просто наблюдала с довольным и спокойным видом. Как мы потом узнали, бабуля была из семьи крестьян, выращивавших рис, с севера, из области рядом с китайской границей. Ее предки трудились на рисовых полях в течение нескольких поколений, а сама она родила десятерых (Ной была младшей), и все роды были домашними. Она рассказала нам все это лишь по той причине, что я напрямую стала расспрашивать историю ее жизни. Благодаря Кео, который выступал в роли переводчика, мы узнали, что ее замужество (она вышла замуж в шестнадцать) было «случайным», – ее супругом стал человек, который просто проезжал мимо их деревни: остановился на ночь в доме ее родителей и влюбился в нее. Через день после приезда незнакомца они поженились. Я пыталась задать бабуле наводящие вопросы по поводу ее замужества, но она лишь повторила уже известные факты: рисовые поля, случайный брак, десять детей. Мне очень хотелось знать, что скрывается за словами «случайный брак» (в моей семье многим женщинам тоже пришлось выйти замуж по такой вот «случайности»), но больше сведений выудить не удалось. «Она не привыкла, что кто-то интересуется ее жизнью», – пояснил Кео, и я не стала настаивать.

Однако я весь вечер посматривала на бабулю тайком, и мне казалось, что она наблюдает за нами словно из другого мира. В ней было что-то эфемерное, к тому же она держалась так тихо и сдержанно, что временами казалось – вот-вот, и совсем растворится. Хотя она сидела напротив меня и я могла бы дотронуться до нее, если бы захотела, ощущение, что она находится в другом измерении и снисходительно смотрит на нас с высокого трона где-нибудь на Луне, не пропадало.

Несмотря на тесноту, в доме Кео было так чисто, что можно было есть с пола. Именно так мы и делали. Усевшись на бамбуковую циновку, мы ужинали, скатывая шарики риса руками. По лаосскому обычаю пиво пили из одного стакана, передавая его по комнате от старшего к младшему. Ужин состоял из вкуснейшего острого супа с каракатицей, салата из зеленой папайи в густом рыбном соусе, клейкого риса и, разумеется, лягушек. Лягушки были с гордостью поданы к столу как основное блюдо, и, поскольку они были свои, домашние, слопать их пришлось немало. Мне приходилось пробовать лягушек и раньше (точнее, лягушачьи лапки), но это совсем другое дело. Ведь Кео разводил лягушек-быков – гигантских, упитанных, мясистых и жирных. И готовили их, порезав большими кусками, как курицу, а потом отварив с кожей и костями. Кожа далась мне труднее всего, потому что даже после варки осталась совершенно явно лягушачьей, покрытой пятнами, резиновой, склизкой…

Ной внимательно смотрела, как мы едим. Во время ужина она почти все время молчала, лишь один раз заметила: «Не ешьте один рис – берите и мясо». Ведь мясо – ценный продукт, а мы были уважаемыми гостями. Поэтому мы съели все куски резиновой лягушатины с кожей и костями, прожевывая и не жалуясь. Фелипе целых два раза попросил добавки, отчего Ной зарделась и с нескрываемой радостью улыбнулась, потупившись в беременный живот. Я прекрасно понимала, что Фелипе проще съесть свой вареный ботинок, чем проглотить очередной кусок вареной лягушки, и потому в тот момент снова поняла, что люблю его безгранично за то, что он такой добрый. «Его можно привести куда угодно, – с гордостью подумала я, – и он везде поймет, как себя вести».

После ужина Кео поставил нам развлекательно-образовательный фильм про традиционные лаосские свадебные танцы. На экране строгие и серьезные лаосские девушки в сверкающих саронгах и при полном макияже танцевали на сцене помещения, похожего на диско-клуб. По большей части они стояли неподвижно и крутили руками с улыбками, словно зацементированными на лице. Полчаса мы смотрели это действо внимательно и молча.

– Это превосходные профессиональные танцоры, – наконец проговорил Кео, разогнав странную полудрему. – Певец, который поет на заднем плане, в Лаосе очень популярен – как у вас Майкл Джексон. Я с ним лично знаком.

В Кео была невинность, наблюдать за которой было почти невыносимо. Вся его семья излучала неиспорченность, какую мне прежде не приходилось встречать. Несмотря на присутствие телевизора, холодильника и вентилятора, современность будто и не затронула их – и уж точно не было в них ни капли современного холодного апломба. Кео и его родные общались с нами без всякой иронии, цинизма, сарказма и самовлюбленности. У меня в США есть знакомые пятилетние дети, которые и то циничнее этого семейства. Да что уж там – все пятилетние дети в США циничнее Кео и его семейства! Мне так и хотелось обернуть их домишко какой-нибудь пленкой, чтобы защитить эту семью от окружающего мира, – учитывая размер жилища, пленки понадобилось бы немного.

По окончании танцевального представления Кео выключил телевизор, и разговор снова вернулся к мечтам и планам, которые они с Ной строили на совместную жизнь. После рождения ребенка, естественно, понадобятся деньги, поэтому Кео планировал расширить свой лягушачий бизнес. Он признался, что мечтает однажды изобрести инкубатор для лягушек с искусственной средой, которая круглый год имитировала бы идеальные условия размножения – летний период. В этом приспособлении (как я поняла, что-то вроде теплицы) будут применяться такие технологии, как «поддельный дождь и поддельное солнце». «Поддельные» погодные условия введут лягушек в заблуждение, и те не заметят, что наступила зима. Это послужит Кео на пользу, поскольку зима – не лучшее время для владельцев лягушачьих ферм. Зимой лягушки впадают в спячку (или, как выразился Кео, «в медитацию») и перестают есть, отчего худеют, а так как торговля идет на килограммы, это не очень хорошо. Но если бы Кео сумел выращивать лягушек круглый год и был бы единственным человеком в Луангпхабанге, кому удается делать это, успех его бизнеса взлетел бы до небес и всю семью ждало бы процветание.

– Отличная идея, Кео, – похвалил его Фелипе.

– Это Ной придумала, – заметил Кео, и мы все снова повернулись к его очаровательной жене, которой было всего девятнадцать и которая вспотела от жары, неудобно сидя на коленях на земляном полу с огромным беременным животом.

– Ной, да вы просто гений! – воскликнул Фелипе.

– Правда, она гений! – подтвердил Кео.

Услышав комплимент, Ной так глубоко покраснела, что мне показалось, сейчас она упадет в обморок. Молодая женщина не осмеливалась посмотреть нам в глаза, но я знала, что ей очень приятно, пусть даже она и стесняется. Было видно, что Ной прекрасно понимает, что муж ценит ее по достоинству. Красивый и смышленый юный Кео был такого высокого мнения о своей жене, что не мог удержаться и не похвастаться ее успехами перед уважаемыми гостями! От столь откровенного признания ее значительности робкая Ной словно раздулась вдвое по сравнению со своим обычным размером (а она и так была вдвое больше своего обычного размера из-за ребенка). На какую-то долю секунды будущая молодая мама, казалось, пришла в такой восторг и возвышенное состояние духа, что я испугалась, как бы она не присоединилась, взлетев, к своей матери на лунном троне.

Когда позднее мы возвращались в гостиницу, события того вечера заставили меня вспомнить мою бабушку и ее замужество.

Моя бабушка Мод, которой недавно исполнилось девяносто шесть, принадлежит к людям, чьи понятия о комфорте скорее близки Кео и Ной, чем мне. Ее предками были эмигранты из Северной Англии; они приехали в Центральную Миннесоту на крытых повозках и пережили несколько немыслимо суровых первых зим в грубых хижинах из дерна. Почти загнав себя работой в могилу, эти люди смогли купить землю, построили на ней сначала маленькие деревянные дома, потом большие и, постепенно увеличивая поголовье скота, стали процветать.

Моя бабушка родилась в январе 1913 года, холодной зимой в прериях. Роды были домашними. Она пришла в этот мир с потенциально опасным дефектом – «волчьей пастью»; в нёбе у нее зияла дыра, а верхняя губа сформировалась не полностью. Железнодорожные пути оттаивали лишь к апрелю, и только тогда отец Мод смог наконец отвезти малышку в Рочестер, чтобы сделать первую операцию. До того срока родителям моей бабушки каким-то образом удавалось сохранить ребенку жизнь, несмотря на то что он не мог есть. Бабушка до сих пор не знает, как родители ее кормили, – предположительно, при помощи длинной резиновой трубки, которую отец принес из коровника. Недавно бабушка призналась мне, что жалеет, что не успела подробнее расспросить мать о тех тяжелых первых месяцах: в ее семье не принято было предаваться печальным воспоминаниям, поэтому первые месяцы ее жизни никогда и не обсуждались.

Хотя моя бабуля не из тех, кто жалуется, жизнь для нее выдалась нелегкая. Правда, в то время всем жилось нелегко, но на плечи юной Мод лег особо тяжелый груз – ее увечье, из-за которого у нее долго были проблемы с речью и огромный шрам посреди лица. Неудивительно, что она выросла очень застенчивой. Ввиду всех этих причин близкие думали, что она никогда не выйдет замуж. Вслух об этом, конечно, никто не говорил, но все и так знали.

Однако даже самая несчастная судьба иногда оборачивается непредсказуемыми преимуществами. Бабушкина удача была в том, что ей, единственной из всей семьи, дали приличное образование. Мод позволили полностью посвятить себя учебе, потому что ей это было просто необходимо, – ведь как незамужней женщине ей пришлось бы реализовываться другим способом, вне семьи.

И вот, в то время как всех мальчиков забирали из школы в восьмом классе и отправляли работать в поле и даже девочки редко заканчивали старшие классы (до окончания школы они обычно уже успевали выйти замуж и родить ребенка), Мод отправили в город, где она жила в местной семье и стала прилежной студенткой. Училась она превосходно. Особенно любила историю и английский язык и надеялась однажды стать учительницей, а пока же служила домработницей, чтобы накопить денег на колледж.

А потом началась Великая депрессия, и плата за обучение в колледже стала недостижимой. Но Мод продолжала работать и благодаря своим накоплениям стала существом, которое в тогдашней Центральной Миннесоте можно было встретить крайне редко: самостоятельная молодая женщина, сама добывающая свой хлеб.

Эти годы бабушкиной жизни – сразу после окончания школы – всегда занимали меня, потому что ее путь здорово отличался от судьбы других женщин. Поскольку ей не пришлось рано брать на себя обязанности по воспитанию детей, у нее накопился опыт жизни в реальном мире. Мать Мод редко покидала семейную ферму и ездила в город лишь раз в месяц (а зимой – никогда), чтобы закупиться основными продуктами – мука, сахар, – а также хлопчатобумажной тканью. Мод после окончания школы поехала в Монтану совсем одна и там работала в ресторане – разносила ковбоям пироги и кофе. Это было в 1931 году. Она совершала экзотические, необычные поступки, о которых не могла помышлять ни одна женщина в ее семье. Например, постриглась и сделала модную завивку (за целых два доллара!) в настоящей парикмахерской, рядом с настоящим вокзалом. Купила себе кокетливое, яркое, желтое облегающее платье в настоящем магазине. Ходила в кино. Читала книги. А из Монтаны в Миннесоту путешествовала автостопом – в кузове пикапа, принадлежащего русским эмигрантам, у которых был симпатичный сын ее возраста.

Вернувшись домой после приключений в Монтане, она устроилась домработницей и секретарем к богатой пожилой даме по имени миссис Паркер, которая любила выпить, покурить, посмеяться и в целом жила в свое удовольствие. Бабушка вспоминала, что миссис Паркер «даже материться не боялась» и устраивала дома такие шикарные вечеринки, что никто в жизни не догадался бы, что за окном свирепствует экономический кризис, – там были лучшие бифштексы, лучшее сливочное масло, вино и сигареты в неограниченном количестве. Кроме того, миссис Паркер была щедра и либеральна и часто дарила моей бабушке одежду. Правда, бабуля была вдвое тоньше хозяйки и потому не всегда могла воспользоваться ее великодушием.

Бабушка трудилась изо всех сил и откладывала деньги. Этот момент нужно подчеркнуть особо: у нее были свои сбережения. Если бы вы прочесали родословную Мод на несколько веков назад, то не нашли бы ни одной женщины, у которой были бы свои деньги. Мод же удалось даже откладывать деньги на операцию, которая сделала бы ее шрам менее заметным. Но, на мой взгляд, ее независимость в молодости лучше всего символизирует одна вещь: великолепное пальто цвета красного вина с настоящим меховым воротником, купленное за двадцать долларов в начале 1930-х годов. Для женщины из семьи Мод это было беспрецедентное расточительство. Бабушкина мать – моя прабабушка – потеряла дар речи, узнав, что можно потратить такую астрономическую сумму на какое-то там пальто. И снова Мод оказалась первой женщиной за всю историю нашей семьи, которая купила сама себе столь дорогую и красивую вещь.

Глаза бабули до сих пор сияют нескрываемым удовольствием, когда ее расспрашивают о той покупке. Пальто цвета красного вина с воротником из натурального меха было самой красивой вещью, что когда-либо была у бабушки в жизни до этого – да и после, пожалуй. Она до сих пор помнит, как мех приятно щекотал ее шею и подбородок.

Позднее, в том же году, Мод познакомилась с молодым фермером по имени Карл Олсон (может быть, в момент знакомства на ней было то самое пальто). Его брат ухаживал за бабушкиной сестрой. Карл (это был мой дедушка) влюбился в Мод. Он не был романтиком, поэтом и уж точно не был богачом. (Его накопления казались ничтожными даже по сравнению со скромным бабушкиным счетом.) Но мужчина он был умопомрачительно красивый, и трудолюбия ему было не занимать. Бабушка тоже его полюбила, и вскоре, ко всеобщему удивлению, Мод Эдна Моркомб вышла замуж.

В прошлом, раздумывая над этой историей, я всегда приходила к выводу, что с замужеством самостоятельности Мод пришел конец. Ее жизнь примерно до 1975 года состояла из одних лишений и тяжелого труда. Ей и раньше приходилось надрываться, но на сей раз всё оказалось гораздо хуже, не успела она опомниться. Из роскошного дома миссис Паркер (никаких больше бифштексов, вечеринок и водопровода) она переехала на ферму моего деда. Карл был из семьи суровых шведских эмигрантов, и молодоженам пришлось поселиться в маленьком доме, где, кроме них, жил еще младший брат моего деда и их отец, мой прадед. Мод была единственной женщиной на ферме, поэтому готовить и стирать ей пришлось на троих – а нередко у нее столовались и рабочие, что помогали на полях. Когда благодаря программе Рузвельта по электрификации сельских районов в городок наконец-то провели электричество, бабулин свёкор раскошелился лишь на лампочки самой низкой мощности, да и те редко включали. В этом доме Мод и вырастила первых пятерых детей – а всего у нее их было семь. В этом доме родилась моя мать. Первые трое росли в одной комнате, где была одна-единственная лампочка, – дети Кео и Ной наверняка будут расти в таких же условиях. (А у свёкра Мод и ее деверя были отдельные комнаты, между прочим.) За роды старшего сына, Ли, Мод и Карл расплатились с врачом теленком. Денег у них просто не было. Никогда. Сбережения Мод – деньги, которые она откладывала на пластическую операцию, – давно пошли на обустройство фермы. После рождения старшей дочери, моей тети Мари, бабушка разрезала свое любимое пальто цвета красного вина и использовала материал, чтобы сшить рождественский костюмчик для малышки.

В моем представлении бабушкина жизнь всегда была показательным примером того, чем замужество чревато для нашей братии. Под «нашей братией» я подразумеваю женщин своей семьи, особенно по материнской линии, – мое наследие, мою историю. Ведь то, что бабушка сделала со своим пальто – самой драгоценной вещью, какая у нее была когда-либо, – явилось символом той жертвы, которую принесли все женщины ее поколения – и прежних поколений тоже – ради своей семьи, мужей и детей. Они порезали самую прекрасную, самую великолепную часть себя и отдали ее другим. Перекроили себя по чужому лекалу. Во всем себя ограничивали. Последними ужинали и первыми вставали по утрам, протапливая холодную кухню в начале каждого дня, который, как и предыдущий и все последующие, был посвящен заботе о других. Они умели жить только так. Это был их главный глагол и основополагающий жизненный принцип: отдавать.

Я всегда плакала, слушая историю о пальто цвета красного вина с воротником из натурального меха. И я совру, если скажу, что эта история не повлияла на мое отношение к браку и не укрепила во мне молчаливое сожаление о том, что этот институт способен сотворить с добрыми женщинами. Но я также совру (или, по крайней мере, скрою от вас важную информацию), если умолчу о неожиданном продолжении этой истории. За несколько месяцев до того, как Министерство нацбезопасности приговорило нас с Фелипе к законному браку, я поехала в Миннесоту навестить бабушку. Я сидела с ней рядом, а она шила лоскутное покрывало и рассказывала мне всякие истории. А потом я впервые задала ей такой вопрос:

– Какое время в твоей жизни было самым счастливым?

Мне казалось, я уже знаю ответ. Счастливее всего бабуля была в начале 1930-х годов, когда жила с миссис Паркер и гуляла по улицам с модной стрижкой, в облегающем желтом платье и приталенном пальто цвета красного вина. Наверняка это так. Но есть одна проблема с этими бабушками: хоть они и рассказывают о себе так много, у них все равно есть собственное мнение о том, как сложилась их жизнь. Вот и моя бабушка ответила:

– О, самым лучшим временем были те годы после замужества, когда мы с твоим дедушкой жили на ферме Олсонов.

Дайте-ка напомню: в те годы у них не было ничего. Мод фактически состояла в домашнем рабстве, обслуживая троих взрослых мужиков, угрюмых шведских фермеров, которые вечно дулись друг на друга. Она и ее маленькие дети в мокрых тряпочных пеленках были вынуждены тесниться в одной холодной, плохо освещенной комнате. Каждая беременность делала ее слабее и приносила болезни. То были времена Великой депрессии. Ее свёкор отказался провести в дом водопровод. И еще много чего…

– Бабушка, – сказала я, взяв ее ладони с распухшими от артрита суставами, – да как же так? Разве может быть, чтобы это были лучшие годы в твоей жизни?

– Может, – ответила она. – Я была счастлива, потому что у меня была своя семья. Муж. Дети. Я никогда и не мечтала, что всё это будет у меня в жизни.

Ее слова удивили меня, но я ей поверила. Однако поверить – еще не означает понять. А смысл бабушкиного ответа дошел до меня лишь через несколько месяцев, в Лаосе, когда я ужинала с Кео и Ной. Сидя в их хижине на земляном полу, я смотрела, как Ной безуспешно пытается устроиться поудобнее со своим беременным животом, и, естественно, начала предполагать всякое о том, как ей живется. Мне было ее жалко – ведь из-за раннего замужества на ее долю выпало столько трудностей. А еще я беспокоилась, как она будет воспитывать своего ребенка в доме, и без того кишащем огромными лягушками. Но когда Кео начал похваляться, какая умница его жена (что она придумала с этими инкубаторами!), когда я увидела радость, промелькнувшую на лице молодой женщины, такой робкой, что за весь вечер она едва встретилась с нами взглядом, – в этот момент я вдруг поняла свою бабушку. Я вдруг узнала ее, увидела в Ной ее отражение, увидела ее такой, какой прежде видеть не приходилось.

Я поняла, что чувствовала моя бабушка в годы, когда была молодой женой и матерью: она чувствовала гордость, собственную значимость и важность. Почему в 1936 году Мод была так счастлива? По той же причине, почему Ной была счастлива в 2006-м: она знала, что кто-то в ней нуждается. Она была рада, что у нее есть спутник жизни и они строят что-то вместе; счастлива, потому что глубоко верила в то, что они строят, и поражалась тому, что ей разрешили участвовать в таком великом деле.

Не стану оскорблять мою бабушку или Ной, утверждая, что им следовало бы направить усилия на достижение чего-то большего в жизни (чего-то, что соответствует моим стремлениям и идеалам). Я также не утверждаю, что желание быть центром существования мужа свидетельствует или свидетельствовало о том, что эти женщины в чем-то ущербны. Я просто приму как должное, что Ной и моя бабушка понимают, что для них значит счастье, и с почтением поклонюсь их опыту. Они получили именно то, о чем всегда мечтали.

Итак, это мы выяснили.

Или нет?

Потому что (сейчас я еще сильнее вас запутаю) я не могу не упомянуть и о том, чем закончился наш с бабушкой разговор в тот день в Миннесоте. Она знала, что я недавно влюбилась в парня по имени Фелипе, и слышала, что у нас всё серьезно. Мод не любит совать нос в чужие дела (в отличие от ее внучки), но раз уж мы разговорились по душам, она сочла уместным задать мне прямой вопрос:

– И какие у вас планы?

Я ответила, что пока не знаю, – знаю лишь, что хочу быть с ним, потому что он добрый, любит меня и поддерживает, и с ним я счастлива.

– Но вы не собираетесь… – Она не договорила.

И я не закончила вопрос за нее. Я знала, что ее интересует, но в тот момент своей жизни не намеревалась выходить замуж, вообще не намеревалась выходить, вот и промолчала, надеясь, что она забудет.

Но спустя минуту бабушка попробовала еще раз:

– А вы не хотите завести…

И снова я не ответила. Не хотелось ни грубить, ни притворяться. Я знала, что не хочу иметь детей, и мне не хотелось разочаровывать бабулю.

Но потом эта почти столетняя женщина меня просто потрясла. Всплеснув руками, она воскликнула:

– Ну ладно, что уж ходить вокруг да около! Я вот что хочу сказать: теперь, когда ты встретила такого хорошего мужчину, не вздумай выскочить за него, нарожать детей и забросить свои книги!

Ну и как это прикажете понимать?

Какой вывод я должна сделать, если бабушка говорит, что лучшим решением в ее жизни было пожертвовать всем ради детей и мужа, и тут же, в следующем предложении, добавляет, что не хочет, чтобы я сделала тот же выбор? Не знаю, как примирить эти две реальности, – разве что признать, что они обе истинные и имеют право на существование, пусть даже и вступают в противоречие друг с другом. Женщине вроде моей бабули, которая прожила такую долгую жизнь, позволительно быть загадочной и противоречивой. Ее натура имеет много сторон, как и у всех нас. Кроме того, такая тема, как брак и женщины, противится однозначному определению – загадки тут на каждом шагу.

Чтобы подобраться хоть сколько-нибудь близко к распутыванию этого клубка – я имею в виду проблему женщин и брака, – начнем с холодного и неприглядного факта: женщинам брак предоставляет куда меньше преимуществ, чем мужчинам. Это не я придумала, и мне не нравится об этом говорить, но, увы, такова печальная правда, подтвержденная сотнями исследований. И напротив, институт брака всегда крайне благотворно влиял на мужчин. Статистические таблицы утверждают, что, если вы мужчина и хотите прожить долгую счастливую жизнь в здравии и процветании, самый мудрый шаг, который можно предпринять в этом направлении, – жениться. Жизнь женатых мужчин складывается на порядок удачнее, чем у неженатых. Они дольше живут, больше зарабатывают, преуспевают в карьере; у них меньше шансов умереть насильственной смертью, они считают себя счастливыми гораздо чаще холостяков и намного реже страдают алкоголизмом, наркоманией и депрессиями.

«Трудно придумать систему, препятствующую человеческому счастью больше, чем брак», – писал Перси Биш Шелли в 1813 году Но он был неправ – по крайней мере в том, что касается мужского счастья. Если верить статистике, женатый мужчина получает всё.

Но что удручает, у женщин всё с точностью до наоборот. Современные замужние женщины живут не лучше своих незамужних товарок. Продолжительность жизни замужних американок, к примеру, не больше, чем у незамужних, как и их заработок (после замужества доход женщины уменьшается в среднем на семь процентов). Замужние женщины не добиваются таких карьерных успехов, как одинокие, и у них больше шансов умереть насильственной смертью – причем, как правило, от руки собственного мужа. Это приводит нас к мрачному выводу: с точки зрения статистики, самый опасный человек в жизни среднестатистической замужней женщины – ее собственный супруг.

В результате мы имеем дело с явлением, которое озадаченные социологи окрестили «дисбалансом полезности брака». Красивое название для такого удручающего феномена: с принесением брачных обетов женщины по большей части проигрывают, в то время как мужчины срывают куш.

Но прежде чем броситься на пол и зарыдать – а именно это мне хочется сделать, прочитав такую статистику, – должна сказать, что в последнее время ситуация улучшается. По мере того как с каждым годом всё больше женщин обретают самостоятельность, дисбаланс полезности брака сокращается. Есть несколько факторов, позволяющих значительно уменьшить несправедливость. Например, чем более образованна замужняя женщина, чем больше она зарабатывает, чем позднее выходит замуж, чем меньше у нее детей и чем больше муж помогает ей по хозяйству, тем лучше качество ее жизни. Пожалуй, во всей западной истории не было более удачного момента, чтобы выйти замуж, чем наше время. Если вы решили наставить дочь на путь истинный и хотите, чтобы ее взрослая жизнь сложилась счастливо, посоветуйте ей получить достойное образование, не выходить замуж как можно дольше, самой зарабатывать на хлеб, родить как можно меньше детей и найти мужчину, который будет мыть ванну. Тогда у нее появится реальный шанс прожить почти такую же здоровую, счастливую и благополучную жизнь, как и у ее будущего мужа.

Почти такую же.

Ведь несмотря на то, что дисбаланс уменьшился, он всё же существует.

Учитывая вышесказанное, давайте задумаемся на минутку над таким парадоксом: почему так много женщин по-прежнему искренне мечтают выйти замуж, хотя им раз за разом доказывают, что этот выбор принесет лишь непропорционально большие неприятности. Можно, конечно, предположить, что женщины просто не знают статистику, – но мне кажется, здесь всё не так просто. Есть что-то еще в отношениях женщины к замужеству, что-то более глубокое, эмоциональное – то, что вряд ли изменит одна лишь социальная кампания («Не выходите замуж раньше тридцати, не достигнув финансового благополучия!»).

Озадачившись этим парадоксом, я решила расспросить о нем нескольких американских подруг по электронной почте. Эти девушки, как мне было известно, мечтали выйти замуж. Лично я никогда не испытывала такого страстного желания окольцеваться, и потому оно было мне не совсем понятно – однако мне хотелось взглянуть на ситуацию их глазами. «Объясните, из-за чего сыр-бор», – попросила я.

Некоторые ответили серьезно, другие – в шутку. Одна из подруг сочинила целый медитативный трактат о своем желании найти мужчину, который стал бы, по ее изящному выражению, «человеком, с которым мы вместе могли бы наблюдать за течением жизни, – именно этого мне всегда не хватало». Другая сказала, что просто хочет завести семью, «хотя бы для того, чтобы нарожать детишек, – надо же наконец использовать мою большую грудь по назначению». Но в наши дни женщины могут формировать отношения и заводить детей и не вступая в брак – так откуда это странное желание сделать всё законно?

Когда я повторила свой вопрос в таком ключе, одна моя незамужняя подруга ответила: «Для меня выйти замуж – значит почувствовать, что меня кто-то выбрал». Она также добавила, что, хотя перспектива построить совместную жизнь с другим человеком кажется ей привлекательной, больше всего она мечтает именно о свадьбе – публичном событии, которое «раз и навсегда докажет всем, и особенно мне, что я достаточно хороша, чтобы кто-то выбрал меня своей спутницей навеки».

Возможно, вы скажете, что моей подруге промыли мозги американские СМИ, безжалостно пичкающие ее фантазиями о вечном женском счастье (прекрасная невеста в белом платье, кружева и кипа цветов, в окружении услужливых подружек). Но мне кажется, объяснение кроется в другом. Ведь моя подруга умна, начитанна, умеет думать, она трезвомыслящий взрослый человек – сомневаюсь, что сказочки вроде диснеевских мультиков или сериалов для домохозяек научили ее хотеть того, чего она хочет. Уверена, она сама пришла к такому выводу.

Мне также кажется, что не стоит осуждать или порицать эту женщину за ее мечты. У моей подруги очень доброе сердце. Ее способность любить так велика, что она нередко не находила ответа или параллели в нашем мире. Именно поэтому у нее так много нереализованных эмоциональных потребностей и сомнений в собственной ценности. А что лучше убедит ее в этом, как не церемония в великолепной церкви, где все будут считать ее принцессой, непорочной девой, ангелом, сокровищем дороже рубинов? Разве можно винить ее в том, что ей хочется узнать, каково это, – хотя бы раз в жизни!

Надеюсь, что ей это удастся – если, конечно, она найдет подходящего человека. К счастью, моя подруга вполне психически устойчива и не собирается выскакивать за первого встречного, лишь чтобы реализовать свои свадебные фантазии. Но ведь есть и такие, кто именно так и поступил, – обменял свое будущее благополучие (а также семь процентов дохода и, не будем забывать, несколько лет жизни) на один день публичного подтверждения собственной значимости. Скажу еще раз: я не высмеиваю подобную потребность. Мне и самой всегда хотелось, чтобы меня воспринимали как нечто бесценное, и я наделала много глупостей, чтобы удостовериться в этом, – так что я всё понимаю. Однако мне кажется, что мы, женщины, должны прилагать массу усилий к тому, чтобы наши фантазии не закрывали от нас реальность, – а чтобы достичь такого уровня трезвых рассуждений, иногда требуются годы.

Тут я вспоминаю свою подругу Кристину, которая в вечер накануне сорокалетия вдруг поняла, как долго откладывала реальную жизнь, ожидая того самого подтверждения в виде дня свадьбы, – дня, после которого она якобы сможет «считаться взрослой» наконец-то. Так и не прошагав к алтарю в белом платье и фате, она тоже не чувствовала, что ее кто-то выбрал. И вот уже около двадцати лет жила автоматически: работала, бегала по утрам, ела, спала – всё это время втайне ожидая того дня.

Между тем приближался день сорокалетия, а ни один мужчина так и не появился, не сделал ее своей принцессой – и тогда она поняла, что ждать просто глупо. Нет, даже больше чем глупо: это ожидание для нее словно тюрьма. Она стала заложницей идеи, которую впоследствии назвала «свадебной тиранией», и решила разрушить заклятие.

И вот что она сделала. На рассвете, в свой сороковой день рождения, она вышла к северному берегу Тихого океана. Было холодно и облачно. Совсем не романтично. Она взяла с собой маленькую деревянную лодочку, которую построила сама, своими руками. Наполнила ее розовыми лепестками и рисом – символическими свадебными артефактами. Вошла в холодную воду по грудь и подожгла лодку, а потом отпустила – отпустив вместе с ней и самые настойчивые фантазии о замужестве. Это был акт личного освобождения. Потом Кристина рассказала мне, что в тот момент, когда океан унес «свадебную тиранию» навсегда (лодка всё еще горела), она почувствовала одновременно легкость и мощь, словно физически перешла очень важный порог. Она наконец заключила союз – но со своей собственной жизнью, и лучше поздно, чем никогда. Это был ее способ начать жить.

Если уж быть откровенной до конца, подобные смелые и отважные акты самоопределения в истории моей семьи не совершал никто. В детстве я не видела ничего, что напоминало бы Кристинину лодку. Женщины, повлиявшие на меня больше всего (мама, бабушки, тети), были женами в самом традиционном смысле этого слова, и, должна признаться, многие из них ради брака не в малой степени пожертвовали собой. Короче говоря, мне никакие социологи не нужны, чтобы объяснить феномен «дисбаланса полезности брака»: я своими глазами наблюдаю его с самого детства.

Мало того, мне не надо ходить слишком далеко, чтобы объяснить истоки этого дисбаланса. По крайней мере, в своей семье. У нас недостаток равенства между мужьями и женами всегда был вызван чрезмерным самопожертвованием, на которое женщины готовы были пойти ради любимых. Как писала психолог Кэрол Гиллиган, «чувство женской целостности, видимо, каким-то образом связано с этикой заботы об окружающих, поэтому женщина не воспринимает себя вне отношений принадлежности». Эта сильнейшая инстинктивная тяга к принадлежности часто вынуждала женщин моей семьи делать выбор, который оборачивался им боком, – упорно приносить свое здоровье, время, лучшие интересы к алтарю высшего блага (или того, что казалось им высшим благом). Видимо, они делали это, чтобы постоянно подкреплять столь необходимое им ощущение собственной нужности, избранности, принадлежности.

Подозреваю, что в других семьях картина схожа. Уверяю вас, я в курсе, что бывают исключения и аномалии. Я на собственном опыте знаю, что есть семьи, где мужья жертвуют больше, чем жены, и берут на себя традиционную женскую роль заботы о семье в гораздо большей степени, – но такие пары можно пересчитать на пальцах одной руки. (И в данный момент я поднимаю руку и отдаю этим мужчинам честь, с огромным почтением.) Но статистика последней переписи населения в США рисует реальную картину: в 2000 году в Америке было около 5,3 миллиона неработающих матерей и всего 140 тысяч неработающих отцов. То есть среди родителей, сидящих дома с детьми, мужчин всего 2,6 процента. В момент написания этих строк с последней переписи прошло уже десять лет, поэтому будем надеяться, что соотношение изменилось. Но оно все равно не могло измениться настолько, чтобы угодить мне. И этот редкий вид – мужчина, берущий на себя заботу о детях, – никогда не водился в нашей семье.

Я не могу понять до конца, зачем женщины из нашей семьи так собой жертвовали ради ухода за близкими и почему я унаследовала этот инстинкт, это стремление вечно ухаживать, прислуживать и оплетать окружающих сетью заботы, порой себе во вред. Это приобретенное поведение? Или оно передается по наследству? Или же это просто стереотип? Биологическая предрасположенность?

Общепринятых объяснений женской склонности к самопожертвованию существует лишь два, и ни одно из них меня не устраивает. Нам говорят, что женщины или генетически предрасположены заботиться о людях, или же им внушило эту самую идею патриархальное общество. Два противоположных мнения означают, что женское самопожертвование всегда или восхваляется, или считается патологией. Женщина, отдающая всю себя ради других, рассматривается или как образчик, или как полная неудачница – святая или дурочка, одним словом. А мне не нравится ни первое, ни второе объяснение – потому что женщины моей семьи не соответствуют предложенным описаниям. Я просто отказываюсь признать, что женская натура может быть настолько односложной.

Взять хотя бы мою маму. Поверьте, я много о ней думала с того самого дня, как выяснила, что мне придется снова выйти замуж. Видите ли, я считаю, что, прежде чем связывать себя брачными узами, надо хотя бы попытаться проанализировать брак своей матери. Психологи говорят: для того чтобы разобраться в эмоциональном наследии семейной истории, необходимо вернуться назад как минимум на три поколения.

Представьте, что вы рассматриваете свою семью в трех измерениях, и каждое из них символизирует одно поколение.

В то время как моя бабушка была типичной женой фермера эпохи Великой депрессии, моя мать принадлежала к поколению женщин, которых я называю «почти феминистками». Родись она несколькими годами позже, и могла бы участвовать в феминистском движении 1970-х. Вместо этого ей с детства прививали мысль о том, что женщина должна выйти замуж и иметь детей по той самой причине, почему сумочка и туфли всегда должны быть одного цвета: так принято. Ведь мамино совершеннолетие, как-никак, пришлось на 1950-е, эпоху, когда популярный семейный доктор Пол Ландес проповедовал, что все взрослые американцы должны вступать в браки, «за исключением больных, инвалидов, увечных, психически неуравновешенных и сумасшедших».

В попытке вернуться в то время и лучше понять отношение к браку, в духе которого воспитывалась моя мать, я заказала в Интернете старый пропагандистский фильм 1950 года под названием «Брак и современная молодежь». Фильм, снятый на деньги аналитической компании «Макгро-Хилл», был основан на опыте и исследованиях профессора Генри А. Боумана, доктора философии и председателя отделения дома и семьи в департаменте семейного образования колледжа Стивене, штат Миссури. Наткнувшись на этот древний артефакт, я подумала: «Вот прикол» – и приготовилась вдоволь посмеяться над кучей дешевой претенциозной послевоенной болтовни о священной природе дома и очага с напомаженными актерами в жемчугах и старомодных галстуках, блаженно созерцающих своих идеальных, примерных детей.

Однако фильм меня удивил. В начале нам показали обычную, скромно одетую молодую пару. Они сидели на скамейке в городском парке и серьезно и тихо что-то обсуждали. Авторитетный мужской голос на заднем плане говорил о том, как сложно и даже страшно молодым парам «в современной Америке» подумывать о браке, учитывая, какая тяжелая нынче жизнь. Города страдают от «трущоб – болезни общества», и все мы живем «в эпоху непостоянства, в период тревоги и смятений, чувствуя постоянную угрозу войны». Экономика переживает кризис, при этом «цены на жилье растут, но покупательная способность не увеличивается». (На экране появляется молодой человек, с понурым видом проходящий мимо офисного здания с вывеской «Нет вакансий».) По статистике, «один из четырех браков заканчивается разводом». Поэтому неудивительно, что парам так трудно решиться на законный брак. «Не трусость заставляет людей сомневаться, – объясняет голос за кадром, – а жестокая реальность».

Я с трудом верила услышанному. Я ожидала увидеть в фильме что угодно, но не «жестокую реальность». Разве не 1950-е годы были «золотым веком» семейных ценностей, когда всё еще главенствовали священные и простые идеалы – брак, семья, работа? Но если верить фильму, для некоторых пар вопрос вступления в брак и в 1950-е был не легче, чем сейчас.

Особое внимание в фильме уделяется истории Филлис и Чеда, недавних молодоженов, которые пытаются свести концы с концами. Когда мы впервые видим Филлис, та стоит на кухне и моет посуду. Голос за кадром сообщает, что каких-то пару лет назад эта самая молодая женщина «проявляла слайды в медико-патологической лаборатории университета, сама зарабатывала на хлеб и жила для себя». Филлис была «карьеристкой», как нам сообщают, имела ученую степень и обожала свою работу. («Быть холостячкой уже не считается позорным, как в те времена, когда наши родители называли таких женщин „старыми девами"».) Далее камера показывает, как Филлис ходит между полок супермаркета, и голос поясняет: «Филлис вышла замуж не потому, что это было необходимо. У нее был выбор. Для современных женщин вроде Филлис брак – дело добровольное. Свобода выбора – вот современная привилегия и современная ответственность». Героиня фильма решила выйти замуж лишь потому, что семья и дети казались ей важнее карьеры. Это было ее решение, и она «не отступилась от него, хотя ей и пришлось принести значительные жертвы».

Однако вскоре мы начинаем понимать, что не всё в браке Филлис так уж благополучно.

Выясняется, что они с Чедом познакомились на лекциях по математике в университете, где Филлис «была более успевающей студенткой». Но теперь «он – инженер, а она – всего лишь домохозяйка».

В следующих кадрах Филлис, как и полагается хорошей жене, гладит рубашки мужу. Но ее взгляд вдруг падает на чертежи, что ее муж сделал для крупного строительного конкурса. Она берет логарифмическую линейку и начинает сверять данные – ведь наверняка Чед был бы не против. («Они оба знают, что Филлис сильней в математике».) Молодая женщина так увлекается, что забывает о времени; подсчеты захватывают ее, и она забрасывает глажку, а потом вдруг вспоминает, что опоздала на прием к врачу, с которым собиралась обсудить свою (первую) беременность. Она совершенно забыла о ребенке, растущем внутри, потому что не на шутку увлеклась математическими подсчетами!

«Это что же за домохозяйка из пятидесятых такая?» – в ужасе подумала я.

«Типичная домохозяйка, – отвечает голос за кадром, словно услышав мои мысли. – Современная жена».

А наша история тем временем продолжается. Позднее тем же вечером беременная Филлис, она же гений математики, и ее симпатичный муж Чед сидят в своей маленькой квартире и курят на пару (Ах, этот ни с чем не сравнимый никотиновый вкус беременностей 1950-х!) Они вместе работают над чертежами Чеда. Звонит телефон. Это приятель молодого мужа – он хочет сходить в кино. Чед вопросительно смотрит на Филлис. Но та против. Сроки конкурса уже поджимают, чертеж нужно закончить. Они так долго работали над ним вдвоем! Но Чеду очень хочется посмотреть кино. Филлис не уступает – ведь от этой работы зависит их совместное будущее! Чед выглядит обиженным, почти как ребенок. Но в конце он сдается (правда, насупившись) и позволяет Филлис буквально затолкать себя обратно за чертежный стол.

Анализируя эту сцену, вездесущий голос за кадром полностью на стороне Филлис. Она вовсе не зануда, поясняет он. У нее есть полное право требовать, чтобы Чед остался дома и закончил проект, который поможет им обоим улучшить свое положение в обществе.

«Ради него она пожертвовала карьерой, – высокопарно подытоживает наш комментатор, – и ей не хочется, чтобы жертва была напрасной».

Просматривая этот фильм, я испытывала странную смесь стыда и глубоких эмоций. Стыда – потому что никогда не думала, что в Америке 1950-х у пар могли быть такие проблемы. Как я могла столь бездумно проглотить ностальгический культурный стереотип и поверить, что в ту эпоху «проще жилось»? Людям в пятидесятые вряд ли казалось, что их жизнь проста; так не кажется никому, независимо от эпохи. Кроме того, меня тронуло, что создатели фильма встали на защиту Филлис, как ни малы были их усилия. Они попытались донести до всех молодых американских мужей важную мысль: «Ваши жены, умницы и красавицы, пожертвовали всем ради вас, идиоты, – так проявите хоть каплю уважения, черт возьми, и работайте до седьмого пота, чтобы обеспечить им процветание и уверенность в завтрашнем дне, которого они заслуживают!»

А еще меня растрогало, что столь неожиданное сочувствие женскому самопожертвованию исходило от доктора Генри А. Боумана – совершенно очевидно, мужчины, причем мужчины уважаемого: доктора наук, председателя отделения дома и семьи в департаменте семейного образования колледжа Стивене, штат Миссури. Еще мне интересно было бы посмотреть на Филлис и Чеда лет через двадцать, когда они наконец достигнут финансового благополучия, а их дети вырастут. Возможно, вся жизнь Филлис ограничивалась бы домом, а Чед стал бы задумываться: годами он отказывал себе во всем, и что получил в результате? Вечно недовольную жену, упрямых детей-подростков, обвисшие бока и опостылевшую работу? Ведь именно эти вопросы произвели эффект взрыва в Америке 1970-х, вызвав сумятицу во многих семьях. Мог ли доктор Боуман – или кто-либо еще двадцатью годами раньше, если уж на то пошло, – предвидеть надвигающийся культурный шторм?

Так что остается лишь пожелать удачи Чеду и Филлис!

Удачи всем молодоженам 1950-х!

Удачи моим родителям!

Потому что моя мама хоть и считала себя невестой 1950-х (несмотря на то что замуж она вышла в 1966-м, ее понятия о браке родом из эпохи Мейми Эйзенхауэр), так уж распорядилась история, что она стала женой образца 1970-х. Мама отметила пятую годовщину брака, а мы, ее дочки, едва выросли из подгузников, когда Америку закрутила сокрушительная волна феминизма, перевернувшая с ног на голову все представления о браке и самопожертвовании, которым учили таких, как она.

Заметьте, феминизм не появился ниоткуда, как иногда кажется. А то можно подумать, что все женщины западного мира как-то утром в администрацию Никсона вдруг проснулись, решили, что хватит, и вышли на улицы. Нет, идеи феминизма бродили по Европе и Северной Америке еще за несколько десятилетий до того, как моя мама появилась на свет, но, как ни странно, именно эпоха небывалого экономического процветания, 1950-е, послужила катализатором переворота, разразившегося в 1970-е. Когда забота о выживании семьи перестала быть первостепенной задачей, тогда, и лишь тогда, женщины наконец смогли переключиться на более тонкие вопросы – к примеру, социальную несправедливость и собственные эмоциональные потребности. Мало того, в Америке вдруг появился довольно многочисленный средний класс (моя мама была одной из его представительниц – родилась в бедной семье, но выучилась на медсестру и вышла за инженера-химика). Средний класс имел возможность воспользоваться такими облегчающими труд инновациями, как стиральная машина, холодильник, полуфабрикаты, одежда массового производства и горячая водопроводная вода (предметы роскоши, о которых бабушка Мод в 1930-е годы могла лишь мечтать). Впервые в истории у женщин появилось свободное время – пусть даже немного.

И еще одна важная деталь. Благодаря средствам массовой информации теперь не только жительницы больших городов имели возможность узнавать о революционных идеях – самые современные общественные веяния отныне доставлялись прямо на вашу кухню в Айове посредством газет, телевидения и радио. И вот у огромной части женского населения появилось время (а также здоровье, грамотность и знания), чтобы начать задавать вопросы типа: «Минуточку – а что я на самом деле хочу от жизни? Какими хочу видеть своих дочерей? С какой стати я до сих пор каждый вечер ставлю мужу на стол горячие ужины? Что, если я тоже хочу работать? Можно ли мне получить образование, даже если муж неграмотен? И кстати, почему мне нельзя открыть собственный счет в банке? Да, и неужели действительно необходимо рожать такую кучу детей?»

Последний вопрос был самым важным – он изменил всё. Хотя кое-какие способы контроля рождаемости были доступны в Америке еще в 1920-е годы (точнее, доступны обеспеченным замужним некатоличкам), лишь во второй половине двадцатого века, с изобретением и повсеместной доступностью противозачаточных таблеток, общественный диалог на темы деторождения и брака наконец изменился. Как пишет историк Стефани Кунц, «пока женщины не получили доступ к безопасным и эффективным методам контрацепции, позволившим бы им самостоятельно решать, когда и сколько детей рожать, они мало что могли изменить в своей жизни и замужестве».

Итак, у моей бабушки было семеро детей, а у мамы – только двое. Огромная разница в пределах всего одного поколения! У мамы также были пылесос и водопровод, поэтому жилось ей всё-таки немного легче. В ее жизни был малюсенький кусочек времени, позволявший ей подумать о другом, – а к 1970-м стало ясно, что призадуматься есть о чем. Хочу сразу сказать – мама никогда не считала себя феминисткой. Но она не могла оставаться равнодушной к призывам новой феминистской революции. Смышленая средняя дочь из большой семьи, мама всегда умела слушать – и поверьте, слушала очень внимательно всё, что тогда говорили о женском равноправии. Многое из услышанного казалось ей справедливым. Те мысли, которые она давно уже обдумывала про себя, впервые кто-то высказал вслух.

В первую очередь ее заботили проблемы женского здоровья и сексуальности и связанные с ними лицемерные предрассудки. Мама выросла на ферме в Миннесоте и год за годом была свидетельницей малоприятной драмы, которая разыгрывалась буквально в каждой семье. Молоденькие девушки, забеременев, были «вынуждены» выйти замуж. Вообще-то именно так заключалось большинство браков. Но каждый раз, когда это происходило – каждый раз без исключения, – разражался ужасный скандал, который оборачивался позором для семьи девушки и публичным унижением для нее самой. И общество всякий раз вело себя так, будто это шокирующее событие происходило впервые, – а ведь оно происходило по крайней мере пять раз в год, причем в семьях самого разного общественного положения.

А вот молодого человека – собственно виновника происшествия – почему-то позор не касался. Его вообще обычно считали непричастным к делу, а иногда и жертвой соблазнения или провокации. Если он соглашался жениться на девушке, считалось, что ей повезло. Такой поступок воспринимали почти как акт милосердия. Если же он отказывался, девушку отсылали подальше на период беременности, а парень доучивался в школе или работал на ферме, как будто ничего не случилось. В общественном сознании он словно и не присутствовал при том злополучном половом акте. Его роль в зачатии была абсурдно непорочной – ну прямо как в Библии.

Наблюдая за этой картиной в период взросления, мама уже в юности пришла к довольно проницательному выводу: общество, в котором женская сексуальная мораль имеет огромное значение, а мужская сексуальная мораль не имеет значения вообще, – извращенное и неэтичное общество. Раньше она никогда не озвучивала свои чувства, однако, когда в 1970-е женщины заговорили об этом вслух, она наконец-то услышала то, о чем часто думала. Из всех аспектов феминистского движения – равноправие при приеме на работу, право на образование, равные законные права, уравнение обязанностей мужей и жен – ближе всего моей матери была одна проблема: сексуальное равноправие в обществе.

Воодушевленная своими убеждениями, она устроилась на работу в Центр планирования семьи в Торрингтоне, штат Коннектикут. Это случилось еще тогда, когда мы с сестренкой были совсем маленькие. Ее взяли благодаря медсестринскому опыту, однако неотъемлемой частью команды она стала благодаря врожденному таланту организатора. Вскоре весь офис был под маминым началом, и Центр планирования семьи, который начинался как одна комната в частном доме, превратился в полноценную клинику. Это было революционное время. Тогда даже разговоры о контрацепции считались чем-то безбожным – а уж об абортах и вовсе молчу. В год моего рождения презервативы в Коннектикуте по-прежнему были вне закона, а местный епископ в выступлении перед законодательным собранием штата заявлял, что, если запрет на контрацептивы отменят, не далее как через двадцать пять лет от штата останутся «лишь дымящиеся руины».

Мама любила свою работу. Она стояла на передовой революции в здравоохранении и нарушала все правила, открыто рассуждая о человеческой сексуальности, добивалась открытия центров планирования семьи во всех штатах по всей стране, внушая молодым женщинам, что они сами должны решать, как им поступить с собственным телом, и разрушая мифы и слухи о беременности и венерических заболеваниях. Она сражалась с ханжескими законами, но главное – предлагала усталым матерям (да и отцам) выбор, которого у них никогда раньше не было. Своим трудом она как будто компенсировала мучения всех своих двоюродных сестер, теток, подруг и соседок, которые страдали из-за того, что выбора у них не было. Мама всю жизнь была трудягой, эта работа – эта карьера – стала выражением самой ее сущности, и она дорожила каждой секундой трудового дня.

А потом, в 1976-м, уволилась.

Она приняла решение в ту неделю, когда ей предстояла поездка на важную конференцию в Хартфорде, а мы с сестрой заболели корью. Мне было семь, моей сестре – десять, и, разумеется, в школу мы ходить не могли. Мама попросила отца взять два выходных на работе и посидеть с нами, чтобы она могла поехать на конференцию. Но он отказался.

Только не подумайте, что я обвиняю отца. Я люблю его всем сердцем и должна сказать в его защиту: он не раз сожалел о том, что тогда сделал. Но так уж вышло, что мама вышла замуж в пятидесятых, а значит, и папа был мужем образца 1950-х. Жена, которая работала бы вне дома? Он на это не подписывался и знать не знал, что так будет. Не просил он и феминисток вмешиваться в свою жизнь, да и вопросы женского сексуального здоровья не слишком его занимали. Вообще говоря, он был не в восторге от того, что мама работала. То, что она считала карьерой, для него было лишь увлечением. И он не возражал против увлечения до тех пор, пока оно не мешало ему жить. Пусть работает, думал он, покуда забота о доме по-прежнему остается ее обязанностью. А в нашем доме забот хватало: ведь у нас была не просто семья, а маленькая ферма. Но каким-то чудом, до инцидента с корью, моей маме удавалось всё успевать. Работая полный день, она ухаживала за садом, убиралась, готовила, растила нас, доила коз, да еще и умудрялась освободиться к половине шестого, когда папа приходил домой, чтобы быть полностью в его распоряжении. Но когда мы заболели корью и отец не захотел пожертвовать двумя днями своей жизни, чтобы помочь маме с детьми, она решила: с неё хватит.

В ту неделю мама сделала выбор. Она уволилась и решила остаться дома со мной и сестрой. Нет, она, конечно, и потом работала (у нее всегда была работа на неполный день, сколько себя помню), но что до ее карьеры – с ней было покончено. Как она объяснила мне потом, ей тогда казалось, что она может выбрать только что-то одно – или семью, или призвание, но как совместить и то, и другое без поддержки и одобрения мужа, она не знала. Потому и ушла.

Стоит ли говорить, что на брак моих родителей это решение повлияло нелучшим образом. Будь на мамином месте другая женщина, дело вообще могло бы кончиться разводом. В 1976 году развод по похожим причинам не был редкостью в мамином кругу. Но моя мать не из тех, кто принимает поспешные решения. Внимательно, спокойно изучив жизнь работающих матерей, решившихся развестись с мужьями, она попыталась понять, что они выиграли. И по правде говоря, не увидела заметных улучшений. Когда эти женщины были замужем, их мучили усталость и противоречия, которые, однако, после развода никуда не делись. Казалось, на смену их старым проблемам просто пришли новые – включая новых бойфрендов и мужей, которые, возможно, были ничем не лучше старых. Кроме того, моя мать была и остается человеком консервативным. Она верила в святость брака и продолжала любить отца – несмотря на то, что он глубоко разочаровал ее и она на него очень злилась.

Одним словом, она сделала выбор, сдержала клятву и сейчас, вспоминая об этом, говорит: «Я выбрала семью».

Не слишком ли очевидным будет заявить, что многие, очень многие женщины также стояли перед этим выбором? Почему-то приходят на ум слова супруги Джонни Кэша. «Я могла бы продолжать записывать песни, – говорила Джун уже в пожилом возрасте, – но мне хотелось, чтобы у меня был нормальный брак». И таких примеров бесконечное число. Я называю это явление «синдромом новоанглийского кладбища». Придите на любое кладбище в Новой Англии, история которого насчитывает двести – триста лет, и вы увидите многочисленные ряды семейных надгробий – как правило, они тянутся аккуратной линией. Сплошные младенцы, один за другим, одна зима за другой, иногда ежегодно. Умирали дети. Причем умирали постоянно. И матери делали то, что должны: хоронили потерянных детей, горевали, но каким-то образом продолжали жить дальше и переживали новую зиму.

Современным женщинам, безусловно, не приходится иметь дело со столь суровыми утратами – по крайней мере, это не считается обычным делом и случается не ежегодно, как у наших предков. И мы должны быть за это благодарны. Однако не стоит заблуждаться и считать, что современная жизнь из-за этого обязательно легче и современные женщины избавлены от горечи и утраты. Мне кажется, что в сердце многих из них, и моей матери в том числе, есть свое собственное новоанглийское кладбище, где молча, аккуратными рядами они похоронили свои мечты, которыми пришлось пожертвовать ради семьи. На этом безмолвном погосте покоятся и незаписанные песни Джун Картер Кэш, и карьера моей матери, которая, хоть и была скромна, но значила так много.

Этим женщинам тоже приходилось приспосабливаться к новой реальности. Они тоже оплакивали утрату, но по-своему и, как правило, незаметно для окружающих – и продолжали жить. В моей семье женщинам особенно хорошо удавалось глотать разочарования и жить дальше, как будто ничего не случилось. Мне всегда казалось, что у них есть особый талант, позволяющий им менять форму, – растворяться и, словно вода, принимающая очертания сосуда, приспосабливаться к нуждам супруга, детей или каждодневной реальности. Они адаптируются, подлаживаются, идут на поводу, соглашаются. Их сверхъестественная податливость сродни способностям супергероев. Я росла, наблюдая, как моя мать меняет облик в соответствии с тем, чего требует от нее новый день. Она отращивала жабры, когда они были нужны, и распускала крылья, когда необходимость в жабрах отпадала; развивала сверхзвуковую скорость при случае, а в более деликатных обстоятельствах была образцом эпического смирения.

Мой отец никогда не обладал подобной эластичностью. Мужчина, инженер-химик по профессии, он был человеком непреклонных, непоколебимых взглядов. Он никогда не менялся. Он был папой. Камнем на дне нашего ручья. Мы все текли вокруг него, но моей матери эта текучесть удавалась лучше всего. Она была водой, ртутью. Благодаря ее удивительному умению приспосабливаться для нас с сестрой в нашем доме был создан лучший мир из возможных. Мама решила уйти с работы и остаться дома, потому что верила, что от этого выбора зависит благополучие ее семьи, и, должна признать, она оказалась права. Когда мама бросила работу, жизнь для всех нас (кроме нее) изменилась к лучшему. У моего отца снова появилась «жена на полный день», а у нас с Кэтрин – круглосуточная мама. Ведь если честно, нам с сестрой не слишком нравился тот период, когда мама работала в Центре планирования семьи. Никакой толковой системы дневного ухода за детьми в нашем городе в то время не было, поэтому после школы нам часто приходилось сидеть у соседей. Не считая счастливых часов у экранов соседских телевизоров (в нашем доме такой невообразимой роскоши не было), мы с Кэтрин всегда ненавидели этих «случайных нянь». Если честно, мы были просто в восторге, когда мама пожертвовала своими мечтами и вернулась домой, чтобы заботиться о нас.

Но больше всего, конечно, нам с сестрой повезло, что мама решила остаться с отцом. Развод для детей не подарок, он оставляет эмоциональные шрамы, которые долго не заживают. Но нас Бог миловал. Мы получили заботливую маму, которая каждый день встречала нас после школы, все время присутствовала в нашей жизни и ставила ужин на стол, когда папа возвращался с работы. В отличие от многих моих друзей, чьи родители развелись, мне не пришлось знакомиться с ужасной новой папиной подружкой, Рождество мы всегда проводили в одном и том же месте, и чувство стабильности в доме позволяло мне сосредоточиться на учебе, вместо того чтобы размышлять над семейными проблемами. Поэтому всё у меня в жизни было хорошо.

Но я всё же должна сказать – и пусть эти слова навеки останутся запечатленными на печатных страницах в дань уважения маме, – что мое благополучное детство в огромной степени выстроилось на руинах маминой личной жертвы. Факт остается фактом: мамин отказ от карьеры вылился в массу преимуществ для нашей семьи, но для нее как индивидуальности этот поступок имел, увы, не столь благотворные последствия. Ведь, по сути, она сделала то же самое, что и все ее предшественницы делали веками: нашила зимних костюмчиков для детей из разрезанных на клочки заветных желаний своего сердца.

И в этом моя главная претензия к общественным консерваторам, которые вечно разглагольствуют о том, что лучший дом для ребенка – тот, где двое родителей, а мать исполняет традиционную роль хозяйки. Я, как человек, ощутивший на себе все преимущества этого уклада, признаю, что подобный вид семейных отношений, безусловно, благотворно влияет на жизнь детей. Но в таком случае пусть и консерваторы хотя бы раз в жизни признают, что при подобном укладе на женщину всегда ложится непропорционально тяжкая ноша. Эта система требует, чтобы матери полностью отреклись от собственного «я», став почти невидимками. Именно так создается «образцовая семейная среда». И мне бы хотелось, чтобы консерваторы, чем бросаться пустыми словами о «священной» и «благородной» природе материнства, в один прекрасный день посмотрели бы на вещи шире и подумали о том, как нам всем вместе изменить общество и построить мир, в котором можно будет растить здоровых детей и обеспечивать сохранность семей, – но не за счет жестокого истощения душевных резервов женщины.

Извините за проповедь.

Просто для меня это действительно больной вопрос.

Может быть, именно потому, что я видела, чем встало материнство женщинам, которых я люблю и которыми восхищаюсь, в мои почти сорок у меня нет ни малейшего желания заводить детей. Поскольку вскоре мне предстоит выйти замуж, вопрос этот довольно важный, и я не могу опустить его на этих страницах – хотя бы потому, что в нашем сознании и культуре понятия брака и воспитания детей так тесно связаны. Всем известен этот сценарий: сначала любовь, потом замужество и ребенок в колясочке. Ведь само слово «матримониум» – брак – происходит от латинского «мать». Никому не пришло в голову назвать брак «патримониумом». Брак изначально предполагает материнство, как будто только из-за детей он и совершается. А вообще говоря, часто так и бывает: только из-за детей он и совершается! Мало того что многие пары в истории были вынуждены пожениться из-за незапланированной беременности – некоторые специально ждали, пока девушка забеременеет, прежде чем обменяться обетами: надо было убедиться, что бесплодие не станет препятствием. А как еще узнать, годится ли будущая жена (или муж) для воспроизводства, если не устроить машинке пробный пробег? В ранних американских колониях обычно так и делали. Историк Нэнси Котт выяснила, что в малочисленных общинах добрачная беременность не считалась позором и была общепринятым сигналом, что молодой паре пора пожениться.

Однако в наше время, когда контрацепция стала доступной, вопрос продолжения рода оброс нюансами и сложностями. Теперь дети уже необязательно являются следствием вступления в брак, и наоборот – брак не является следствием беременности. В наши дни важность имеют три критических вопроса: когда? как? и надо ли? И если вы с супругом не придете к согласию по любому из них, супружеская жизнь грозит стать очень сложной, потому что наши чувства в отношении этих трех вопросов очень часто не способен изменить никто.

Я знаю это по несчастливому личному опыту, потому что мой первый брак отчасти распался именно из-за «детского вопроса». Мой бывший муж всегда был уверен, что однажды у нас будут дети. И у него было полное право так считать, потому что и я всегда так думала – хоть и не знала точно, когда именно мне захочется иметь ребенка. В день свадьбы перспектива забеременеть и стать матерью казалась успокаивающе далекой – это событие должно было случиться «в будущем», «когда придет время», «когда мы оба будем готовы». Но порой будущее наступает быстрее, чем ждешь, а пришло ли «время» или не пришло, трудно сказать с ясностью. Проблемы, возникшие в нашем браке, вскоре заставили меня засомневаться, что я когда-либо буду по-настоящему готова к столь трудному испытанию, как воспитание детей вместе с этим человеком.

Мало того, в то время как отдаленная перспектива материнства всегда казалась мне чем-то естественным, по мере того как она становилась все более реальной, мои ужас и уныние росли. С годами я начала понимать, что какие-либо позывы к материнству у меня отсутствуют. Мой организм, похоже, был просто не оснащен пресловутыми биологическими часами. В отличие от многих моих подруг, я не преисполнялась томлением каждый раз, когда видела младенца. (Зато знали бы вы, какое томление вызывал у меня вид лавки с подержанными книгами!) Каждое утро я проводила нечто вроде внутреннего сканирования, всё ожидая, когда же мне захочется забеременеть, но беременеть не хотелось. Не было никакого ощущения неизбежности, а я верю, что детей нужно заводить только в том случае, когда вы просто не можете этого не делать, – должно быть очень сильное желание и даже чувство, что в этом всё ваше предназначение, потому что дело это очень серьезное. И я наблюдала это желание у других людей – я знаю, на что это похоже. Но мне никогда не приходилось испытывать его.

С возрастом я поняла, что люблю свою писательскую работу всё больше и больше, и мне не хотелось жертвовать ни одним часом этого процесса. Как Джинни в «Волнах» Вирджинии Вульф, я порой чувствовала, как мне открываются «тысячи возможностей», и мне хотелось ухватить их все и все реализовать. Несколько десятилетий назад писательница Кэтрин Мэнсфилд в своих ранних дневниках восклицала: «Хочу работать!» Ее энтузиазм, подчеркнутая горячность этого желания и теперь, спустя десятилетия, находят в моем сердце отголосок.

Я тоже хотела работать. С удовольствием. И чтобы ничто мою работу не прерывало.

Но как бы мне это удалось, будь у меня ребенок? Этот вопрос повергал меня в панику, которая с каждым днем лишь увеличивалась, и, замечая растущее нетерпение мужа, я провела два года терзаний, расспрашивая знакомых и незнакомых женщин – замужних, незамужних, бездетных, свободолюбивых творческих личностей, матерей «от Бога» – о том, какой выбор они сделали и как этот выбор повлиял на их жизнь. Я надеялась, что их ответы совпадут с моими, однако опыт был столь многообразен, что в конце концов я лишь больше запуталась.

К примеру, одна моя знакомая, художница, работавшая дома, ответила: «У меня тоже были сомнения, но в ту минуту, когда родился ребенок, все остальное в жизни перестало иметь значение. Теперь для меня нет ничего важнее сына».

Однако другая подруга, которую я бы охарактеризовала как одну из лучших матерей из числа тех, с кем мне приходилось встречаться (ее взрослые дети – замечательные люди, добившиеся успеха), в глубоко личном разговоре сделала признание, которое меня потрясло: «Оглядываясь на все эти годы сейчас, я не уверена, что решение завести детей действительно сделало мою жизнь в чем-то лучше. Я слишком многим пожертвовала и жалею об этом. Не то чтобы я не любила своих детей, но, если честно, иногда мне хочется вернуть потерянные годы».

А одна владелица собственного бизнеса с Западного побережья, обаятельная, модная женщина, сказала вот что: «Когда я завела детей, была одна вещь, о которой меня не предупредил никто: что грядут самые счастливые годы в моей жизни. Это счастье было как лавина».

Но мне также пришлось говорить с измученной матерью-одиночкой, талантливой писательницей, ответившей: «Лучшая иллюстрация слова „неоднозначность" – воспитание ребенка. Я иногда не понимаю, как одно дело может быть одновременно и полным кошмаром и удовольствием».

Еще одна моя подруга творческой профессии сказала: «Да, с материнством во многом теряешь свободу. Но обретаешь свободу совсем другого рода – возможность любить другое существо абсолютно бесконтрольно, всем сердцем. Это стоит пережить».

А вот другая знакомая – она бросила карьеру редактора и осталась дома с тремя детьми – предостерегла: «Очень хорошо обдумай это решение, Лиз. Трудно быть мамой, даже если тебе этого очень хочется. Но даже не думай о материнстве, если не уверена на сто процентов, что хочешь этого».

Еще одна женщина, которая умудрилась сохранить идущую вверх карьеру, несмотря на троих детей (иногда она берет их с собой в заграничные командировки), заявила: «Рожай, и всё. Это не так уж сложно. Надо просто отбросить все эти предрассудки, которые диктуют, что ты сможешь и что не сможешь больше делать, став матерью».

Также меня глубоко тронула встреча со знаменитой женщиной-фотографом, которой сейчас уже за шестьдесят. Она ответила на мой вопрос простой фразой: «Никогда у меня их не было, милочка. Как и не было чувства, что я чем-то обделена».

Ну что, видите закономерность? Вот и я не увидела. Потому что нет никакой закономерности. Есть только несколько умных женщин, пытающихся жить по своим правилам, каким-то образом прощупывать дорогу, ориентируясь на инстинкты. Мне стало ясно, что ни одна из них никогда не даст мне ответа на вопрос, стоит ли заводить детей. Я должна была сама сделать выбор. И значение этого выбора в моей личной жизни было просто колоссальным. Стоило мне объявить, что детей я не хочу, и моему браку в минуту пришел конец. Были и другие причины, почему я ушла от мужа (некоторые аспекты наших отношений, по правде говоря, напоминали театр абсурда), но «детский вопрос» оказался последним гвоздем в крышке гроба. Ведь как-никак здесь никаких компромиссов быть не может.

Итак, мой муж пришел в бешенство; я плакала; мы развелись.

Но это тема для другой книги.

С учетом всей этой истории стоит ли удивляться, что, спустя несколько одиноких лет, я полюбила Фелипе – мужчину намного старше себя, у которого уже было двое прекрасных взрослых детей и – ни малейшего желания повторять отцовский опыт. Совершенно логично, что Фелипе влюбился в меня – бездетную женщину, чей детородный возраст вот-вот закончится, женщину, которая обожала его детей, но не имела ни малейшего желания заводить собственных. Обнаружив, что никто не станет навязывать другому идею материнства/отцовства, мы пережили такой прилив, что он до сих пор звучит в наших отношениях гулким эхом умиротворения. Я до сих пор не верю своему счастью. Почему-то я никогда даже не надеялась, что мне удастся найти спутника на всю жизнь, который не станет донимать меня необходимостью рожать. Вот как глубоко стереотип «любовь – брак – колясочки» проник в мое сознание; я честно не подозревала, что можно опустить часть с колясочками и никто – по крайней мере, в нашей стране – тебя за это не арестует. А то, что с Фелипе мне также достались двое взрослых детей, – это просто дополнительный подарок. Детям Фелипе нужна моя любовь и поддержка, но не нужно материнское пестование – их мать обеспечила их этим, когда меня еще в проекте не было. Но главное – познакомив детей Фелипе со своей семьей, я как по волшебству решила проблему преемственности поколений: подсунула родителям парочку внуков без необходимости рожать своих собственных детей. Даже теперь, по прошествии времени, обретенное мною чувство свободы и безграничности возможностей кажется непостижимым.

Будучи «освобожденной» от материнства, я также получила шанс стать тем человеком, каким всегда хотела быть: не просто писательницей, не просто путешественницей, а еще и тетей. Эта роль казалась мне просто чудесной. Став тетей, причем бездетной, я очутилась в весьма хорошей компании, потому что, верите или нет, но в своих исследованиях брака я наткнулась на удивительный факт: во всех человеческих общинах, самых разнообразных культурах, на всех континентах, даже у самых плодовитых сообществ в истории (например, в Ирландии девятнадцатого века или у современных амишей) неизменные десять процентов женщин никогда не рожают. И этот процент никогда не опускается ниже десяти, ни в одной культуре. Мало того, процент никогда не рожавших женщин в большинстве культур обычно даже выше десяти – причем не только в развитых странах современного Запада, где бездетных женщин около половины. В Америке 1920-х годов, к примеру, было двадцать три процента бездетных женщин – невообразимое количество! (Не шокирует ли вас столь высокий процент в столь консервативное время, еще до распространения легальной контрацепции? И всё же факт остается фактом.) Итак, число бездетных женщин может быть довольно большим, но никогда не меньше десяти процентов.

Очень часто тех из нас, кто не имеет детей по собственной воле, обвиняют в эгоизме или говорят о том, что такое поведение противоестественно и противоречит женской сущности. Однако история свидетельствует, что всегда и везде находились женщины, предпочитавшие жить без детей. Причем большинство из них отказывались от материнства намеренно: или вообще не занимались сексом с мужчинами, или умело пользовались искусством, которое у викторианских дам называлось «мерами предосторожности». (У этих кумушек всегда были свои секреты и таланты.) Были и те, кого на бездетность обрекали обстоятельства: бесплодие, статус незамужней женщины или просто нехватка мужского населения в военное время. Однако каковы бы ни были причины, большое число бездетных женщин – не такое уж современное изобретение, как мы привыкли думать.

В истории так много женщин, не познавших материнства (и их число с неизменным упорством продолжает оставаться высоким), что у меня родилась теория: что, если бездетные женщины – это своего рода эволюционная адаптация человечества? Что, если для некоторых женщин не размножаться – не только совершенно нормально, но и необходимо? Допустим, это нужно для того, чтобы среди представителей нашего вида имелось определенное число ответственных, способных к состраданию, не обремененных детьми женщин, которые поддерживали бы общество самыми разными путями. Ведь рождение и воспитание детей требует от женщины такого количества энергии, что эта нелегкая задача буквально поглощает новоявленных матерей, а иногда и сводит в могилу. Таким образом и выходит, что нам нужны дополнительные руки, запасные игроки с нерастраченными запасами энергии, готовые прийти на помощь и поддержать общину. Бездетные женщины всегда играли ключевую роль в человеческом обществе из-за своей готовности заботиться о тех, кто не попадает под их биологическую ответственность. Другим группам людей такое поведение не свойственно. Именно бездетные женщины всегда заведовали приютами, школами, больницами. Они становились акушерками, монахинями, занимались благотворительностью. Лечили больных, обучали искусствам и нередко становились совершенно незаменимыми на линии огня. В некоторых случаях – в прямом смысле. (Помните Флоренс Найтингейл?)

К сожалению, история не слишком уважительно относится к этим бездетным женщинам – назовем их «бригадой тетушек». Их считают фригидными жалкими эгоистками. Вот вам один особенно мерзкий стереотип о бездетных, который я просто обязана развенчать на этих страницах: что женщины, у которых нет детей, ведут свободную, счастливую, обеспеченную жизнь в молодости, но в старости непременно пожалеют о своем выборе, потому что умрут в одиночестве, депрессии, озлобившись на весь мир. Наверняка вы слышали эту народную мудрость? Так вот, чтобы сразу поставить всё на свои места, скажу, что в социологии нет ни одного свидетельства в подтверждение этого домысла. Более того, недавние исследования, проведенные в американских домах престарелых и сравнивающие удовлетворенность жизнью среди пожилых бездетных женщин и тех, у кого были дети, не показали никакой связи между статусом группы и ее счастьем или несчастьем. Однако исследователи обнаружили два фактора, которые действительно делали несчастными пожилых женщин по всей стране: бедность и плохое здоровье. Поэтому есть ли у вас дети или нет, рецепт один: откладывайте деньги, пользуйтесь зубной нитью, пристегивайтесь и ведите здоровый образ жизни. Тогда в один прекрасный день вы станете счастливой старушенцией. Я вам это гарантирую.

Считайте это маленьким советом от тетушки Лиз.

Однако поскольку бездетные тетушки не оставляют потомства, спустя одно лишь поколение память о них, как правило, действительно стирается; их существование скоротечно, как у бабочек. Но при жизни их роль очень значительна и может быть даже героической. Даже в истории моей семьи, и по материнской и по отцовской линии, есть случаи, когда в трудные минуты на сцене появлялись великодушные тетушки и спасали положение. Ведь именно благодаря тому, что у них не было детей, им удавалось получить образование и скопить денег. У этих женщин было достаточно денег и сострадания, чтобы оплатить операцию и спасти жизнь, выкупить семейную ферму или взять на воспитание ребенка, чья мать серьезно заболела. Одна моя подруга называет таких тетушек «запасными мамами», в мире их не счесть.

Даже в моей семье я уже успела почувствовать свою важность как члена «бригады тетушек». Ведь моя задача не только в том, чтобы баловать племянника и племянницу и потакать им во всем (хотя я и к этому подхожу со всей серьезностью), но также и в том, чтобы быть «бродячей тетушкой» для всего мира, тетушкой – послом доброй воли, которая всегда окажется под рукой, когда кому-нибудь понадобится помощь, – даже если это не член моей семьи. Я помогала людям, иногда поддерживая их годами, потому что не обязана вкладывать все силы и финансы в воспитание одного-единственного ребенка, как обязана была бы мать. Мне никогда не придется платить за бесконечные комплекты школьной формы, визиты к стоматологу и обучение в колледже, и на свободные деньги я могу поддерживать общество гораздо более многочисленными путями. Таким образом, я тоже проявляю заботу о людях. Поверьте, есть много, очень много способов это сделать. И каждый из них важен.

Джейн Остин однажды написала своей родственнице, у которой только что родился первый племянник: «Я всегда подчеркивала, насколько важна роль тетки. Теперь, став теткой, вы стали человеком немаловажным». Джейн знала, о чем говорит. Она и сама была бездетной теткой, и племянники ее просто обожали: великолепная собеседница, которой можно было доверить все секреты, она навек запомнилась им своим «звонким, как колокольчик, смехом». И, раз уж мы заговорили о писателях, не побоюсь показаться предвзятой и напомнить о том, что и Лев Толстой, и Трумэн Капоте, и сестры Бронте воспитывались в домах бездетных теток после того, как их собственные родители умерли или бросили их. Толстой и вовсе говорил, что его тетенька Туанетта оказала самое большое влияние на всю его жизнь, так как научила его «светлой радости жизни». Историка Эдварда Гиббона, который рано остался сиротой, воспитала любимая тетя Китти – своих детей у нее не было. Джон Леннон вырос у тетушки Мими – она убедила его в том, что однажды он станет великим артистом. Преданная Аннабел, тетушка Фрэнсиса Скотта Фицджеральда, предложила оплатить его обучение в университете. Первое здание архитектора Фрэнка Ллойда Райта появилось на деньги его теток Джейн и Нелл – двух очаровательных старых дев, заведовавших интернатом в Спринг-Грин, штат Висконсин. Коко Шанель, сирота с малых лет, воспитывалась в доме тетушки Габриэль, которая научила ее шить, – полезный навык для девочки, не согласитесь ли? Огромное влияние на Вирджинию Вульф оказала ее тетка Каролина, старая дева из квакеров, посвятившая всю жизнь благотворительности. Каролина слышала голоса, умела говорить с духами и, как вспоминала Вульф позднее, была «современной пророчицей».

А помните тот важный момент в истории литературы, когда Марсель Пруст откусывает кусочек своего любимого печенья «мадлен» и, охваченный ностальгией, садится за стол и пишет свой многотомный эпический труд «В поисках утраченного времени»? Эта волна ностальгического красноречия была запущена одним конкретным воспоминанием – памятью о любимой тетушке Пруста Леони, которая каждое воскресенье после службы угощала Марселя, тогда еще ребенка, своим печеньем.

А вам когда-либо было интересно, как на самом деле выглядел Питер Пэн? Его создатель Дж. М. Барри ответил на этот вопрос еще в 1911 году Барри видел образ Питера Пэна, саму его сущность и чудесный счастливый дух, по всему миру. Его смутное отражение он находил «в лицах всех женщин, у которых нет детей».

То есть в лицах «бригады тетушек».

Но это решение – вступить в бригаду тетушек вместо «материнского корпуса» – ставит меня совсем на другую ступень, чем мою мать, и я чувствовала, что это противоречие необходимо сгладить. Наверное, именно поэтому в разгар наших с Фелипе путешествий я как-то вечером позвонила маме из Лаоса, чтобы попытаться найти ответы на последние нерешенные вопросы о ее жизни и ее выборе, – и о том, какое значение они имеют для моей жизни и моего выбора.

Мы проговорили больше часа. Моя мама была спокойна и внимательна, как обычно. Мои расспросы ее не удивили, скорее наоборот: она отвечала так, будто давно ждала, что я спрошу ее о чем-то подобном. Ждала долгие годы.

Для начала, прямо с ходу, мама заявила:

– Я не жалею ни о чем, что сделала ради вас, ребята.

– И не жалеешь даже, что бросила работу, которую любила? – спросила я.

– Не хочу жить сожалениями, – ответила она (что было, конечно, не совсем ответом на мой вопрос, но хотя бы честно). – За те годы, что я провела дома с вами, девочки, случилось столько всего хорошего. Я смогла узнать вас так, как никогда не узнает отец. Я все время была рядом и видела, как вы росли. Это такая привилегия – смотреть, как твои дети становятся взрослыми. Жаль было бы это пропустить.

Кроме того, моя мама сказала, что столько лет была замужем за одним человеком, потому что очень любит моего отца, – и это хорошее замечание, которое я усвоила. Ведь мои родители не просто друзья, между ними еще и существует очень тесная физическая связь. Они все время делают что-то вместе: гуляют, катаются на велосипеде, занимаются садом. Помню, как-то раз, поздно вечером зимой, я позвонила им из колледжа, и мама сняла трубку, запыхавшись. «Что это вы делали?» – спросила я, и мама, захлебываясь от смеха, ответила: «На санках катались!» Они стащили санки у десятилетнего соседского мальчика и посреди ночи пошли кататься на ледяную горку за домом. Мама обняла папу за спину и визжала от адреналинового удовольствия, а папа тем временем гнал санки в лунном свете. Много вы знаете людей, которые по-прежнему делают это, когда им за пятьдесят?

С первого дня знакомства между моими родителями возникло сексуальное притяжение. «Он был похож на Пола Ньюмана», – вспоминает мама их первую встречу. Когда моя сестра однажды спросила, какое воспоминание о маме отцу особенно дорого, тот ответил не колеблясь: «Мне всегда нравилась чудесная фигура вашей мамы». И до сих пор нравится. Когда мама возится на кухне, папа всегда так и норовит ее ущипнуть, разглядывает ее, восхищенно смотрит на ее ноги; он полон страсти. Она же отмахивается с притворным недовольством: «Джон! Прекрати!» Но видно, что его внимание ей нравится. Я выросла, наблюдая за этой игрой, и мне кажется, это настоящая редкость – понимать, что твои родители удовлетворяют друг друга физически. Поэтому очень многое в браке моих родителей всегда было сокрыто за пределами рационального объяснения, на уровне инстинктов. И эта степень близости не поддается никакому анализу, никаким доводам.

А ведь есть еще и чувство товарищества. Мои родители женаты уже сорок лет, они друг к другу притерлись. Живут по неизменному распорядку, их привычки отполированы течением времени. Каждый день они проходят по орбитам друг друга, следуя одной и той же схеме: кофе, собака, завтрак, газета, сад, счета, посуда, радио, обед, магазин, собака, ужин, книга, собака, постель… а назавтра всё сначала.

Поэт Джек Гилберт (к сожалению, не мой родственник) писал, что брак – это то, что происходит «между знаменательными событиями». Он говорил, что спустя годы мы часто оглядываемся на наш брак – иногда после того, как один из супругов умер, – и вспоминаем лишь «отпуска и несчастья», то есть самое радостное и самое грустное. Все остальное воспринимается нечетким калейдоскопом каждодневной рутины. Но именно эта рутина, считает Гилберт, и есть брак. Брак – это те две тысячи разговоров, что не отличить друг от друга за двумя тысячами одинаковых завтраков, но с каждым из которых вы становитесь всё ближе, и эта близость – как медленно вращающееся колесо. Можно ли измерить столь бесценную вещь, как эта вот близость, когда двое людей так тесно знакомы и присутствуют в жизни друг друга так постоянно, что становятся почти невидимой потребностью, как воздух?

А еще мама напомнила мне в тот вечер, когда я звонила ей из Лаоса, что она не святая и моему отцу тоже пришлось кое-чем пожертвовать, чтобы сохранить брак. Как великодушно заметила мама, жить с ней не так уж легко. Отцу пришлось научиться терпеть и выносить последствия маминого стремления контролировать каждый его шаг из-за ее сверхлюбви к порядку. В этом отношении они совершенно не подходят друг другу. Папа воспринимает жизнь такой, какая она есть; мама сама строит свою жизнь. Вот пример: как-то раз папа работал в гараже и случайно спугнул птицу, устроившую гнездо под потолком. Испуганная и сбитая с толку, птица уселась ему в шляпу. Не желая ее беспокоить, папа целый час просидел на полу в гараже, пока птица не решила улететь. И это очень на него похоже. С мамой никогда не произошло бы ничего подобного. Она слишком занята, чтобы ошалевшие птички свивали гнездо на ее голове и мешали делать домашние дела. Мама птичек ждать не станет.

Кроме того, хотя мама ради замужества пожертвовала личными амбициями в гораздо большей степени, чем отец, у нее и требования выше, чем у него. Он же относится к ней с куда большим терпением. («Наша Кэрол не может быть лучше, чем она уже есть», – часто говорит он. Но у меня складывается впечатление, что мама считает, будто ее муж мог бы – или даже должен – быть намного лучше.) Она командует им на каждом шагу. Ее методы влияния так искусны и ловки, что не всегда осознаешь, что она делает, однако поверьте: мама у нас всегда за штурвалом.

И она не скрывает этой своей черты, которая присуща всем женщинам в ее семье. Они берут под свой контроль все аспекты жизни мужей, а потом, как любит говорить папа, напрочь отказываются умирать. Никто еще не пережил невесту из рода Олсонов. Это биологический факт. Я не преувеличиваю: такого не было никогда на нашей памяти. И ни один мужчина не избежит участи оказаться под каблуком у жены из Олсонов. («Предупреждаю, – сказал папа Фелипе, когда мы только начали встречаться, – если вы с Лиз планируете совместную жизнь, ты лучше сразу заяви о своих правах, а потом уж всю жизнь придется их отстаивать».) Папа как-то пошутил (а на самом деле это была не шутка), что мама контролирует его жизнь на девяносто пять процентов. При этом те пять процентов, которые он никак не хочет уступать, расстраивают ее куда сильнее, чем его – те девяносто пять, что находятся в ее полном подчинении.

Поэт Роберт Фрост писал, что для вступления в брак «мужчина должен отчасти забыть о том, что является мужчиной», – и эту точку зрения сложно отрицать, когда речь идет о моей семье. Я много бумаги потратила, чтобы описать брак как орудие подавления женщин, но не стоит забывать и о том, что иногда он является и орудием подавления мужчин. Брак – путы цивилизации, которые сковывают мужчин рядом обязательств и таким образом сдерживают его беспокойную энергию. В традиционных культурах давно поняли, что нет ничего бесполезнее для общества, чем множество одиноких бездетных молодых мужчин (не считая их ценности как пушечного мяса, разумеется). Ведь неженатые молодые люди всего мира славятся лишь тем, что пускают деньги на шлюх, алкоголь, азартные игры и безделье. Они ничем не полезны. Этих монстров нужно сдерживать, прививать им ответственность – по крайней мере, так всегда рассуждало общество. Этих юношей нужно убедить отбросить детские игры и вступить наконец во взрослую жизнь: построить дом, основать свое дело, заинтересоваться окружающим миром. У всех народов мира существовала древняя мудрость: нет лучшего способа обуздать безответственного молодого человека, чем хорошая, верная жена.

Именно так вышло у моих родителей. «Она вправила мне мозги» – вот как подытоживает папа их любовную историю. Его это в общем-то устраивает – хотя иногда, особенно на семейных сборищах, рядом со своей властной женой и не менее властными дочерьми папа напоминает ошарашенного циркового медведя преклонных лет, который никак не поймет, как же случилось, что он стал таким домашним – и как он оказался на этом странном одноколесном велосипеде на самом верху. В тот момент он напоминает мне грека Зорбу. Когда того спросили, был ли он когда-нибудь женат, тот ответил: «А разве я не мужчина? Конечно, я был женат. Жена, дом, дети – полная катастрофа!» (Мелодраматичные страдания Зорбы, кстати говоря, заставляют меня вспомнить о том, что в греческом православии брак считается не столько священным союзом, сколько святомученичеством – успешный долгосрочный союз двух людей требует определенной доли самоотречения от участников.)

Мои родители, безусловно, испытали на себе это самоограничение, эту маленькую смерть «я» в своем союзе. Я точно знаю, что это так. Но я не могу сказать, что им всегда не нравилась эта необходимость считаться друг с другом. Например, когда однажды я спросила отца, кем бы он хотел стать в следующей жизни (если нас ждет следующая жизнь), он не колеблясь ответил:

– Лошадью.

– Какой лошадью? – спросила я, тут же представив себе дикого скакуна, галопом несущегося по равнинам.

– Доброй, – ответил он.

Я подкорректировала картину и представила дружелюбного скакуна, галопом несущегося по равнинам.

– Доброй, а еще? – уточнила я.

– Мерином, – ответил папа.

Кастрированным жеребцом! Вот это неожиданность. Тут картина в воображении изменилась совершенно, и я представила папу спокойной тягловой лошадкой, мирно тянущей телегу, в которой сидит мама.

– А почему мерином? – спросила я.

– Так как-то проще, – ответил папа. – Поверь.

И действительно – ему так проще. В обмен на ограничения, наложенные браком на личную свободу, он получил стабильность, процветание, поддержку в стараниях, чистые и заштопанные рубашки, которые как по волшебству появлялись в ящиках его комода, и непременный ужин в конце тяжелого рабочего дня. В ответ он работал, чтобы обеспечить маму, был ей верен и подчинялся ее воле в девяноста пяти процентах случаев, одергивая ее лишь тогда, когда речь заходила уже чуть ли не о претензии на мировое господство. Условия этого договора, видимо, устраивали их обоих – ведь, как напомнила мне мама, когда я позвонила ей из Лаоса, их брак разменял уже пятый десяток.

Но разумеется, эти условия не для меня. В то время как моя бабушка была женой фермера, а мама – «без пяти минут феминисткой», я выросла с совершенно новыми представлениями о браке и семье. И отношения, которые скорее всего сложатся у нас с Фелипе, мы с сестрой называем «браком без жены» – это означает, что никто в нашем доме не будет исполнять традиционную женскую роль (или, по крайней мере, этой ролью ограничиваться). Самые неблагодарные занятия, всегда ложившиеся на женские плечи, будут распределены более равномерно. А поскольку у нас не будет детей, это будет и брак, исключающий роль матери, – разновидность супружества, которую по понятным причинам не дано было опробовать моей матери и бабушке. Кроме того, роль добытчика не будет полностью принадлежать Фелипе, как было с моим отцом и дедом; скорее всего, львиную долю дохода приносить в дом буду я. Таким образом, у нас получится и «брак без мужа». Без жены, без детей, без мужа… в истории мало примеров таких союзов, поэтому нам не на что ориентироваться. Придется самим по ходу придумывать правила и условия наших отношений.

Хотя не знаю… Возможно, всем приходится придумывать эти правила и условия по ходу.

Но как бы то ни было, когда я спросила маму, была ли она счастлива замужем все эти годы, она заверила меня, что ей было очень хорошо рядом с отцом, – во всяком случае, большую часть времени. А когда я спросила ее, какой самый счастливый период в ее жизни, она ответила:

– Здесь и сейчас. Я живу с твоим отцом, мы здоровы, свободны, не бедствуем. Каждый занимается чем хочет, а вечером мы встречаемся за ужином. И даже спустя все эти годы мы по-прежнему сидим часами, болтаем и смеемся. Это просто здорово.

– И правда здорово, – сказала я.

Возникла пауза.

– Можно я скажу кое-что, и, надеюсь, тебя это не обидит? – наконец произнесла мама.

– Конечно.

– По правде говоря, лучшее время в моей жизни началось, когда вы, девочки, выросли и уехали из дому.

Я рассмеялась (ну спасибо, мам!), но она поспешно перебила меня:

– Я серьезно, Лиз. Ты должна понять одну вещь: всю жизнь я воспитывала детей. Я сама выросла в большой семье, и мне вечно приходилось заботиться о Роде, Терри и Луане, когда те были маленькими. Я уж не помню, сколько раз мне приходилось вставать посреди ночи, когда мне было всего десять, и убирать за малышами, наделавшими в кровать. И так было всё мое детство. У меня никогда не было времени на себя. Потом, в подростковом возрасте, мне все время подсовывали детей старшего брата, и я ломала голову, как одновременно смотреть за ними и делать домашнюю работу. Потом появилась своя семья, и ради нее пришлось многим пожертвовать. А когда вы с сестрой уехали в колледж, впервые в жизни для меня настал такой момент, когда не было никаких детей и не надо было нести за них ответственность. И это было просто чудо какое-то. Ты даже не представляешь, как я была счастлива. Твой отец наконец полностью был в моем распоряжении, я могла распоряжаться своим временем – для меня это были революционные изменения. Никогда еще я не была так счастлива.

Так вот значит как, подумала я с облегчением. Значит, и она наконец нашла гармонию. Ну и хорошо.

Однако возникла другая пауза. После чего мама добавила – тоном, который я никогда раньше не слышала:

– Но есть еще кое-что. Бывают минуты, когда я просто запрещаю себе думать о первых годах замужества, обо всем, чем мне пришлось пожертвовать. Ведь если я буду задумываться об этом, Бог свидетель, я приду в такую ярость, что пиши пропало.

Ах так…

И какой же вывод мне сделать из этого?

Так я постепенно поняла, что мне никогда не удастся прийти к четкому и окончательному заключению. Даже моя мать наверняка давно перестала пытаться подвести четкий и окончательный итог своему существованию, отказавшись (как все мы отказываемся в определенном возрасте) от непозволительно наивной фантазии, что наша жизнь не должна вызывать смешанных чувств. И я поняла, что, если мне необходимо иметь однозначное мнение о жизни своей матери, дабы совладать со страхами по поводу моего собственного брака, я явно на ошибочном пути. Я лишь в одном могла быть уверена – маме каким-то образом удалось найти место покоя посреди бурного океана противоречий супружеской жизни. И в этом месте, где достаточно спокойно для нее, она и обитает.

Предоставив мне самостоятельно решать, как обустроить такое же место для себя.