27
НАСТОЯЩИЙ ВЬЕТНАМ

Я решила все-таки совершить последнее путешествие по Тонкинским Альпам, сделать то, зачем приехала. В конце концов я осталась не потому, что мама так сказала – мы обе знали, что с ней все будет в порядке. Я осталась по собственной воле.

Мама всегда оказывала поразительное влияние на мою жизнь. Она научила меня любознательности, передала мне свою неугомонную страсть к открытиям, а потом отправила колесить по свету. Я приехала во Вьетнам отчасти для того, чтобы стать такой, какой она мечтала меня видеть.

Когда она решила больше не путешествовать, я была потрясена до глубины души. Моя вера во многие вещи, которым я научилась у нее, пошатнулась. Если для нее открытия мира закончились, то что здесь делать мне? А после того, как с ней стряслась беда, я поняла, что у меня есть дом и что я могу его потерять.

Но во всей этой суматохе выходило так, что я взяла ее мечту и сделала своей. Теперь я была готова идти дальше, но не ради нее, а сама по себе. Я по-прежнему буду писать ей письма каждый день, но то, что я делаю, я буду делать теперь не ради нее – ради себя.

И все же, закончив собирать вещи, я не удержалась и сунула ее письма в карман рюкзака.

Шапа изменилась. Всего за восемь недель здесь появились два новых отеля, три кафе для туристов и гестхауз, в котором принимали дорожные чеки и иностранную валюту. Правительственный служащий с заветной визовой печатью появлялся раз в неделю и открывал лавочку в углу почты. Вместо двух «хонд», что вечно стояли на углу и сдавались в аренду, там выстроилась целая флотилия, а сморщенный старичок – торговец домашним виски – время от времени ходил по рядам, заправляя баки. Иностранцы прибывали ордами, словно лемминги; по длинным автобусам, выстроившимся вдоль рыночной улицы, можно было безошибочно определить, что сегодня пятница. На смену бэкпекерам в обносках с трехдневной щетиной пришла публика в нарядных туфлях и с толстыми чековыми книжками: в престижных отелях Ханоя воскресный рынок в Шапе ныне рекламировали, как «экзотический уик-энд среди примитивных горных племен».

Пришествие высокой моды не ускользнуло от наблюдательных хмонгов. Теперь все горные народности мечтали иметь обувь, кроме разве что самых упрямых стариков. Вместо носорожьих стоп в трещинах и мозолях все чаще встречались мягкие пяточки, а пальцы ног уже не выглядели так страшно.

Спрос подскочил до небес, а предложение уменьшилось: капитализм сослужил хорошую службу хмонгам и зао. Цены на вышивку удвоились, потом выросли вчетверо. Оптовики бродили толпами, и купленные у них ношеные тряпки превращались в еще более жалкого вида куртки. Торговцы отреагировали на резко увеличившиеся доходы населения, наводнив рынок безделушками, без которых не мог обойтись ни один уважающий себя хмонг.

Вскоре после того, как первый грузовик с кока-колой прибыл в Шапу, хмонги представили собственную линию национальной одежды. Сложнейшие вышитые орнаменты и воротники с аппликациями, выполненными тончайшей нитью, остались в прошлом. Словно сорняк среди роз, в среде ремесленников распространилось чудовищное нововведение: синтетическая пряжа. Хмонги больше не собирались проводить долгие часы, вышивая орнаменты крошечными стежками при свете свечи. На смену их легко рвущимся ниткам пришла узловатая акриловая пряжа, купленная в лавке. И не просто пряжа, а мотки сияющих неоново-красных и зеленых цветов. Делая грубые стежки, причем меньшее количество слоев, женщины вышивали нарукавные повязки и воротники в рекордные сроки, а туристам даже нравились резкие цвета. Дети тоже научились смотреть на иностранцев искушенными глазами: они бросали свои игры и плелись за ними как прилипалы, выклянчивая еду, ручки и долларовые купюры.

Но до конца осознать, что ждет Шапу, я смогла, лишь услышав на рынке рождественскую песенку, доносящуюся из сиплого кассетного магнитофона. Толпа расступилась перед его владельцем, и передо мной предстало нелепейшее из зрелищ: мальчик-хмонг с бритой головой и глазами, скрытыми за зеркальными темными очками, тряс головой под звуки стереомагнитофона, включенного на полную громкость.

Пора было ехать дальше.

По мере того как я продвигалась глубже в Тонкинские Альпы, машин становилось все меньше, как и возможностей куда-то доехать. Однажды утром я встала в три часа и вышла в предрассветную темноту, чтобы успеть на дряхлый автобус в Сонла, бороздивший эти дороги уже тридцать лет. Мест не было даже в такой час; единственным незанятым закутком была гора почтовых мешков, набитых жесткими коробками. Я устроила себе гнездышко, свернулась калачиком, обняв сумку с камерами, и попыталась уснуть.

Зад автобуса скакал по неровной, как стиральная доска, дороге. Доисторические амортизаторы клацали, как зубы холодной ночью. Мешки с посылками, наваленные высокой грудой, расползлись по полу, точно выкипевшая каша. Потолок все удалялся, а мой рюкзак наполовину утонул в зыбучих песках грязной мешковины. Те несчастные пассажиры, что расселись по краям кучи, теперь вынуждены были жаться на крошечных пятачках, которые все уменьшались. Первой жертвой оказался молодой человек у двери. Он встал размять затекшие ноги, а когда повернулся, чтобы снова сесть, его место уже было занято тремя коленками и ведром угрей. Ничуть не возмутившись, он высунулся в окно автобуса, который тут же накренился, и висел там какое-то время. Несколько рук потянулись, чтобы поддержать его, и он залез на крышу и пропал из виду.

Ледник из мешков неумолимо растекался. Вскоре еще двое мужчин средних лет были вынуждены перебраться на крышу: им на голову чуть не упали сумки с острыми краями. Остальные сидели, сжав колени, подтянув ноги и спрятав подальше от греха босые стопы. Когда я бросала в их сторону сочувственные взгляды, они улыбались мне без тени негодования, словно их вовсе не волновали те унижения, что готовят ближайшие восемь часов. Я почувствовала себя виноватой из-за того, что под моим весом куча растекается все дальше, но мне было некуда деваться, а забраться на крышу и оставить свой тяжелый рюкзак без присмотра я не могла.

Казалось, нет ничего проще, чем встать и забросить почтовые мешки обратно в кучу, подпереть сумками и удобно устроиться на освободившемся пространстве. Я не понимала, почему никто до сих пор не сделал этого. Видимое безразличие пассажиров злило меня все больше и больше, пока я не поняла, что, кроме меня, теснота вообще никого не волнует. Остальным пассажирам наверняка никогда не приходилось ездить каким-либо другим видом транспорта, и они были рады, что двигаются быстрее, чем пешком. Возможно, они долго экономили крохи ради этого путешествия, чтобы навестить близких или впервые увидеть город. Они были довольны.

Я выглянула в окно и представила, как бреду по крутым горным перевалам с рюкзаком за спиной или долгими часами стою на пустых перекрестках в ожидании, что кто-нибудь меня подбросит, – и уже через пять минут забылась блаженным сном.

Меня разбудил резкий запах, от которого защипало в носу; я узнала его, и внутри все сжалось от страха. Тормоза. Мы пересекли перевал и теперь ехали вниз, на бешеной скорости преодолевая крутые повороты рядом с отвесной бездной. В нос опять ударил запах химикатов, с каждой минутой становившийся все сильнее. Внезапно водитель закричал. Кондуктор вылез из своего закутка и заковылял к двери, отпихивая с дороги сумки и ноги. Он искал треугольный деревянный кирпич, заваленный багажом. Высвободив его, он облокотился о дверь и бросил кирпич перед задним колесом. Колесо перекатилось через преграду, с грохотом ударилось о землю, и автобус поехал дальше. Подгоняемый непрекращающимся потоком громких указаний со стороны водителя, кондуктор выпрыгнул, подбежал к тому месту, где лежал кирпич, нагнал нас и снова подсунул его под колесо. Мы с грохотом перекатились через него. Кондуктор как ни в чем не бывало снова поднял подпорку. Я смотрела, как он носится туда-сюда, все больше отставая по мере того, как автобус набирал ход, и думала, каким запасным выходом воспользоваться, когда мы наконец разобьемся. Окна выходили на зияющую пропасть – головокружительная отвесная скала с полоской мягкой вспаханной земли вдоль обочины. Узкая дверь упиралась в скалу, но наверняка к ней побегут все пассажиры, к тому же она превратится в смертельную ловушку, если водитель решит остановить автобус, протащив его вдоль каменной стенки. Раздался последний удар, и кондуктор остался далеко позади, а мы завернули за угол. Военный грузовик, тяжело нагруженный поклажей, колесил вверх по холму в облаке черных выхлопных газов. Обычно двум таким монстрам приходилось маневрировать, отступая дюйм за дюймом, чтобы разъехаться на узкой дороге. Водитель автобуса приготовился совершить объезд, грузовик же не сдвинулся с места, и обе громадины сцепились с жутким скрежетом металла о металл. Автобус остановился, двое водителей принялись орать, а пассажиры как ни в чем не бывало вышли и присели в теньке в ожидании дальнейшего развития событий.

Когда водителям надоело ссориться, кондуктор полил горящие тормоза родниковой водой, подняв клубы обжигающего пара, и они снова заработали. Все забрались на борт, и мы снова отправились в путь.

Сонла был милым тихим городком, каким-то образом заполучившим статус провинциальной столицы. Вьетнамцы называли его городом цветов, однако из цветов мне довелось увидеть лишь пыльные пластиковые бутоны, прикрепленные к рулю велосипедов местных школьниц. Город был такой маленький, что здесь не было даже карты. На главной улице Сонла красовались три гигантских отеля, спонсируемых правительством; там можно было сидеть на закате и любоваться водяными буйволами, бредущими домой без сопровождения, внося суматоху в уличное движение. На одном участке дороги велись ремонтные дороги при помощи лейки с дегтем и горстки тружениц в конических шляпах, гребущих гравий лопатами. Яркие пятна цвета на поверку оказывались женщинами из горных племен в великолепных нарядах; их длинные черные волосы были крепко завязаны вокруг сверкающих серебром головных уборов.

В Сонла не нашлось сыра, ананасов и даже индонезийского шоколада. Зато здесь был провинциальный визовый отдел. Моя виза вот-вот должна была кончиться – пора было нанести визит.

Мистер Фыонг был одет в жаркий шерстяной костюм и галстук и выглядел так, будто вот-вот упадет в обморок. Он только что вернулся со свадьбы, где его попросили произнести речь, и то и дело теребил узел своего галстука, видимо жалея, что не снял его до моего прихода. Он посоветовал мне искупаться в местных горячих источниках, решив, что я заехала в Сонла по пути в прославленный Дьенбьенфу, и в конце концов признался, что ему так редко приходится продлевать визы иностранцам, что он толком не знает, сколько с меня взять. Мы сговорились на том, что я дам ему два доллара и урок английского по возвращении. Я оставила ему паспорт, чтобы он спокойно мог заполнить все бумаги.

Гостиница была ветхой и абсолютно пустой. Полный юноша оторвался от созерцания сорняков в саду и представился мистером Фаном. Он быстро присвоил мой рюкзак и все его содержимое, запер его в своем кабинете и лично провел меня по гостинице, описывая имеющиеся услуги. В наличии было два вида номеров: крошечная коробочка с комковатыми, заляпанными жиром матрасами и термосом с горячей водой и номер люкс – абсолютно такой же, за исключением унитаза, приютившегося в углу, и торчащей из стенки раковины с ржавыми кранами. Поскольку общая уборная находились в нескольких сотнях футов и, судя по всему, была затоплена, я взяла номер с туалетом. Решив окончательно предаться сибаритству, я наняла мистера Фана гидом на завтра с семи утра для поездки на горячие источники и к местным племенам. Когда я отказалась платить космическую цену за ужин в несуществующем отельном ресторане, он обиженно ушел.

Я плюхнулась на один из твердокаменных матрасов и, ничуть не смущаясь пятен, оставленных тысячами прошлых постояльцев, забылась измученным сном.

В семь утра мистер Фан так и не появился. В девять я взяла велосипед напрокат у молодого юриста, который работал в конфетной лавке на углу. Вооружившись гостиничной брошюрой, где красовался снимок легендарных горячих источников, которые можно было едва разглядеть за телами двумя возлежащих моделей в бикини, я поехала искать их сама.

Фактически, кроме трех отелей на главной улице, в Сонла ничего и не было; в нескольких ярдах от дороги город заканчивался, и начинались деревни племен, формировавшие нечто вроде пригорода. На ветру неподвижно висели шкуры виверр и пантер, среди клочковатой шерсти все еще виднелись ошметки сухого мяса. Мимо меня легким шагом семенили элегантно одетые тайки в узких юбках, изящной походкой, словно и не было у них за плечами мотыг и лопат. Когда я наконец отыскала горячие источники, они показались еще уродливее по сравнению с той красотой, что только что прошла мимо, – две цементные кабинки, вода в которые поступала из большого бассейна с хлопьями зеленой слизи. Я поехала дальше.

Впереди показался висячий мост; он возник внезапно, заставив меня замереть. Узкая планка держалась лишь на изогнутых арках из проволоки. В реке под мостом лениво нежились водяные буйволы; мальчик лет двенадцати удил шуструю мелкую рыбешку.

Я остановила велосипед и села на край мостика, свесив ноги и любуясь идиллической картиной; это было так идеально, что я подумала – есть ли в мире что-то приятнее, чем сонно нежиться на солнышке?

Они появились ниоткуда – целая орава, приливная волна, огласившая мостик топотом маленьких ножек на пути из школы домой. Заметив меня, дети замерли как вкопанные и ойкнули от изумления. Затем встали в кружок чуть поодаль и принялись серьезно обсуждать меня в полную глотку, толкаясь и пихая друг друга, чтобы их лучше слышали. Одна девочка старше остальных ускользнула и скрылась за углом. Я готова была поспорить, что она приведет полицию или хотя бы парочку взрослых с кислыми лицами. Но она появилась, еле удерживая в руках груду крапчатых красных фруктов размером с крупные виноградины, и, не глядя в сторону друзей, подошла и предложила их мне. Она остановилась чуть поодаль и с опаской наклонилась вперед, как будто кормила дикое животное, которое могло и не понять ее дружелюбных намерений.

Я улыбнулась и похлопала по земле рядом с собой. Тут за спиной девочки словно прорвалась дамба, и ревущая толпа чуть не опрокинула ее, торопясь принять мое приглашение. Они крутились вокруг меня, выхватывали фрукты, трогали мои волосы и одежду, прыская от смеха, показывали, как мягкие ягоды нужно сперва размять и пустить сок, чтобы избавиться от горького привкуса. Мне хотелось подольше задержаться на качающемся мостике, но для них в мирной картине под мостом не было ничего необычного, и вскоре они утащили меня, и мы принялись сбивать ягоды с деревьев палками и собирать сочные побеги клевера, растущие на илистых кромках рисовых полей.

У них была потрясающая память: как попугайчики, они повторяли куплеты песен на разных языках, пока мы поднимались по холму с самодельными тележками, чтобы потом со смелостью камикадзе скатиться вниз на трехдюймовых деревянных колесах. Мы играли в футбол гнилым куском дерева, который потом совсем развалился под натиском трех дюжин проворных босых ног и пары моих, неуклюжих, в кроссовках. Мы прошли вдоль берега реки и наткнулись на старое дырявое колесо водяной мельницы. Мальчишки карабкались по нему, как обезьянки, а потом один поскользнулся и застрял, а ведра воды одно за другим опрокидывались ему на голову, сопровождаемые радостными визгами друзей, которые и не думали ему помочь.

С наступлением сумерек я неохотно распрощалась с ними. Играть с этими детьми, добродушными и невинными, было счастьем.

Увидев, как я сажусь на велосипед, одна из девочек указала на большой дом на сваях, стоявший на склоне холма, и спросила, не захочу ли я вернуться и зайти в гости к ее семье. Я согласилась, но настояла, что сперва нужно познакомиться с родителями – вдруг те не разделяют искреннего гостеприимства дочери?

Ее мать оказалась одной из самых красивых женщин, которых я видела в жизни: волны угольно-черных волос, заколотых на голове толстыми пучками, высокие скулы и чудесная кожа с естественными морщинками вокруг глаз – она много улыбалась. Когда ее дочь выпалила свою просьбу, мать тут же кивнула, показала на свою кровать и пообещала приготовить сытный ужин, если я окажу им честь погостить у них. Я согласилась вернуться завтра, села на велосипед и поехала в гостиницу.

Мистера Фана нигде не было, а его кабинет оккупировал мужчина с сердитым лицом и трехдневной щетиной.

– Я пришла оплатить номер, – сообщила ему я.

Он заглянул в толстенную регистрационную книгу. Итоговая сумма, которую он мне представил, в восемь раз превышала стоимость одной ночи проживания. Я высказала недовольство. Он еще раз сверился с книгой.

– Вы заказали ужин вчера вечером, но не пришли, – заметил управляющий. – Десять долларов.

Я запротестовала, заметив, что столовая, где, очевидно, вчера мне накрыли ужин, была не чем иным, как пустым складом, где не было ни столиков, ни освещения.

– Вы наняли мистера Фана на весь день и не появились в оговоренное время. Кроме того, мы включили стоимость мотоцикла, который вы планировали взять в аренду.

– Мистер Фан в семь утра не пришел, – сказала я, – и если он взял на день какой-то мотоцикл, это его проблема, а не моя.

– И еще плата за номер, – как ни в чем не бывало продолжал он.

Указанная сумма была вдвое больше той, что назвал мистер Фан. Я объяснила, что о цене мы договаривались с ним.

– Мистер Фан не является постоянным служащим отеля. Он не имеет права предлагать скидки, – сообщил управляющий.

– Но он сидел в этом самом кабинете!

– Я вчера не мог прийти. Надо было подождать моего возвращения.

– У мистера Фана, – спокойно заметила я, – были ключи от всех номеров.

– Не моя проблема.

Мы молча сидели и смотрели друг на друга. Наконец я достала пояс с деньгами, и он расплылся в улыбке.

– Мистер Фан вчера сказал мне, сколько стоит номер без туалета, – проговорила я, отсчитывая купюры. – В моей комнате туалет не работал, и в кране не было воды. Я с радостью добавлю к стоимости одной ночи проживания плату за пользование общей уборной.

Его улыбку словно стерли с лица.

– Это правительственное учреждение, – сказал он. – Я буду вынужден оплатить разницу из своей зарплаты.

– Не моя проблема.

– Если в кране не было воды, надо было сообщить управляющему.

– Я сказала мистеру Фану.

– Мне он ничего не говорил.

– Думаю, вам следует обсудить эту проблему с мистером Фаном, – сказала я, положила деньги на стол и ушла.

Я добралась до деревни с рюкзаком лишь ранним вечером. Мне навстречу выбежали дети, но быстрее всех бежала Лу, малышка, что первой принесла мне фрукты. Она схватила меня за обе руки и так и не выпускала, пока я не поднялась с ней на гору и не оказалась на террасе дома. Я поздоровалась с ее матерью и другими детьми, которые мигом высыпали на порог.

Мне устроили настоящий пир: мясо и капуста, рис и лапша, бульон и зелень.

После ужина я села расчесывать длинные волосы Лу, такие же прекрасные и блестящие, как у ее матери, а потом пила виски с ее отцом, который держал на руках пятилетнего сына. Члены семьи приходили и уходили, сидели с нами какое-то время или просто кивали в знак приветствия. Когда я познакомилась со всеми, запутанное семейное древо постепенно начало приобретать очертания. Хотя в семье Лу было всего четверо детей, у ее матери было девять братьев и сестер, а у отца – одиннадцать, и каждый растил и воспитывал свою семью. В радиусе одной мили от их хижины, должно быть, проживало не меньше сотни родственников; потомки бабушек и дедушек образовывали другие ветви. Я подумала о том, каково жить в мире, где ко всем можно обращаться словами «дядя» или «брат», и решила, что такая жизнь мне по вкусу.

Когда я легла спать, на моей рваной пожелтевшей москитной сетке заплясали странные тени. Там были собаки с висячими ушами и высунутыми языками и медленно ползущие черепахи с длинными шеями. С соседней кровати послышался смешок, и нахохлившийся петух вдруг рассыпался и превратился в клубок пальцев и ладоней. Девочки продолжали представление своего театра теней в свете восходящей луны, пока я не уснула. Мне снились пляшущие фигуры на бескрайних, залитых лунным светом холмах, смеющиеся, как дети.

Наутро я обошла деревню, расположенную на крутом склоне над рекой. Внизу водную гладь пересекали мостики, а серебристо-зеленые рисовые поля тянулись до самого горизонта. Меня заворожил ритм шагов водяных буйволов, которые бороздили поля по спирали, таща за собой деревянные плуги, и скрип водяных мельниц, поднимавших ведра с грязной водой, чтобы выплеснуть их в бамбуковые акведуки, по которым вода поступала в деревню.

Вернувшись в хижину, я столкнулась лицом к лицу с пятеркой полицейских. Они сидели на полу с отцом Лу. Он поднял голову, и впервые на его лице не было улыбки.

Мой паспорт все еще лежал в визовом отделе вместе с другими документами, которые угрюмые полицейские непременно захотят увидеть. Не говоря ни слова, я вышла из хижины и побежала в город.

Мистер Фыонг сидел за столом, как и в прошлый раз. Он любезно поприветствовал меня, пригласил сесть и взял портфель, где лежали мои документы. Я расслабилась. Как только виза будет у меня в руках, полицейские еще месяц не смогут причинить мне никакого вреда.

Мистер Фыонг собрался было открыть портфель, но засомневался и сложил руки.

– К нам поступила… – он поискал нужное слово, – информация касательно вашего вчерашнего пребывания в Сонла.

Я сникла. Притворилась, что ничего не знаю. Воззвала к его человеческим чувствам. Портфель был по-прежнему закрыт. Как ему удалось пронюхать обо всем так быстро?

Ведь я вошла в хижину, когда уже стемнело, и не выходила оттуда до утра.

– Мне позвонили из центрального командования и сообщили, что в деревне под моей юрисдикцией живет иностранка, – с неподдельной гордостью заявил он.

Оказывается, местные полицейские видели, как я пришла в деревню с рюкзаком вчера вечером, и сообщили об этом в участок в Сонла, те передали информацию в Ханой, ханойцы же связались с визовым отделом в Сонла с целью выяснения моей личности.

– Может, – тихо проговорила я, – они имели в виду какую-то другую иностранку?

Мистер Фыонг открыл портфель и достал записку.

– Белая женщина, американка, блондинка, длинные волосы, высокая, говорит по-вьетнамски, – зачитал он.

Неплохо для информации из четвертых рук. Я похвалила эффективность местной полицейской системы, а про себя подумала, что лучше бы правительство уделяло больше внимания благоустройству дорог, чем шпионажу за обычными людьми. После чего, отчаявшись, начала торговаться.

В результате я отделалась гораздо легче, чем можно было предположить. Мне продлили визу на полный срок – тридцать дней. Заставили расписать маршрут на каждый день следующего месяца в мельчайших подробностях, вплоть до названий отелей, где я планирую остановиться, и достопримечательностей, которые намерена увидеть.

Я вышла из кабинета, крепко сжимая в руках свой паспорт. Мистер Фыонг заверил, что мой проступок никак не повлияет на семью моих замечательных хозяев.

Я подождала, пока стемнеет, пешком дошла до деревни и по лестнице пробралась на террасу. К моему удивлению, хозяева радостно приветствовали меня. Они спросили, где я пропадала, и настояли, чтобы я снова осталась на ночь, а когда я спросила об утренних посетителях, лишь отмахнулись, упомянув о крепких семейных связях в деревне. На вечер был запланирован настоящий пир, на который приглашены почтенные бабушки и дедушки. Никто не посмеет вмешаться.

Я вздохнула с облегчением, чувствуя себя по-детски счастливой оттого, что мне позволили провести еще один вечер с моей новой семьей. Я взяла одежду и спустилась к реке искупаться и прихорошиться перед приходом старших. Меня сопровождали дети, не меньше дюжины; они тут же разделись, стали брызгаться и играть в мутной коричневатой воде и завороженно глазеть, как я брею ноги. Через полчаса, насквозь промокшая, я вернулась в хижину и обнаружила маму Лу в слезах; сама Лу была в растерянности.

– Ты не можешь остаться, – сказала ее мать. – Когда ты купалась, полицейские опять приходили.

Она стала умолять меня хотя бы поужинать с ними перед уходом. Даже ее муж расплакался от стыда: у него отняли его право на гостеприимство. Пришли старики, и мы в печали поужинали, но к концу вечера повеселели, стали обещать писать друг другу письма и поднимать тосты за удивительную вьетнамско-американскую дружбу. Детям моих нерожденных детей пожелали по дюжине отпрысков, а мне – сыграть свадьбу и получить в подарок шесть жирных свиней и стокилограммовый мешок риса.

Меня проводили до околицы, и я двинулась в Сонла в полном одиночестве. Они махали мне на прощание, а я лгала, что вернусь, – но разве могла я рисковать и подвергать их неприятностям, которые не заставят себя ждать, если они когда-нибудь увидят меня снова?

Может, все дело было в их добрых улыбках или радушии, с которым они пустили меня в свой дом, но, когда я уходила прочь в свете луны, мне вдруг стало так же одиноко и грустно, как в тот день, когда я оставила свою родную семью, чтобы отправиться во Вьетнам.