24
СРЕДНЕВЕКОВАЯ МЕДИЦИНА

Мне бы в жизни не пришло в голову провести ночь в грязном захолустном городишке Фонгтхо. Но у водителя автобуса были другие планы. Он припарковал свое транспортное средство у деревенского клоповника, процедил «завтра в пять утра» и исчез.

Мы устало взвалили рюкзаки на спины и пошли за ним. «Зверь» давным-давно нашел последнее пристанище в далеком Йенбае, а мы тем временем осваивали вьетнамский общественный транспорт со всеми его странностями. Вполне возможно, что у водителя здесь жила любовница или старая тетка. А может, чайные листья, высаженные в этой грязи, имеют такой насыщенный вкус, что он не удержался и заехал купить килограммчик-другой. Единственное, что мы знали наверняка, так это то, что, если подождать и проявить стоическое терпение, водитель рано или поздно снова сядет за руль и повезет нас дальше.

Тем временем наше новое жилье не вызывало у меня шквала радостных эмоций. Ночлежка оказалась не чем иным, как грязным складским помещением со сломанными дверьми, которые периодически открывали, чтобы вылить переполненные ночные горшки на улицу. Я проложила себе путь через струящиеся желтые ручейки и бросила рюкзак в неубранной комнате с земляным полом и стенами, покрытыми трещинами шириной в маленькое окошко.

Туалет на улице выглядел еще безрадостнее. Две узкие планки поперек зияющей ямы и перегородка высотой до пупка. Яма кишела живым ковром личинок, проворно переваривающих отходы жизнедеятельности последнего гостя. Я завороженно наблюдала, как кусочек несъедобной бумаги отплыл в сторону над спинками извивающихся червей.

Я слышала, как мои соседи харкают, орут друг на друга, кашляют и мочатся на стену, с обратной стороны которой стояла моя кровать. Рынок вдруг показался мне гораздо более приятным местом для вечернего времяпровождения.

Было уже поздно, и ничего особенного на рынке не происходило. Тростниковые леденцы давно были расхватаны детьми с настороженными глазками и обломками коричневых зубов. Хлеб зачерствел – меньше чем через час его начнут продавать за полцены. Свинья все утро таскала свое пятидесятикилограммовое брюхо от прилавка к прилавку в поисках объедков и теперь мерно похрапывала в углу. Для вялых драк, которые то и дело вспыхивали в местных пивных после заката, привлекая зевак, было еще рановато.

Я энергично торговалась за пакетик жареных орешков, когда мимо прошла коренастая женщина-хмонг в великолепном расшитом наряде. Я как завороженная последовала за ней.

В свое время я вышивала крестиком, просиживая долгие часы за маминым кухонным столом и считая стежки, стараясь при этом не натягивать нить слишком сильно. Однако при виде этой женщины слова «вышивка крестом» приобретали совсем иной смысл. Ее рукава были само волшебство: сложные переплетающиеся орнаменты из идеальных крестиков, каждый не больше булавочной головки.

Завидев мое изумление, она рассмеялась и познакомила с подругами, которые принялись расталкивать друг друга локтями – так им хотелось показать мне свои вышивки. Одна юная девушка ужасно расстроилась, что оставила дома свой только что законченный шедевр, но быстро исправила ситуацию, пригласив меня на чаепитие.

Мы шли через поля аккуратных кругленьких чайных кустиков, высаженных бесконечными ровными рядами. Вскоре мы уже карабкались по почти отвесной скале из песчаника, следуя тропинке шириной с копыто водяного буйвола. Люди вокруг заканчивали работу на рисовых террасах, спускающихся вниз крутыми ступенями, чтобы начать долгий путь к дому. Порой на тропинке попадались лошади, нагруженные дровами в два собственных веса и идущие на рынок, в противоположную движению сторону; их появление вызывало бесконечные затруднения на дороге, которые, однако, никого не раздражали. Дерево было основным товаром, а женщины – самой работящей тягловой скотиной.

Мимо меня прошли три девочки-хмонга, которые шлепали по тропинке босиком, выпятив вперед лбы, опоясанные ремешками, чтобы уравновесить стофунтовые корзины, нагруженные дровами и взваленные на спины. Следом шагал симпатичный юноша, прямой, как молодое деревце; он шел пружинистой походкой и нес в мускулистых руках младенца весом едва больше десяти фунтов.

Тени стали длиннее, и вскоре я уже не могла рассмотреть ничего, кроме сверкающих пяток своей неутомимой проводницы. Тропинка шла под таким крутым уклоном, что ее щиколотки были на уровне моего носа. Когда мы наконец достигли деревни, я страшно устала, но была совершенно очарована и полна готовности пожертвовать обществом червей и кашляющих соседей ради куда более здоровой обстановки горной деревушки.

Хижины здесь были из дерева и тростника и тускло сияли изнутри, освещенные пламенем одной-единственной свечи в окне кухни. Все было сделано из дерева – корыта, плуги и совки, ведра, загон для поросят и крошечные стулья. Коровы тихонько позвякивали деревянными колокольчиками, и даже старые балки держались на деревянных колышках вместо гвоздей. Полы были из плотно утрамбованной глины, а с потолочных перекладин свисали связки кукурузных початков, оплетенные паутиной.

Не прошло и нескольких минут, как меня окружили женщины. Они завалили меня своими вышитыми куртками. Хотя иностранку они видели впервые, до меня здесь явно побывали неутомимые старьевщики из Шапы. Деревенским жителям не терпелось обогатиться, предлагая свой товар по западным ценам туристам с пухлыми чековыми книжками.

Расшитые рукава их курток были настоящим произведением искусства. Я задвинула свои моральные принципы и начала торговаться.

Большинству туристов кажется, что секрет успешных торгов – приблизиться к реальной рыночной цене товара перед заключением сделки. На первый взгляд этот подход кажется рациональным, однако к реальности он не имеет никакого отношения. Истинная цель долгих переговоров в том, чтобы оба участника убедились: им удалось выбить у оппонента лучшую цену, которую он был способен предложить. Это позволит им уйти с убеждением, что они не просто не дали обвести себя вокруг пальца, но, напротив, получили навар.

Представим, к примеру, типичную американку, которой предлагают купить вышитую куртку. Она предлагает вьетнамцам десять долларов. Те отвечают: пятнадцать. Бестолковая американка, для которой время – деньги, сразу же предлагает среднюю цену – двенадцать пятьдесят – и думает, что сделка совершилась. Но местные подозрительно смотрят на нее и берут свои слова обратно. Если она так легко подняла цену, думают они, значит, первоначальная сумма, которую они запросили, явно маловата. И американке назначают новую цену: двадцать долларов. Иррациональное поведение вьетнамцев раздражает ее, и она на секунду задумывается, не поставить ли их перед первоначальным предложением в десять долларов, но нет, она же честно подняла цену до средней и должна держать свое слово. Какое-то время они препираются, но так и не приходят к согласию. Тогда местные приходят к выводу, что американка просто не может заплатить больше двенадцати с половиной долларов и, пожалуй, стоит согласиться. Американку же утомили эти бесцельные переговоры – ведь время стоит денег, и она совершает поступок, равноценный самоубийству. Вспоминает, что сначала торговки запросили пятнадцать долларов. Пятнадцать так пятнадцать. И соглашается заплатить.

Но это было тогда, а не сейчас, и вьетнамцы понимают, что недооценили ее покупательскую способность. И цена враз подскакивает до двадцати пяти.

Чтобы купить один злосчастный нарукавник, мне потребовалось два часа. Я вконец вымоталась, упала духом и была готова пуститься в обратную дорогу.

К тому времени, как я спустилась с горы, ночлежка заполнилась под завязку. Первоначальное недовольство, вызванное тем, что мне придется делить единственную лампочку, свисающую с потолка, с четырьмя командами хрипатых водителей грузовиков, испарилось, когда я увидела, что лампа давным-давно перегорела и в темноте все мы были на равных. Я безошибочно нашла туалет по неповторимому запаху, но, как ни пыталась, не обнаружила душевых. Хозяйка отмахнулась от моих расспросов, выпалив нетерпеливое «нет!», и появилась через полчаса с дырявым ведром, наполовину заполненным ржавой водой. Она посоветовала мне принять душ посреди комнаты и как можно скорее вернуть ведро на место.

Автобус уехал рано утром – без нас. К тому времени мы уже шагали высоко в горах, заглядывая за хребты в поисках спрятанных там деревушек и многоярусных рисовых полей. Стояло прозрачное весеннее утро, и хмонги уже вовсю были заняты делами: вспахивали, сажали, пропалывали и удобряли комковатую серую землю. Картина была поистине идиллическая: птички, скачущие с камня на камень в поисках семян и личинок; позвякивающий колокольчик бредущего буйвола; хмонги, резко окрикивающие друг друга.

Мы с Джеем продолжили идти по склону горы, потом завернули за угол и увидели старуху-хмонга, которая медленно шла по тропинке впереди нас. Бросив взгляд на шестифутового великана Джея, она подобрала юбки и с удивительной ловкостью перепрыгнула через край ближайшей рисовой террасы. Когда мы дошли до края, она уже пропала из виду. Нам не хотелось, чтобы, завидев нас, пожилое население словно цыплята бросалось врассыпную, поэтому мы сошли с тропки и продолжили карабкаться по горному склону.

Полдень застал нас на поле над самой высокой деревней. Ранний подъем, поход и ласковое солнышко взяли свое, и я сняла камеру, устроила себе гнездышко из рюкзака и куртки и заснула.

Проснулась я всего через пару минут, разбуженная криками Джея. Вскочила на ноги, сбежала вниз по холму и успела увидеть маленькую черную макушку и шустрые босые пятки, скрывшиеся в непролазных кустах внизу. Мальцу удалось подползти совсем близко и схватить мою камеру в футляре. Он как раз убегал, когда Джей проснулся. Увидев его, мальчишка испугался, выронил футляр и бросился вниз по склону. Я села, прижимая к себе сумку с сильно бьющимся сердцем. Там была не только камера, но и деньги, и билет на самолет, и паспорт – все самое ценное.

Передо мной простиралась долина – рисовые поля, раскинувшиеся покуда хватает глаз, пруды с изумрудной водой. Внизу – несколько тростниковых хижин, приютившихся в зарослях качающегося бамбука и окруженных лужами, в которых прохлаждались буйволы. Что же было не так? Воришка-недоросток был едва ли старше восьми. Его мать, как и женщины, с которыми я торговалась вчера вечером, наверняка в жизни не видела купюры крупнее пяти долларов. Что бы сделал этот мальчик с камерой и деньгами, пятью тысячами долларов?

Мы спустились с горы, теперь уже подозрительно косясь на дружелюбных крестьян, которые махали нам, орудуя деревянными плугами. Заросшая сорняками тропка вдруг вывела нас к полю с выжженной травой. У его края, над лужайкой, поросшей золотистой горчицей, порхала стайка белоснежных бабочек. Я подошла ближе, чтобы заснять эту чудесную картину, и наткнулась на отверстие в земле размером с низенькую дверцу. Из него вытекал бурлящий кристально-чистый ручеек, исчезая под пирамидкой из камней. Я протиснулась внутрь.

Проход вел в низкую пещеру, с потолка которой свисали гроздья сталактитов. В ней было по колено ледяной горной воды. Я одолжила у Джея его дешевую зажигалку и стала пробираться вверх по течению, шаг за шагом, пока пламя не погасло… а конца все не было видно. Тогда я достала камеру и стала делать снимки со вспышкой, запоминать увиденное и пробираться вперед. Когда батарейка села, я потихоньку поползла обратно, дав себе обещание вернуться и принести с собой мел и фонарик.

Обратно мы пошли коротким путем, не замечая рассыпанных по округе деревушек: всю дорогу мы спорили. У Джея не было ни малейшего желания исследовать таинственную пещеру. Ведь нам придется снова идти в гору, рассудил он, фонари вьетнамского производства ненадежны, да и вдруг проклятая пещера заканчивается в пяти футах от того места, где я закончила осмотр? И кстати, как ему теперь прикуривать, ведь я сломала его зажигалку.

Я слушала его, улыбалась и мечтала о пещерах с кристаллами, высоких гротах и сверкающих каменных водопадах.

Наутро мы пришли в пещеру еще до полудня, захватив четыре фонарика, дюжину запасных ламп, батарейки и свечи. Я ринулась вперед и наткнулась на гладкую глухую стену в десяти футах от того места, где остановилась вчера. За спиной раздался злобный смешок Джея. Глотая разочарование, я посветила фонариком влево, где сталактиты спускались к мелкому ручью с каменистым дном. Там была шестидюймовая расселина, уходящая в темноту. Сбросив камеры, я поползла вверх по течению, извиваясь, как ящерица, и оставляя на нависших сталактитах лоскуты рубашки и кожи. Десять футов, пятнадцать – и потолок резко пошел вверх. Я ползла по узкому проходу над скалой и наконец нашла ее – мою пещеру с кристаллами! Сверкающий каменный водопад, застывшие в камне дымчато-серые волны и сотни, тысячи сталактитов. Я встала во весь рост, раскрыв рот от восхищения.

Мне пришлось вернуться, чтобы взять камеры и уговорить Джея проползти за мной следом. Мы зажгли свечи и осмотрели пещеру. Ручеек вел к еще одной узкой расселине. Я взяла фонарик, опустилась в воду и протиснулась внутрь. Я ползла по коридорам мимо куполообразных сталагмитов, вверх по узким трубам и вниз по ступенькам с нависшими сталактитами. После каждого поворота обещала себе повернуть назад, но за ним открывался новый участок пути, и я просто должна была увидеть, куда он ведет. Наконец я услышала громоподобный рев льющейся воды и очутилась в пещере, наполненной клубами тумана. Из стены над моей головой вырывалась мощная струя воды, спускалась по двум ярусам острых скал и падала в озеро глубиной по пояс. Через черную глухую стену не просачивался ни один лучик света. Я повернула назад.

Обратный путь показался намного длиннее, чем волнующая дорога вперед. Что, если я поскользнусь и уроню крошечный фонарик в водную бездну? Что, если вьетнамская лампочка оправдает свою репутацию и проживет не дольше мыльного пузыря в ветреный день? Что, если стена за моей спиной обрушится? Я проползла через последний ряд острых сталактитов и свалилась в освещенную свечным пламенем пещеру, где оставила Джея.

Мы вышли на воздух все грязные, дрожа от холода и щурясь от невозможно яркого полуденного солнца. Когда я ползла по течению, в штаны набилось много грязи, и она просочилась в карманы, кроссовки, складки и носки. Мы расстелили верхнюю одежду сушиться и стали с унынием думать о предстоящей обратной дороге. Промокшие джинсы, пропитавшиеся грязью с песком, и хлюпающие кроссовки – все это было не слишком приятно.

Когда одежда высохла наполовину, мы втиснулись в нее и потащились по выжженному холму. Я перетянула многочисленные ремешки, чтобы те не так сильно впивались в ключицы. Джей, который шел впереди меня, остановился у канавы с дождевой водой, опоясывающей рисовое поле. Он попытался перепрыгнуть через нее, но ботинок соскользнул, и он проехал два фута по скользкой глиняной стенке.

– Ты в порядке? – спросила я.

Кажется, Джей не мог выбраться.

– Нет, – сдавленно ответил он.

Я прыгнула в канаву и увидела, что его ногу пропорол острый стебель бамбука. Джей повис на середине, точно пойманный на булавку жук. Я подтолкнула его снизу, и он забрался наверх; нога наконец освободилась.

Рана была в два дюйма шириной и в четыре глубиной; бамбуковое острие задело мышцу под коленом. Нога почти не кровоточила, но Джей весь побелел и тяжело дышал от боли. До Фонгтхо было несколько миль ходу, до Лаокая – восемь часов на автобусе; там мы могли бы сесть на поезд и быть в Ханое через сутки, а оттуда долететь до Бангкока. Перспектива выглядела не очень радужной.

– Я лучше пойду, – выдохнул Джей и поднялся на ноги.

Мы пошли самым коротким путем. В первой попавшейся деревне я увидела лошадь и постучала в дверь соседнего дома, чтобы спросить цену. Из дома вышел крестьянин, заметил кровь, которая уже пропитала брюки Джея ниже колена, и назвал абсурдно высокую сумму. Стоило мне согласиться, как он немедленно удвоил ее. Тем временем две женщины, глазевшие на нас, скрылись в хижинах и вскоре возникли на пороге с недошитыми туниками.

– Купите вышивку! – закричала одна из них и дернула меня за рукав.

Я согласилась на вторую цену, предложенную крестьянином, и попросила его немедленно седлать коня.

– Купите вышивку! – заголосили уже обе женщины, повысив децибелы и дергая меня в разные стороны.

– Седло, – самодовольно проговорил крестьянин, – сдается отдельно.

И он назвал сумму, равную цене коня.

– Вышивка! Вышивка! – хрипели женщины, тыча мне своими тряпками прямо в нос, на случай если я чего не поняла.

Джей позвал меня и дрожащим от боли голосом сказал, что пойдет пешком. Раненая нога будет биться о бок лошади, да и торги займут не меньше часа. Надо только найти посох.

Наконец он, хромая, двинулся в путь. Женщины сыпали проклятиями нам вслед, а крестьянин выкрикивал все меньшую и меньшую цену, пока мы перестали его слышать.

Джей опустился на грязную гостиничную койку. Я напичкала его болеутоляющими и что есть мочи понеслась в аптеку. В аптеке не оказалось ни игл с загнутым острием, чтобы зашить рану, ни хирургической нити, зато нашлось сколько угодно анестетиков, а после долгих поисков обнаружился и доисторический стеклянный шприц китайского производства. Все остальное, сказали мне, можно взять у деревенского врача.

– Где он? – спросила я.

Они ткнули куда-то вниз по улице.

Я прошагала полмили, десять раз переспросила дорогу, и наконец меня провели в тесный дворик, где старуха медленно сметала в кучку нечищеный рис.

– Турист сильно ранен, – проговорила я по-вьетнамски. – Много крови. Нужен доктор, пожалуйста.

– Где ваш турист? – спросила она.

Я сказала название ночлежки. Она задумалась.

– Это ваш муж? – спросила она и продолжила: – Где вы учили вьетнамский? Вы давно в Северном Вьетнаме? У вас есть дети?

Я перефразировала свою просьбу, на этот раз добавив, что Джей находится при смерти.

– Сколько вам лет? – сказала старуха и пригласила меня выпить чаю.

Я уже подумала, что у нее маразм, когда из дому вышел молодой человек. Она в точности передала ему мои слова и объяснила, кто я такая.

– Где ваш друг упал? – спросил юноша.

Он потребовал рассказать все в деталях, вплоть до величины и формы раны. Наконец его любопытство было удовлетворено, и он показал на дорогу – оказалось, доктор живет еще через несколько домов.

– Туда пешком можно дойти? – отчаялась я.

Юноша кивнул, глядя в телеэкран через мое плечо. Я перестала его интересовать, и он торопился досмотреть программу.

– Может, вы покажете мне дорогу? – спросила я.

Молодой человек обдумал такой нежеланный поворот событий.

– Доктор, – сообщил он, тщательно поразмыслив, – уехал в Дьенбьенфу. Два дня на автобусе.

Мы продолжили пререкаться, пока программа наконец не закончилась, решив дело в мою пользу. Мой проводник неохотно, с видимым сопротивлением провел еще несколько минут в поисках шлепанцев и вышел на солнцепек, ссутулив спину.

К моему удивлению, он повел меня не дальше по дороге, а обратно, в сторону ночлежки. По пути он остановился, купил леденец, затем встал и стал разговаривать с двумя девицами на велосипедах. Когда мы подошли к ночлежке, его окликнула какая-то женщина, и он стал ждать, пока она бесконечно перерывала свои карманы в поисках двадцати центов, которые была ему должна. Она три раза пересчитала деньги в купюрах номиналом в один цент. Мы прошли еще четверть мили, прежде чем он забыл, куда держал путь, и стал искать уютное местечко для отдыха.

Я опять спросила его, где же неуловимый доктор. Он задумался, вгрызаясь в леденец, как крыса.

– Где ваш друг? – спросил он наконец.

Я указала на ночлежку. Он немедленно вскочил и поспешил поглазеть на раненого иностранца. К тому времени у клоповника собралась толпа – всем не терпелось выяснить, что происходит. Я с надеждой спросила их, где доктор. Вьетнамцы принялись обсуждать мой вопрос.

– Он живет в Дьенбьенфу.

– Он вернется завтра.

– Приедет на следующей неделе.

– Нет никакого доктора.

Я бежала в аптеку, размышляя о том, есть ли там антибиотики и зубная нить и смогу ли я согнуть кончик обычной иглы, если подержу ее над огнем.

Аптекарь по таинственной причине отказался обслуживать меня, пока я не загляну в соседнюю портняжную мастерскую. Три швеи пригласили меня внутрь и заставили повторить рассказ, ахая от волнения в самых интересных местах. Указав на кушетку, они пригласили меня сесть и налили чаю.

– Доктор, – коротко напомнила я.

– Да, да, – закивали они. – Он здесь, пейте чай.

– Здесь – это где? – спросила я.

– Вы так хорошо говорите по-вьетнамски, – пропели они. – Ваш друг тоже хорошо говорит? Может, приведете его и он тоже поболтает с нами?

– Где доктор?

Они указали на длинный коридор. Там был лишь человек в грязном комбинезоне, который демонтировал электрический счетчик. Я подошла к нему.

– Да, да, – кивнул он и махнул плоскогубцами на пустую койку. – Доктор здесь.

Только я решила вернуться в аптеку и силой взять все, что мне необходимо, как заметила доисторический стетоскоп, который лежал рядом с коробкой ржавых гвоздей, полупустую банку с маслом и стакан грязной желтой воды, в которой плавали старый шприц и дохлая муха. Из-за мотка проволоки выглядывали щипцы. Это и вправду была приемная врача. Я присела на корточки и описала случившееся с Джеем.

Врач ткнул пальцем в фанерную койку:

– Приведите его сюда.

Я заметила, что Джей не может ходить. Доктора это, видимо, не волновало. Мы спорили до тех пор, пока ему не надоело возиться со счетчиком. Тогда он вымыл руки и причесался, нашел куртку, внимательно оглядел себя в зеркале и махнул на дверь:

– Пойдемте.

– Вы забыли инструменты, – заметила я.

– Не важно, – ответил он.

Откуда ему знать, какие инструменты понадобятся, если он даже не осмотрел пациента?

Мы зашли к Джею и обнаружили, что в комнате собралась толпа зевак. Они приходили и уходили, глазели на Джея в нижнем белье, возились с нашими фонариками, моими дорогими камерами, пленками, штативами и объективами, которые были разбросаны по кровати. В город приехал бесплатный цирк.

Доктор посмотрел на Джея, поцокал языком, задал дюжину не относящихся к делу вопросов и побрел домой за набором для штопки ран. Он вернулся с двумя ампулами новокаина и шприцем, который так и плавал в мутной желтой воде. Я приказала ему прокипятить шприц перед использованием. Он обиженно сообщил, что пять лет проработал в больнице в Хошимине и два года – в Ханое, и подтвердил свои слова, протянув мне потрепанную карточку с надписью «Симпозиум по ортопедии и травматологии, Америка – Вьетнам».

– И все равно иглу нужно стерилизовать, – сказала я и вырвала шприц из его руки. Ближайшим местом, где можно было найти кипяток, была уличная кухня за углом. Присвоив себе их чайник с известковыми хлопьями на стенках, я бросила шприц в воду. Когда я вернулась, лицо Джея было белым как простыня, а врач орудовал грязными щипцами, грубо протирая рану без анестезии.

Он выхватил у меня шприц, кое-как набрал лекарство и стал тыкать Джею в ногу, подбирая место для укола.

– Пузырьки! – закричала я. – Выпустите сначала пузырьки воздуха!

Он проигнорировал меня, воткнул иглу и с силой нажал на поршень. Новокаин запузырился и закапал из дырявого соединения между иглой и стеклянной емкостью.

– Не важно, – сказал врач и начал зашивать рану.

Джей застонал.

В комнате стало темнее. Я огляделась и увидела, что дверной проем и окно загорожены лицами зевак. Дюжина вьетнамцев уселись на койку напротив и с интересом наблюдали, как двое детей потрошат мой рюкзак. Врач приказал мне держать над раной фонарь и, красуясь перед внимательной аудиторией, принялся изображать звезду больничного сериала. Он тщательно вымыл руки, потом поднял их повыше и приказал мне вытереть насухо старой тряпкой. Затем достал из раны щипцами кровавые ватные тампоны и швырнул их на пол. Он вонзил хирургическую иглу со всей мочи, не обращая внимания на утробный стон Джея, и затянул швы так сильно, что его руки затряслись от натуги.

Я запротестовала, увидев, как натягивается и белеет кожа, и повысила голос, когда он обрезал нить всего в миллиметре от узелка. Мы злобно смотрели друг на друга поверх трясущейся ноги Джея. Я ненавидела этого человека. А теперь и он ненавидел меня.

Врач наложил еще два уродливых шва, отдал строгие указания упражнять ногу и съедать три тарелки риса в день и ничего больше, да и был таков.

Я вывернула карманы непрошеных гостей и выпроводила их за дверь, чуть не за шкирку вытолкнула ребенка, который прыгал на моем рюкзаке, как на батуте, и закрыла ставнями окно, игнорируя возмущенные протесты дюжины уличных торговцев, которые побросали свой товар, чтобы полюбоваться спектаклем.

И вот мы с Джеем оказались в темноте, в блаженном одиночестве.

– Слава богу, все кончилось, – тихо пробормотал он.

Джей проявил необычайное мужество. Раненая нога и сейчас тряслась и подергивалась от боли. Я накачала его валиумом, а когда он уснул, проверила, в целости ли наши вещи, которые валялись по всем углам.

Я собрала вещи, чтобы поутру уехать на автобусе, и завалилась спать. Я сразу же уснула, но меня разбудил настойчивый стук. Каждая измученная мышца моего тела протестовала против возвращения к реальности. Стук не прекращался. Я встала и, шатаясь, побрела к двери. Хозяин отпихнул меня в сторону и промаршировал к кровати Джея. Он сдернул покрывало, осмотрел рану и потребовал детального отчета о происшедшем.

– Тихо, – сказала я по-английски.

Восемь взрослых, двое детей и собака уже успели просочиться в комнату за хозяином. Меня все игнорировали.

– Мы спим, – сказала я.

Маленькая девочка села на корточки и принялась расстегивать мой рюкзак. Я схватила ее за шкирку, как кошку, и выставила за дверь, затем принялась распихивать остальных руками и ногами, пока комната не опустела. А потом, пока Джей мирно спал, меня вырвало в ржавое ведро в углу.