8
Фабио

Самая большая сложность в наших отношениях учителя и ученицы (да и позднее, когда начался наш классический курортный роман) заключалась в том, что он говорил по-португальски, а я — по-английски. Я, однако, замечала, что Фабио, с его выразительным лицом и оживленной жестикуляцией, куда лучше удается донести до меня свою мысль. Мои собственные попытки общения сводились к жалким неандертальски-примитивным потугам, которые, глумливо смеясь, переводил Густаво.

Я. Ты есть плохой человек.

Он. Ну что ты, дорогая. Прости, что опоздал. Но я ничего не мог поделать. Дело было неотложное.

Я. Ты плохой. Еда плохая. Человек плохой.

Он. Мне правда жаль. Я встречался со своей матерью. Невозможно было отказаться. Я просто никак не мог этого избежать.

Я. Ты есть плохой.

Он. Согласен. Я тебя понимаю. Это было недопустимо.

Я. Ты есть ужасный.

Он. Прекрасно. Мне теперь все понятно. Прошу, прости меня. Это больше не повторится. Поужинаем вечером?

Я. Ты есть плохой.

А как быть с теми, кто утверждает, что никогда не смогли бы жить с человеком, который не говорит с ними на одном языке (многие мои подружки делали такие заявления, а теперь вот молча сидят рядом с мужьями и пялятся в ящик)? Я с ними согласна — теоретически. К счастью для меня, мое приключение не имело отношения ни к теориям, ни к скромному поведению. Я и так почти десять лет провела в обстановке отупляющей посредственности и благопристойности и теперь была безумно рада возможности отправиться в свободный полет. Случались, конечно, всякие неожиданные заковыки. Например, когда мы с друзьями-музыкантами отправились на выходные на фестиваль самбы, мне пришлось два дня хранить безмолвие, изображая растение. Но меня это не огорчало. Кое-кто из них оказался даже более скуп на слова, чем я. В конце концов, это ведь музыканты, а не университетские болтуны. Я просто сидела (на меня поглядывали), даже не пытаясь вставить слово, и, надеюсь, что-то постигала. Иногда мне давали поиграть на маракасах.

Слова — только часть моей истории. Может, имейся у Фабио лучший друг, с которым они бы проводили все время вместе — ну, то есть еще кто-то, кому я должна была бы понравиться, — все бы могло сложиться по-другому. Но такого друга у него не оказалось. Вопреки, а может, благодаря своему открытому нраву Фабио был одиночкой.

Бразильцы, со своей стороны, нисколько не заморачивались насчет романа между людьми, которые говорят на разных языках. Отношения не имеют ничего общего со скучными разговорами. Для них важно совсем другое — секс. Эта культура обожествляет красоту и чувственность, а не рациональный разум. Этот народ — римляне наших дней, латиноамериканский двор Людовика XIV; красивые и праздные, они бряцают на лирах, читают друг другу стихи, угощают друг друга виски и виноградом. Телесные контакты друг с другом у этих людей настолько тесные, что я затруднялась даже осознать это, не то что понять. Густаво и Карина способны были заметить устремленный на них любящий взгляд на расстоянии пятисот футов, и это расстояние они преодолевали за долю секунды, оставляя меня озираться в растерянности. Проблема в том, что чужака в Рио-де-Жанейро выдают не светлые волосы и не белая кожа (потому что, в результате волны иммиграции из Европы в шестидесятых, многие кариоки — светлокожие блондины), а то, как держится человек. Жители Рио невероятно раскованны. Мы застываем в неестественных позах, зажатые в тысячелетних тисках церковной морали и научного рационализма. Они унаследовали чувственность африканцев и инстинкты индейцев. Так что разница между мной и Фабио была не только в языке — различен был весь образ жизни.

К счастью, мы с Фабио оказались соседями. Основную часть своей коллекции дисков, пластинок и музыкальных инструментов он держал дома, рядом с монастырем Святой Терезы. Однако — и это важно помнить — для своего адреса электронной почты Фабио выбрал имя «mongrel», говорящее о том, что к дому он не привязан. Это типично для богемных, артистических персонажей в Рио, хотя, замечу, ни один из них не отказался бы при первой возможности приобрести шикарный особняк с десятком спален.

В собрании Фабио были настоящие сокровища — по меньшей мере половина всех записей самбы, выпущенных в Бразилии, несколько сотен виниловых дисков с американским джазом и блюзами, пять сломанных проигрывателей, двадцать пять концертных шляп, десять пар белых брюк, целый чемодан клоунских костюмов, десять барабанов и коллекция ржавых оловянных свистков. Нельзя недооценивать организаторские способности Фабио. Его барахло было разбросано по разным домам, отелям и паркам Санта-Терезы — кое-что даже перешло в собственность бомжам Лапы, — зато в цепкой памяти Фабио все было четко разложено по полочкам.

— Где мой карнавальный барабан? — приставал он как-то утром в Лапе к спящему прямо на улице пьяному, ослепшему то ли от кашасы, то ли от катаракты, то ли от них обеих.

— Отвя-ань, Фабио, — бубнил мужичок спросонья. — Я сто ле-ет его не видел, его Мигельзинью забрал домой.

— Так пойди и принеси. К карнавалу чтобы был у меня, — резко оборвал Фабио. Пьяного как ветром сдуло.

— А как это случилось? — заинтересовалась я. — Он у тебя его одалживал?

— Ну да, на карнавал, — кивнул Фабио.

— И ты только теперь его забираешь, через год? Надеешься получить его? — расхохоталась я.

Фабио кивнул, убийственно серьезный, как крестный отец мафии:

— На самом деле, через три года. Конечно, я хочу получить его обратно. Или будут выплачивать мне долг с процентами, кашасой. — И он не шутил.

Часто Фабио договаривался, что поживет в чьем-то доме, а в качестве оплаты обещал поддерживать чистоту. При этом он терпеть не мог убираться. Раз в неделю он звонил кому-нибудь из своих многочисленных должников — пьяниц или уголовников, — и вот они уже драили полы, а Фабио восседал, как плантатор, в панаме и темных очках, почитывал газетку и время от времени указывал им на пятнышки неубранной грязи. Моя мама любит говорить, что в этом мире одни люди прирожденные холопы, другие — прирожденные аристократы, и совершенно неважно, в какой семье они родились. Здесь она права, как никогда.

Предсказание Густаво насчет «финансовых вопросов» начало сбываться примерно через месяц, хотя совсем не в той форме, какую я ожидала. Разница в наших доходах была огромна (125 долларов в месяц у Фабио и около тысячи у меня), но Фабио придумал оригинальный способ сравнять их: он старался, чтобы я тратила меньше и экономнее, а вовсе не просил оплачивать его расходы. Единственным — и вполне оправданным — исключением в этой благородной стратегии были хорошие вина и сыры. Дело в том, что, как выяснилось несколько недель спустя, под маской голоштанного бразильского радикала скрывался самый настоящий гурман. За это Густаво безжалостно высмеивал его, замечая: «А я-то думал, ты настоящий артист!» Но наедине он как-то с покаянным видом заметил, что, родись Фабио по эту сторону черты, а не в нищем рабочем пригороде на севере Рио, из него мог бы выйти настоящий олигарх. У него явно были для этого все предпосылки. Никто не умел так жестко торговаться, так свирепо выколачивать долги, не имел такого чутья на выгоду, как этот нищий музыкант. Когда я была с Фабио, мне ни разу не пришлось платить за вход ни в одном клубе, а ведь мы посещали их раза по четыре в неделю, если не чаще. Отныне за все покупки я расплачивалась по расценкам для местных, да еще и получала в довесок бесплатные образцы. Когда Фабио готовил дома, мы питались на два доллара в день, а в поездках тратили на двоих меньше половины стандартного бюджета туриста-одиночки.

Я рискую вызвать раздражение читателя, расписывая дешевизну жизни в Бразилии, особенно после того, как язвила по поводу американцев в Буэнос-Айресе (ладно уж, теперь, в моем нынешнем добром расположении духа, я готова признать: мы все любим прихвастнуть насчет того, сколько сумели сэкономить на ужине в стране «третьего мира»), — и все же: неделя вдвоем на пустынном островке обошлась мне в десятку баксов.

— Только потому, что спали вы прямо на пляже! — горячо возразил Густаво.

— Все лучшее в жизни дается нам бесплатно, — парировала я.

Густаво категорически не согласился с этим выражением:

— Неправда. Бриллианты стоят денег. Вино тоже небесплатно. За большие дома приходится платить.

Словом, как вы поняли, мы жили в палатке. И это было великолепно. Фабио знал в Рио такие уголки, о которых не слыхали даже самые крутые старожилы. Мой друг кочевал по Рио, как цыган, и не было в городе ни одного недоступного для него места.

В тот день он даже не предупредил меня, что мы куда-то едем. Мы даже не взяли с собой хоть по смене одежды. Уезжали мы на местном автобусе из тех, что пересекают город из конца в конец, и путь наш лежал на юг. Автобус шел, четко следуя береговой линии, — мимо мозаичных променадов, мимо фешенебельных прибрежных пентхауcов Ипанемы, по эстакаде Оскара Нимейера и нескончаемому полотну Авенида Атлантика. За нами, как стена, громоздилась фавела Росинья. По дороге — как раз мы стояли в пробке — Фабио показал мне в окно на бесконечные кварталы за оградами и громко, на весь салон, прокомментировал:

— Фавелы для богатых.

Большинство пассажиров не обратили на это внимания, но одна женщина средних лет на переднем сиденье захихикала, а потом обернулась и произнесла:

— Не в бровь, а в глаз, meu filho, не в бровь, а в глаз!

Ближе к пляжу Рекрейу пробка наконец рассосалась, и город стремительно унесся назад. Появился знак прибрежного района Барра Гуаратиба, Залива Цапель, и автобус снизил скорость, сама дорога стала заметно хуже.

За окном медленно разворачивались забытые, уходящие в прошлое пейзажи старого колониального Рио. Крытые пальмовыми листьями лачуги и чистенькие беленые домики с терракотовыми крышами и синими дверями напомнили мне городишки внутренней части португальского Гоа. Дорога была окаймлена красной глиной, кое-где в тени пальм клевали носом рыболовы, рядом в корзинах копошились иссиня-черные крабы. По правую сторону от дороги шло понижение к тихим, поросшим тростником заводям. Я заметила пару привязанных к палкам лодчонок, вокруг по воде тихо ступали одинокие цапли. Автобус сделал остановку в деревушке, вжавшейся в холм выше маленькой бухты, потом мы долго карабкались вверх по размытому глинистому склону, пока не выбрались на прогалину, от которой открывался вид на белый песчаный пляж.

Если не считать небольшой лачуги справа, в которой, как пояснил Фабио, жил отшельник по имени Рауль, других признаков жизни не было. Мы попали в настоящий необитаемый рай — спали прямо на пляже под звездным небом, проснувшись на заре, любовались пламенеющим малиновым восходом, а за нами были девственные джунгли, с птицами и зверьем. По утрам мы собирали на берегу ракушки и принесенные морем деревяшки, после обеда качались в походном гамаке. Наше полное уединение было нарушено только на третий день, когда двое беглых наркодилеров разбили палатку на другом краю пляжа. Весь день они валялись на песке — на солнце поблескивали их золотые цепи, из радиоприемника несся кариока-фанк, мобильники постоянно звонили — велись оживленные переговоры с бандами в Рио. Но меня это не раздражало. В конце концов, это Бразилия.

Время от времени попытки уложиться в бюджет бразильского бродяги-артиста вели к ссорам, не без того. Но это, как правило, касалось каких-нибудь мимолетных прихотей.

— Хочу в тайский ресторан в Леблоне, — заявила я как-то вечером.

— Слишком дорого, — ответил Фабио, — я тебе сам приготовлю тайскую еду, если хочешь.

— Если я чего-то хочу, — заспорила я, надувшись, как обиженный ребенок, — так это ходить, куда понравится, как всегда делала. Я хочу в кино, в театр, в ресторан.

— То есть тебе хочется сорить деньгами, — парировал Фабио и на другой день сводил меня в местечко, где бесплатно показывали кино.

Казалось, он и в самом деле совершенно свободен от денег. Фабио вел удивительно интересную жизнь, заполненную потрясающими людьми, невероятными историями, восхитительными впечатлениями — и ничего при этом не тратил, буквально ни цента. И не сказать, что этот парень был бесплотным ангелом или каким-либо другим сверхъестественным способом обходился без потребления материальных благ. Просто деньги не шли ему в руки. В тех редчайших случаях, когда у Фабио заводилась хоть какая-то монета, она всегда причиняла только несчастья. Сколько бы денег он ни держал в руках, таяли они мгновенно. Он их тратил, давал в долг, прокуривал, сжигал, его обворовывали, да мало ли что еще, а потом возвращался домой, как всегда, с пустыми руками, зато с песней и улыбкой.

Один-единственный раз за первые три месяца нашего знакомства я видела Фабио при деньгах. Это случилось на следующий день после того, как он играл где-то за плату (редчайший случай). Я обнаружила его в безумной сутолоке магазинов на Руа Кариока, в центре Рио, глаза у него горели, в кулаке были зажаты измятые доллары. Он скупал какое-то яркое пластмассовое барахло, вроде того, что продают в магазинах сниженных цен.

— Почему бы тебе не купить новую рубашку или еще что-то нужное или не отложить часть денег на новую гитару? — спросила я, но Фабио меня не слышал. Пластмасса, мишура и блестки заворожили его.

— Нет, что ты, — бормотал он, — все это мне очень нужно. Правда, это очень нужные вещи.

Пальцы Фабио так и бегали по грошовым пластиковым подносам, убогим тетрадкам, дешевым романам, трикотажным коврикам машинной вязки, как будто на прилавке ему каким-то образом открылась вся подноготная материального мира, из которого он, существо другого порядка, был исторгнут.

Я тогда развернулась и ушла, а когда вечером он вернулся домой, в руках у него не было ничего, только громадный букет цветов для меня. Потом до конца недели он играл и пел на улицах, чтобы заработать на еду, но так, видимо, и должен в норме выглядеть быт человека, живущего сегодняшним днем.

Остальные 364 дня года, когда деньги его не искушали, Фабио отдавался ритуалам, которых требовало служение богу самбы. В мире Фабио самба и была всемогущим, всезнающим, вечным богом, создателем океанов, гор, фигуристых мулаток и вкусной фейжоады по воскресеньям. Когда он играл по клубам, то даже стол был оформлен в виде алтаря — фигурка святого Георгия с мечом наперевес и карандашными усами торчком, веточкой священной aruda и приношениями: конфетами, кашасой и креветками.

Существует четыре вида самбы, считая коммерциализированную версию, которая ежегодно транслируется на весь мир с Карнавала. Но Фабио играл в основном samba da raiz, «самбу корней». Представьте, как случайные музыканты собираются на перекрестках: у них самодельные барабаны и тамбурины из пластмассы, консервных жестянок или баночек из-под кока-колы, они поют песни об угнетении и искуплении, и сердца их рвутся от боли и радости одновременно. В конечном счете я полюбила вот этот карнавал со всей его мишурой, озорством и бьющим через край весельем. И лучшей самбой для меня навсегда останется эта: медитативный, монотонный барабанный бой, пульсирующий волнами ритм тамбуринов и пронзительный крик гитары-кавакинью в безлюдном переулке, под круглой желтой луной.

По пятницам мы ходили в Беку до Рату, Переулок Крыс, где бродячие музыканты играли самбу в дешевых грязных забегаловках, усевшись вокруг стола, накрытого в конце перегороженной улицы. Это было в бедной части Лапы, где улицы захламлены мусором, дома (в некоторых до сих пор функционируют подпольные бордели) буквально разваливаются на глазах, а по темным аллеям разгуливают проститутки-трансвеститы. Во времена оны, судя по всему, квартал процветал, считался фешенебельным, роскошные французские проститутки очаровывали здесь местных кофейных королей и их беспутных сынков. Но это было очень давно. Все эти шлюхи вернулись в Париж в сороковые годы, одни сколотив состояние благодаря подаркам рабовладельцев, другие — с пустыми кошельками.

Между тем «веселый квартал» и по сей день пользуется дурной славой. Самба, собственно, была в нем всего лишь предлогом для того, чтобы устроить гулянку и побузить. Я ловила на себе неприветливые взгляды местных девушек, которым явно ужасно не нравилась. Время от времени меня им заново представляли, и они, в отличие от более приветливых мужчин-музыкантов, всякий раз притворялись, будто видят меня впервые. Это повергало меня в полное изумление, пока пожилая тетушка за стойкой бара, сжалившись, не пояснила:

— В Бразилии на каждого мужчину приходятся три женщины. Лишних соперниц здесь не любят.

Организаторами этого шумного веселья была пестрая компания из музыкантов, играющих настоящую музыку, и прочих богемных типов — для этих основной интерес представляли шуры-муры. Если равновесие нарушалось и возникал перевес в любом из двух лагерей, вечер превращался в сущий кошмар. Помимо этого костяка были еще клиенты, стучавшие по барабанам и кока-кольным банкам за столом, и по меньшей мере дюжина надсаживающих глотки певцов и певиц на подпевке. Иногда сюда заглядывал Валдемар да Мадругада, играл на треугольнике или дремал в кресле у стола.

Беку до Рату был настоящим бардаком, но бардаком организованным: несмотря на кажущийся беспорядок, я быстро поняла, что на самом деле и музыканты, и прочий народ подчиняются строгим правилам.

Во-первых, это касалось стола. Вокруг него могли сидеть только музыканты. В редких случаях — таких, как попытка загладить вину за измену или другое столь же ужасное оскорбление, — за ним иногда могла появиться девушка одного из них.

Во-вторых, это касалось людей. Они рассаживались в определенном порядке: впереди девушки, за ними их возлюбленные, третий уровень — lanchinhos, четвертый — женатые мужчины, интересующиеся lanchinhos; внешний круг образовывали бездомные, бродяги и сумасшедшие. Время от времени случайная туристка по неведению лезла сквозь ряды, нарушая порядок, и занимала место любимой девушки или, хуже того, хваталась за инструмент, чтобы помузицировать. Но в общем и целом народ знал, где чье место, и порядка не нарушал.

В-третьих, музыканты, чтобы играть в этой roda — круге самбы, должны были спрашивать разрешения у церемониймейстера, то есть у Фабио, который предоставлял эту высокую привилегию в зависимости от опыта кандидата, уважения к нему со стороны собравшихся и готовности играть бесплатно.

В-четвертых, самба иссякала только тогда, когда иссякали люди.

В-пятых, желания людей здесь ценились превыше всего и являлись истиной в последней инстанции.

Главным образом, играли старые самбы великих, таких как Ноэл Роса, Картола, Нелсон Кавакинью, Исмаэл Силва, Вилсон Морейра, Вилсон Батиста и Паулинью да Виола. Но истинным тестом, проверкой на прочность для музыкантов, играющих самбу, были импровизационные «сейшены»: безумный, на лихорадочной скорости обмен рифмованными оскорблениями и ксенофобскими поношениями, которые называются partido alto.

Партиду алту — это своеобразная самба импровизации, с барабанным ритмом и хоровым пением:

Степень вульгарности партиду алту определялась местом, собравшейся публикой и временем ночи — в Лапе в шесть часов утра субботы скабрезность падала до низшего уровня, главной целью было разрядиться и дать выход накопившейся за день энергии. Самыми излюбленными темами были политика, футбол и личные оскорбления. Цензура отсутствовала, однако любого, кто принимал участие в словесной перестрелке, но не мог срифмовать строчки или мгновенно ответить на выпад в его сторону, избивали и выбрасывали в мусорный контейнер.

Со временем, когда я стала немного лучше понимать сленг, на котором звучала эта поэзия, стало ясно, что здесь немало поводов для тревоги. Стихи (прежде всего) оказались откровенно сексистскими — в них высмеивали женщин и воспевали сутенерство, неверность и измены, их авторы выступали за отмену домашних обязанностей, а иногда даже за домашнее насилие — но, эй, а чего вы хотите, это же Рио-де-Жанейро! В конце концов, если уж их прославленный драматург Нельсон Родригес позволял себе высказывания типа «все женщины любят, чтобы их били по физиономии; ну, если не все, то, по крайней мере, нормальные», о чем вообще можно говорить? Такова уж их культура — я же просто заезжая австралийская девица, ослепленная музыкантами и дешевым пивом.

Самба тянула меня за собой в самые зловонные, пропахшие мочой уголки Рио-де-Жанейро, где собирались люди, готовые отказаться от манящего синего моря, чтобы играть музыку под оглушительный бой барабанов. Нужно очень полюбить самбу, чтобы слушать ее в городе, где музыканты, как нарочно, выбирают для своих rodas самые замызганные, богом забытые уголки. Лучшие образчики можно было услышать на цементированной автомобильной стоянке в Кацик де Рамос, на импровизированных концертах рядом со скоростной автострадой в Мангейра или на грязной улице напротив Беку до Рату в Лапе. Почти всегда дело происходило на пыльных, жарких улицах и почти никогда у того бескрайнего, прохладного, прекрасного водоема, что лежит у города Рио-де-Жанейро.

Фабио организовал по крайней мере три уличные самбы в Лапе — по понедельникам в баре «Клаудио», по четвергам в «100 процентах», а теперь вот по пятницам в Беку до Рату, — и каждая из них рано или поздно достигала такого уровня, что становилась для любителей «радикального шика» в Рио предметом культового поклонения. Он мог устраивать все это среди грязи и мусора, мог начинать в окружении торчков и шлюх, а под конец вокруг собиралась совсем другая, убийственно шикарная публика. Следовательно, если вы все еще задаете вопрос, почему бы не устраивать то же самое в бриллиантовых заливах Ипанемы или Копакабаны, на потрясающе живописном фоне Корковадо, это значит, что вы так ничего и не поняли. Уличная самба — капризная маленькая принцесса, и ничего кариоки не любят больше, чем эту замызганную, опасную, неразгаданную музыку. Ну, а Фабио бросал свои самбы почти сразу после того, как создавал. «Мы похожи на сёрферов, — пояснил он однажды, рассказывая об уличной самбе, — только вместо волн у нас улицы».

Трудно сказать сейчас, во что я тогда влюбилась — в самбу саму по себе или только в самбу в понимании Фабио, да это теперь, наверное, уже и не важно. Я даже, сама того не сознавая, стала sambista. По крайней мере, после знакомства с Фабио я приобрела все привычки музыканта, играющего самбу (живущего самбой): спала весь день напролет, танцевала всю ночь напролет, проснувшись, проводила часы за изучением редких альбомов Картолы, отвергала прочие формы музыки как недоразвитые, хохотала над сексистскими шуточками. Я плыла по течению, не задерживаясь даже на миг, чтобы проанализировать себя, пока в гости не приехал мой добрый друг, джазовый музыкант из Франции. «Да ты что, Кармен, эта музыка — полный отстой» — от этого заявления Нико у меня отвалилась челюсть. Но Фабио хорошо вымуштровал солдата революции: я страстно защищала самбу целую ночь, пока не заметила, что вокруг стола никого уже нет, только Нико, я сама, какой-то парень, пытающийся играть на вилке и спичечном коробке, да случайно забытая кем-то из музыкантов гитарка-кавакинью. В пылу жаркого бразильского национализма, подогреваемого основательными дозами кашасы, я уговаривала французского друга-джазиста вслушаться в замысловатый ритм, который как раз выдавал исполнитель на вилке.

— Ну да, ритм он действительно отбивает, роднуля, но факт остается фактом, — проорал в ответ Нико. — Он использует для этого хренов столовый прибор.

Между Северной Америкой и Бразилией определенно существуют параллели в плане их музыкального развития, причем у самбы, пожалуй, больше общего с блюзом, нежели с джазом. Самба берет начало в беднейших общинах Рио, среди бывших рабов, в отличие от, например, босса-новы, этого порождения интеллектуальной элиты. Как и на всё в Бразилии, на историю возникновения ритма самбы существует несколько совершенно различных взглядов. Валдемар да Мадругада доказывал, что именно так звучали весла невольничьих лодок, которые плыли сюда из Африки: «Бум-чак-чак-чакка, бум-чак-чак-чакка…» Мы с Кьярой заставляли его повторять это еще и еще, до бесконечности, только бы снова услышать жуткие, нереальные звуки, которые появлялись в конце: он всегда заканчивая рассказ кошмарными завываниями человека, которого убивают: «Вууу… ааааааа… эггггххххх… аггххх».

Некие иностранные социологи, околачивавшиеся тогда в Лапе, с радостью ухватились за эту версию, и Фабио, злорадно посмеиваясь, сообщил мне, что кто-то из них даже защитил по ней диссертацию. Узнав об этом, Валдемар пришел в ярость. Он утверждал, что племянник строго-настрого наказал ему не делиться этой информацией с иностранцами бесплатно — однако тех удачливых социологов больше никто не видел. Чтобы поправить дело, Валдемар взял за правило тянуть деньги из нас с Кьярой каждый раз, как мы с ним заговаривали. Пришлось признаться ему, что у нас нет ни гроша, поскольку мы работаем в нищей неправительственной организации, которая занимается проектированием колодцев.

Родня и друзья даже ухом не повели, узнав, что я встречаюсь с бразильским уличным музыкантом. И то сказать, Фабио был лишь очередным в уже и без того длинном списке моих неподходящих партнеров. В список входили свергнутый африканский принц, наемник из Южной Африки и еще один австриец, не говоря уже про Уинстона Черчилля. Когда я сообщила родителям о романе с бразильским самба-радикалом, они отреагировали вяло: «Ну что ж, дорогая, лишь бы ты была довольна. А когда ты возвращаешься домой?»

Должна признать, это был хороший вопрос, если учесть, что три месяца из моего грандиозного трехмесячного турне уже прошли, а я по-прежнему ни на милю не приблизилась к Сантьяго. Из всех вопросов моей жизни на него, однако, было труднее всего ответить. Когда, ну когда же я, черт возьми, вернусь домой?

Не за горами было Рождество, я потихоньку подъедала полученную от туристического агентства премию (денежки немалые, но всему приходит конец) и не имела ровным счетом никакого желания возвращаться в Австралию. Я понимала, что мечусь от одного к другому, от Барретоса к Буэнос-Айресу, от маландру к богемному музыканту, но интуиция подсказывала: я все делаю правильно. Кто для меня Фабио?

Чем я стану заниматься, если останусь здесь, в городе? На что буду жить? Эти вопросы не просто приходили в голову. Они сотрясали вокруг меня землю, будто сейсмические удары, но я никуда не бежала, надеясь, вопреки очевидному, что подо мной последний незатронутый катастрофой клочок земли, что я сумею на нем удержаться и не свалюсь в тартарары, когда рядом разверзнется бездна.

Ну а пока, дожидаясь, чтобы земля перестала содрогаться, я следовала за Фабио Баррето. Точнее, таскалась за ним хвостиком по всевозможным байру, барам и задворкам Рио-де-Жанейро, где он знал всех и каждого — от неграмотного нищего пьянчуги до настоящих аристократов, где он смеялся так же легко, как плакал, где рассказывал мне истории слишком безумные, чтобы не быть правдивыми. Он держал Рио-де-Жанейро на раскрытой ладони. Фабио был исключительным человеком в исключительных обстоятельствах, а я обычной, рядовой женщиной. И я была исполнена решимости, раз уж попала во все это, любой ценой продержаться здесь как можно дольше.