16
Ночь перед Карнавалом

Предрассветные часы перед Карнавалом, то, чего так ждали, наконец приблизилось.

На сей раз город замер по-настоящему. Настали последние дни лета — и последние дни подготовки к самому безумному празднику на планете. Жара достигала все новых высот, а по вечерам на Рио обрушивались тропические ливни. Днем белоснежные песчаные пляжи Атлантического океана снова наполнялись. У пенной линии прибоя собирались юные парочки, на песочке нежились толстухи в трусиках бикини, в опасной близости от мола резвились дети, пока их родители беспечно покуривали травку под полосатыми зонтами. Кариоки оставались на пляже до девяти-десяти часов вечера, ловили последние лучи заходящего солнца так, будто полагали, что оно никогда уже не вернется. Даже Фабио в феврале ходил на пляж, правда только с четырех часов, не раньше.

Ночи мы проводили в пресловутых escolas da samba, школах самбы, а дни — под золотым солнцем Южной Америки. То было время последних репетиций, проходящих в школах перед тем, как лучшие музыканты и лучшие красотки танцовщицы вихрем, со всеми своими перьями, блестками и мишурой, ворвутся на экраны и пронесутся перед миллионами людей по всему миру. Сами репетиции — безумные, неистовые ночи сумасшедшей самбы на ярко освещенных прямоугольниках дворов северного Рио — пользовались чуть ли не большей популярностью, чем само выступление. Это было единственное время в году, когда обитатели южного Рио передвигались к северу. Мангейра, Салгейру, Вила Изабел, Портела, Тижука, Бейжа Флор: школы самбы были, как футбольные команды: у каждой свои цвета и футболки; была и непримиримая вражда кланов, и свирепые разборки между фанатами.

Finalmente, Carnaval. Наконец-то Карнавал. Эта фраза гулким эхом звучала по опустевшему городу, когда последние возвращающиеся с работы люди пытались поймать свой автобус до дома.

Основные торжества приходятся на первую субботу Великого поста, хотя кое-кто возражает, что это начало поста приходится на последний день Карнавала. Бытует мнение, что концепция Карнавала завезена в Бразилию европейцами и заимствована из культурных традиций католицизма. Кто-то считает, что у Карнавала, наоборот, языческие корни, другие относят его к временам рабства, но все сходятся в одном — это просто время, когда каждый может, забыв об условностях, быть самим собой. Если ты богат, наряжайся нищим. Если беден, разоденься, как король. Если в обычной жизни ты верная, любящая жена, преобразись в дешевую потаскушку. А если ты и есть дешевая потаскушка, тогда можешь стать… мда… а что, можешь стать даже еще более дешевой потаскушкой! Карнавал отражает неутолимое и непреодолимое стремление кариок к шумному веселью. Пять выходных дней — пять дней парадов, балов, уличных шествий и процессий, перекрытых улиц. Двери магазинов заперты. Учреждения не работают. Участвуют все. Карнавал — это не срез общества. Он и есть все общество. Против него, как сказала однажды журналистка Энеида, только дождь, полиция и пессимисты.

Все в ожидании, воздух наэлектризован. Разговоры только о том, кто что делает в Карнавал, где его проводит, кто какие костюмы себе нафантазировал. Никто не может думать ни о чем другом. Однажды президент Лула даже приостановил принятые им важные политические решения, беззаботно пояснив, что в момент их принятия «его мысли были на Карнавале, а не в кабинете».

Газеты переместили горячие материалы о коррупционных скандалах куда-то на двенадцатую страницу. Страницы светских сплетен полнились прогнозами, кто будет титулован в этом году, и всевозможными слухами о карнавальных королевах прошлых лет; даже самые серьезные издания пестрили красочными изображениями обнаженных смуглых тел, лоснящихся от масла. По телевидению шли программы о том, как сделать себе костюм, в желтой прессе муссировались скандалы. В тот год писали о белой королеве барабанов, выдвинутой от Мангейры; об отказе режиссера позволить той или другой знаменитости проехаться по Самбадрому на его платформе; о том, что старой гвардии velha guarda не нашлось на параде достойного места; о подлых происках одной школы против другой с участием некой звезды, жаждущей публичного внимания и «максимального освещения на Карнавале». В Сан-Паулу главное шествие снова было сорвано из-за долгов, а на севере полиция Олинды опасно накренила лодку, вызвав всеобщее возмущение запретом на чувственный обычай «украденных поцелуев».

С точки зрения карнавального новичка Самбадром казался эпицентром торжеств. Именно здесь, на этом освещенном бетонном полотне, каждый февраль по четыре ночи кряду проходят выступления школ самбы. Тридцать шесть школ, примерно по четыре тысячи выступающих от каждой — и все танцуют, кружатся, торжественно шествуют по асфальту, как по подиуму. Здесь каждый год под восторженный рев толпы рождаются чемпионы и герои. В этой битве стразов и мишуры целые байру выступали против других байру; школы, как правило, идентифицированы по тем географическим регионам, из которых они набирают для себя добровольных и бесплатных участников.

За школами (или бок о бок с ними, если взглянуть глазами Фабио) стоят примерно три сотни бесплатных blocos — блоков, своего рода групп поддержки, устраивающих уличные процессии, которые проходят в разное время и характеризуются разной степенью организации и популярности. В bloco может входить до миллиона человек (как, например, у «Черного Бала»), а может всего-то десяток завсегдатаев местного бара, но объединяющей нитью для всех служит самба. Даже на приватных вечеринках в эти дни играют карнавальные марши.

Все это до безумия сложно, но даже простак из простаков обладает карнавальной жилкой, чувствует, как действует эта махина, и разбирается во всех тонкостях. Всем известны королевы, школы, течения и направления, даже тончайшие отличия в философии и символизме разных школ. Интересуйся бразильский народ своими правителями и государством хоть вполовину так же жадно, как он интересуется Карнавалом, Бразилия давным-давно обогнала бы Запад.

Фабио объявил, что не пойдет на Карнавал, — с таким видом, как интеллигентные люди утверждают, что они не смотрят телесериалы. Он брюзжал, что на Карнавале его обожаемую самбу опошлили и свели к набору примитивных мотивчиков, что всех интересуют исключительно полуголые девки да самоучки-музыканты, которые не умеют играть, а туда же, болтаются в своих дешевых карнавальных шляпах прямо в центре его любимой Лапы.

— Вообрази, что такое проделывали бы с джазом, — возмущался он. — Никогда!

— Не слишком ли много снобизма у такого свободолюбивого радикала? — подтрунивала я.

— Что же теперь, терпеть всех этих идиотов, которые съехались отовсюду, от Леблона до Мадурейры, и бренчат тут на своих пластмассовых бубнах? — рычал Фабио. — Снобизм тут ни при чем, это же самое настоящее шумовое загрязнение. Подожди, ты еще поймешь, о чем я.

Он нехотя таскался со мной по школам самбы, говоря, что делает это только ради меня, а закончилось все это тем, что я с трудом утащила его из зала, где он отплясывал с дюжиной сверкающих мулаточек. Подозреваю, что втайне Фабио лелеял мечту стать партнером прекрасной porta bandeira, красавицы, открывающей шествие, но он был слишком свободолюбив, чтобы примкнуть к школе. Школы — организации боевые, со строгой иерархией, возглавляют их президенты и вице-президенты, в них имеются всевозможные отделы, должности и титулы, так что Фабио Баррето, примкни он к одной из них, в определенный момент был бы вынужден поступиться своей свободой, а его индивидуальность была бы подавлена.

Вокруг царило такое воодушевление, что трудно было удержаться на ногах, чтобы тебя не смели. В больших школах насчитывалось до пяти тысяч выступающих: солирующий певец; три вокалиста на подпевке; трое музыкантов, играющих на кавакинью; три гитариста; восемь машин-платформ с аллегорическими живыми картинами; пятнадцать танцоров «в авангарде»; шестьдесят танцовщиц в обтягивающих стрингах; сотня bahianas — пожилых толстых негритянок в белоснежных платьях с пышными юбками; одна знаменосная красавица и ее партнер; еще платформы с толкущимися на них новоиспеченными знаменитостями; неопределенное количество представителей «старой гвардии» (включая тех очаровательных дам из Мангейры, которых я повстречала там несколько месяцев назад). И это не считая неуклюжих американцев — «сколько ни придет, лишними не будут», — которые оплатили свое участие в веселье. Вокруг них вьется еще тысячи три, а то и четыре местных, для которых американцы спонсоры оплатили костюмы; три сотни изумительно согласованно и синхронно играющих барабанщиков — большие барабаны, маленькие барабанчики, барабаны, которые пронзительно визжат, и барабаны, грохочущие, словно гром небесный. А еще шесть помощников дирижера, десяток-другой распорядителей, чья функция — дотолкать всю эту толпу до финишной черты за восемьдесят минут; одна блистательная Королева барабанов и один очень-очень манерный и женоподобный главный хореограф.

Карнавал — страсть, которой отдаются без остатка. Подготовка к нему в обстановке строжайшей секретности начинается на другой же день после того, как отгремит предыдущий Карнавал, и, за исключением нескольких организаторов, или Carnavalescoc, все работают без оплаты. Актеры, портнихи и белошвейки, рабочие — изготовители платформ, повара и шоферы — все трудятся для души, из любви к искусству, а оборудование и материалы оплачивают bicheiros, местные мафиози, контролирующие в Рио jogo do bicho — традиционный игорный бизнес, включающий угадывание чисел в пределах сотни и все более популярные игральные автоматы.

По-настоящему Фабио питал слабость лишь к одной школе — школе самбы Мангейры. Ленточки с ее цветами — аляповатое сочетание ядовито-розового и изумрудно-зеленого, надеть которое осмелился бы, наверное, только очень смуглый человек с африканскими корнями, — висели у него по всей спальне. Футболку прошлого года, нейлоновую, с хаотичным нагромождением фламинго и джунглей, наш ярый противник карнавалов сносил чуть ли не до дыр.

Густаво не был таким скромником. Он любил школы самбы. Горы блесток, пайеток и перьев, головные уборы из папье-маше, улыбки в тридцать два зуба и красочная религиозная символика — перед всем этим он просто не мог устоять. Однажды Густаво заметил: «Карнавал заставляет нас забыть себя», и этим было сказано всё.

Карнавал, равно как и футбол — еще один вид опиума для народа, — постоянно подвергается нападкам бразильских интеллектуалов. Они усматривают в нем главную причину того, почему богатая, казалось бы, страна пребывает в такой экономической пропасти. Впрочем, ситуация, когда веселые и красочные празднества используют, чтобы подсластить жизнь нищего населения, стара как мир. В античном Риме были гладиаторские бои, в Испании — коррида, все верно, но только бразильцы ухитрились растянуть свой Карнавал чуть ли не на треть года. А если послушать Густаво, так даже и больше.

— Скучные, мелкие людишки, как вы можете не любить Карнавал? — обрушился он, когда я попыталась заговорила с ним о дискуссиях в газетах. — Посмотри на эти блестки. Разве что-то в них может не нравиться?

Густаво радовали все школы — любимую состоятельными горожанами Салгейру и Тижуку, фаворитку рабочего класса Портелу, расположенную совсем рядом в Мадурейрой (возле дома маэстро Арареи), даже традиционалистскую Мангейру, — он побывал повсюду в поисках вдохновения и идей для подготовки собственного ежегодного костюмированного бала, приуроченного к Карнавалу.

Костюмы были закуплены в квартале рынков Сахара, названного так из-за арабских иммигрантов, которые обосновались здесь в пятидесятые и развернули торговлю. Это и впрямь напоминало шумный и пестрый восточный базар. По проходам разносились резкие гортанные крики, покупатели, жестикулируя, торговались с продавцами, а у прилавков толпились женщины, рассматривая рулоны «леопардовой шкуры», меха, розового тюля и зеленого, как лайм, атласа с блестками, серебряные галуны и золотую тесьму. Дети перебирали связки лент, блестки и перья, самозабвенно копались в развалах стразов, пайеток, мишуры, а деловые люди тем временем выстраивались в очередь к тем лавкам, где торговали готовым платьем. Я услышала, как один покупатель пробасил: «Пожалуйста, двух медсестер и одну исполнительницу танца живота». «Доктора», «полицейские», «цыганки», «пираты» и «ковбои» были хорошо знакомыми, давними фаворитами, как и костюм маландру, и классическое карнавальное бикини в блестках и с головным убором из перьев. Но здесь же валялись горы масок Бен Ладена и пластмассовые младенцы на тот случай, если кто захочет соорудить костюм эксцентричный и безвкусный. Правило было только одно: чем меньше надето, тем лучше; наряду с масками политиков, ролевыми атрибутами и просто красотой наиважнейшим и непременным атрибутом карнавального костюма является демонстрация обнаженного тела.

— Я это никогда не надену, — твердо уверила я Густаво после того, как примерила грандиозный лиф, рассчитанный на Памелу Андерсон, единственными непрозрачными фрагментами которого были две блестки-звездочки, прикрывающие соски. Вторая часть костюма, Т-образная полосочка из блесток с бисерной занавесочкой, все еще висела в гардеробной, вселяя в меня ужас.

— Почему?

— Этого явно недостаточно!

Густаво разразился гомерическим хохотом.

— Конечно, недостаточно, — воскликнул он. — Но ведь это же не все! А ты и вправду решила, что я выпущу тебя голой?

— Ой! — Я глубоко, с облегчением вздохнула. — Слава богу. А я-то уж подумала, ты собираешься…

— Ну что ты, дорогая! — Густаво подмигнул мне и извлек из шкатулочки золотую корону с перьями: — Есть ведь еще и головное украшение!

Карнавал разбудил в Густаво неистового модельера. Я каждое утро сопровождала его в Сахару, где он носился по проходам между прилавками, оценивая, присматриваясь, выбирая или отвергая торговцев, и вдруг обнаруживал в пыльных закоулках красивейшие ткани и великолепные костюмы. Вечера он проводил, погруженный в журналы, книги и фильмы-оперы.

Густаво владела одна, и только одна мысль: раздобыть самое престижное, самое гламурное приглашение, способное гарантировать, что получивший его войдет в «Кто есть кто?» Рио-де-Жанейро, по крайней мере, до следующего года. Такой успех способен прикрыть любые сомнительные контракты, помогает спасти браки и обеспечивает непрерывный круговорот любовных связей. Речь шла о приглашении, ни много ни мало, на бал во Дворце Копакабаны.

— Бал принцев, князей, баронов, графов и лордов… Самые великие люди Рио и всей Бразилии, — мечтательно распевал Густаво, а затем лукаво добавил, приложив мизинец в уголку рта: — А может, и представители славной австралийской аристократии?

— Да, — ответила я. — О да, конечно. Наследница короля-скотовода — ей самое место в этом кругу.

Бал во дворце Копакабаны — событие для избранных, чтобы попасть туда, требуется богатство или красота, причем и то и другое в немереных количествах. К тому же качество вашего, скажем так, социального статуса определялось еще и тем, платили вы за приглашение или добивались его всеми доступными способами. Хотя всеобщее внимание может быть приковано к украшенным полуобнаженным телам сериальных звездочек последнего сезона, именно те, кто покупает приглашение, попадают в объективы фото— и телерепортеров; в действительности всё здесь держится на богатых, немолодых и скучных людях, которые могут себе позволить не моргнув глазом выложить две тысячи реалов за билет.

Удостоверившись, что у моего богатого папаши нет ни возможности, ни желания раскошелиться и обеспечить дочурке вхождение в светское общество Рио-де-Жанейро, Густаво занялся добыванием для меня билета по обычным бразильским каналам. Другими словами, речь шла о небольших жейтинью для членов оргкомитета. Ничто не способно с такой легкостью заставить девушку отбросить свои моральные принципы, как посул снабдить ее билетом на бал во Дворце Копакабаны. Как же низко я пала на пути коррупции и бесчестия! Я вспомнила, как некогда протестовала, никому не позволяя за себя платить, какой честной и добродетельной была. А теперь? Готова пройти по головам, с хрустом топча диадемы принцесс, давя их ногами, как куриные косточки, лишь бы только попасть на бал!

Для начала Густаво устроил для организатора обед в замке своего брата. Семейное торжество состоялось в жаркий воскресный день в салоне на первом этаже. Стены салона были увешаны творениями лучших бразильских живописцев, на каминных полках теснились золотые барочные ангелы. Сквозь жалюзи на окнах можно было разглядеть и скульптуру в саду — подлинный Матюрен.

Густаво, как всегда, был в безукоризненном белом костюме. До появления гостя он втолковывал мне, что мы располагаем двумя лакомыми кусочками, чтобы его подкупить: во-первых, само Шато Идеал, где уважаемый церемониймейстер хотел бы устроить обед для третьесортной заезжей знаменитости из Франции; во-вторых, сын соседей Густаво, восемнадцатилетний юноша, прекрасный, как статуя работы Микеланджело. «Им не хватает таких красавчиков, — пояснил Густаво, — поскольку тема Карнавала в этом году — Атлантида».

Мой обветренный австралийский шарм, проинформировали меня с жестокой прямотой, никакой ценностью не обладает и рассмотрению не подлежит.

— Держись естественно, дорогая… Говори о кенгуру… об алмазных копях, которыми владеет твой отец… о рабах, которыми твоя матушка командует, сидя на веранде дома. Деньги, милая. Деньги. Скажи-ка им, что ты писательница. Нет… — Густаво задумался, наморщив нос. — Журналистка — правда ведь, это звучит убедительнее?

Он ободряюще потрепал меня по руке и лукаво подмигнул.

Круглый стол был готов к приему гостей. По три ножа и вилки у каждой тарелки английского фарфора; под тарелками золотые подставки; хрустальные бокалы для вина; серебряные кубки с гравировкой для воды; покрытая гравировкой серебряная утка-супница, под спинкой которой обнаружился какой-то странный холодный суп; множество серебряных подносов с тускло поблескивающими ломтями разных видов холодного мяса…

Приступили к рассаживанию гостей: Густаво, Луис-Карлос, косящая под Брижит Бардо дама не первой молодости по имени Шу-Шу, церемониймейстер, я, мама соседского юноши и две потенциальные мужские модели были распределены вокруг стола с правильными интервалами, как пешки на шахматном поле. Луис-Карлос, хозяин дома, держал крошечный золотой колокольчик и, как только все разместились, громко позвонил. По этому сигналу толстуха в шлепанцах начала разливать в кубки воду, и мы приступили к трапезе.

Дискуссия о религиозной скульптуре восемнадцатого столетия прервалась, когда начали подавать креветок под соусом. Я помалкивала, ограничиваясь глубокомысленным хмыканьем и понимающими смешками — последние пошли в ход, когда церемониймейстер поднял вопрос о своих «парижских» планах относительно замка. Когда подали основное блюдо, а беседа коснулась бразильского модернизма, я решилась вставить словечко о своем любимом художнике Ди Кавальканти, расписывавшем улицы Лапы в первой половине прошлого века. Весь стол повернулся ко мне. Густаво одобрительно кивнул. Церемониймейстер в первый раз посмотрел прямо на меня своими пронзительными глазами. Нос у него слегка подергивался.

— А что же такое, — обратился ко мне церемониймейстер, делая ударение на слове «такое», и таким резким тоном, что все аж подпрыгнули, — вы, позвольте узнать, делаете в Рио-де-Жанейро? Вы здесь на отдыхе?

— Кармен журналистка, — быстро вставил Густаво и незаметно подмигнул мне, однако церемониймейстер не удостоил его взглядом. Он начал внимательнейшим образом изучать мою внешность — от обруча на голове до ногтей со сделанным наспех доморощенным маникюром. Мне стало ясно, что надвигается катастрофа. Я мысленно прокляла себя за то, что утром поленилась и не уделила своему костюму должного внимания. В результате на мне было дешевенькое белое трикотажное платьице, на котором, в довершение всего, я лишь сейчас разглядела пятнышко от кофе. Просто это была единственная вещь, в которой я не так сильно потела в эту дикую февральскую жару.

— В са-мом де-ле? — отреагировал наконец церемониймейстер таким тоном, что было очевидно: он не поверил ни единому слову. — Австралийская журналистка. Как интересно. Я кое-что знаю об австралийских винах.

— В самом деле? — Я обрадовалась, что у нас обнаружилась хоть какая-то точка соприкосновения.

— Да. Их производят во Франции.

— Кхм… Мне так не кажется, — выпалила я, не успев подумать.

Густаво под столом стукнул меня по ноге. Я поспешила улыбнуться:

— То есть, простите, я хотела сказать, что вы правы, конечно. Поразительно, верно? Мы в Австралии просто этого не умеем, вот в чем дело. Абсолютные провинциалы!

Густаво одобрительно улыбнулся. Нос церемониймейстера дернулся сильнее.

— А вы? — обратилась я к нему с заискивающей улыбкой.

— Я организую бал во Дворце Копакабаны, но истинное мое призвание — мода и дизайн, — отвечал он и добавил с чудовищно преувеличенным якобы французским акцентом: — En Paree.

При слове «Париж» у всех сидящих за столом на миг загорелись глаза. Это слово в Бразилии вызывает в высшей степени положительные эмоции, примерно как деньги и секс. Не существует ничего, что нравилось и льстило бы бразильцам больше, чем хоть какая-то связь с Францией. Собственно, даже байру, в котором мы в этот момент находились и обедали, носил название Латиноамериканский Монмартр. Рио-де-Жанейро с радостью претендовал бы на звание «латиноамериканского Парижа», не перехвати инициативу противные аргентинцы. В самом деле, было время, когда в любой захолустной дыре, от Лимы до Манауса, пускали под бульдозер целые районы, а на их месте разбивали широкие бульвары а-ля барон Осман и строили театры в стиле барокко, в надежде удостоиться звания Южного Парижа! Жаль, конечно, бедную старушку Португалию, но она оказалась такой неудачной матерью, что у большинства бразильцев зрела уверенность, что в младенчестве их усыновили.

В то время как аргентинцы стремились в Барселону, австралийцы атаковали северо-западные пригороды Лондона, а американцы изводили Ирландию в поисках родства и предков, бразильцы влеклись повсюду, куда звало их сердце, или, по крайней мере, куда позволял паспорт, только не домой, в Португалию. Создавалось впечатление, что это так же тягостно, как навестить опустившуюся мать-алкоголичку, живущую в вагончике где-то на Западе, на стоянке для автоприцепов. Возможно, причина в том, что португальцы некогда переместили в Рио свой королевский двор (близкое знакомство с беспутной королевской семьей разочаровало последних приверженцев монархии), а может, и в том, что они продали Англии богатые ресурсы Бразилии, надеясь спасти от Наполеона свои шкуры, — но только бразильцы относятся к своей отдаленной метрополии весьма сдержанно и прохладно. Они позволяют себе обидные высказывания, очень редко туда ездят и вообще ведут себя так, будто стыдятся Португалии. Кому, простите, нужен титул Южного Лиссабона?

Своей философской и идеологической крестной матерью Бразилия считает Францию. Ее интеллектуалы изучают творения Вольтера и Данте, ее средний класс вдохновляется мечтой о Рив-Гош — знаменитом парижском Левом Береге, а ее национальный девиз «Порядок и Прогресс» (даром что не имеет к современной Бразилии никакого отношения) позаимствован у французского философа-позитивиста Огюста Конта. Даже Фабио, хоть и заметил язвительно, что это-де Парижу нужно стремиться получить титул «европейского Рио», признал все же, что в отношении философии его страна перед французами в долгу.

Хотя сейчас, под наслоениями «прогресса», это не так легко заметить, у Рио в свое время была эпоха широких бульваров и прекрасных зданий. Следы ее можно видеть в архитектуре старомодной улицы Руа до Увидор, в зеркальных залах кафе «Конфитериа Реал» и в садах за шикарными особняками Санта-Терезы и Ларанжейраша. В тот период своей истории Рио-де-Жанейро воспринимал себя новой Европой, необузданным и гениальным дитятей Европы и Африки. Все это происходило задолго до того, как здесь укоренилась реальность нищеты, город изуродовала массовая застройка 1970-х годов, а к характеристике Рио как столицы «страны будущего» навеки приклеился мрачный подзаголовок «и это навсегда».

Я беспокойно взглянула на Густаво, теряя почву под ногами. Никогда раньше мне не доводилось беседовать с людьми из мира моды. Он понял и поспешил вмешаться.

— Да, Кармен журналист, конечно, но главное — она дочь австралийского фа-зен-дейро, — громко произнес Густаво, пытаясь привлечь внимание церемониймейстра. — Баснословно богатого. Вы, вероятно, слышали ее имя: мисс Майклс.

Слово «баснословно» на какой-то миг действительно привлекло внимание, и у Густаво появилась возможность добавить:

— Превосходная семья. У ее отца больше миллиона кенгуру.

— Что вы говорите! — воскликнул церемониймейстер, подняв брови так высоко, что они почти съехали на затылок. Густаво восторженно воздел руки.

Но интерес ко мне уже был утрачен, и церемониймейстер переключился на следующий объект. Он повернулся к своей соседке, которая попивала вино и хлопала ресницами:

— О, Шу-Шу! Прелестная маленькая Королева бала.

Мило надув ботоксные губки, Шу-Шу одарила его застенчивой улыбкой шестнадцатилетней девочки. Выглядела она минимум на сорок.

— А что такое Королева бала? — вежливо поинтересовалась я.

Церемониймейстер повернулся ко мне, как бы не веря своим ушам:

— Вы не знаете?..

Немного смутившись, я мотнула головой:

— Нет. Что она должна делать?

— Она будет… — Губы у него округлились от волнения, он даже сделал паузу перед тем, как торжественно объявить по-английски: — Она будет земтюзиной в устрице.

— Земтюзиной! — взвизгнула следом за ним дама и с неожиданной силой хлопнула по столу. Глаза у нее лихорадочно заблестели.

— Жемчужиной! — проревел Густаво.

— Земтюзиной? — переспросила я, ничего не понимая.

— Она появится на балу в устричной раковине из папье-маше.

С этой минуты мне до смерти захотелось побывать на балу, хотя бы для того, чтобы увидеть, как Шу-Шу в костюме жемчужины спрыгивает с устрицы из папье-маше. Однако мое горячее желание лишь еще больше отдалило псевдофранцузского церемониймейстера. Ему нравились только люди, не желавшие попасть на бал. Такие типы, как он, способны за сотню метров учуять ваше стремление. А когда прошел слух, что та самая сериальная звездочка из Франции отменила свой приезд, стало очевидно, что мы потеряли самый большой козырь. Я сама виновата, следовало быть более… ну, не знаю… Шу-Шу. А я позорно проморгала свой шанс. И неважно, что позднее я узнала, что эта тетенька средних лет заплатила за титул Королевы бала баснословную сумму, а сам Великий церемониймейстер на самом деле был сыном простого трудяги-репортера, который, правда, прожил двадцать лет в Париже и сделал себе имя. К черту подробности — все равно, бал есть бал, бал — это Бал.

Я-то понимаю, что нельзя всегда получать все, чего хочется, — эту концепцию неплохо было бы усвоить и менеджерам «Хостела Рио», которые в данный момент готовились к Карнавалу, решая, как бы им уместить двадцать пять человек в комнатенке три на шесть метров. В ней имелось три спальных места, но прибывших на Карнавал планировалось размещать и в гамаках. За кровать брали 160 реалов, а за гамак — 140.

Было 10 февраля 2004 года, самый канун Карнавала. Отели кишели туристами с фотоаппаратами и айподами, внутренний телефон «Хостела Рио» плавился от звонков всевозможных маландру из Лапы. На Жоаким Муртину ежедневно совершалось по ограблению, а иной раз и больше. Туристические байру Санта-Тереза, Копакабана и Ипанема заполонили шайки босоногих воров, способных отнять что угодно у кого угодно. Некоторые угрожали ножами, другие простыми авторучками. У одного для этой цели имелся заточенный прутик. Реакция была разной, в зависимости от национальности — люди из стабильных развитых стран, как правило, страдали от насилия чаще.

— За что, Карина, за что они так со мной? Я им ничего не сделала. Я люблю бедных чернокожих людей. Мне нравятся черные молодые люди. Я не расистка. Я их столько фотографировала. Почему же они меня все время обкрадывают? — горько рыдала очередная скандинавская девушка.

— Не принимай близко к сердцу, дорогая. Это же Бразилия, — успокаивала Карина, ласково обнимая последнюю жертву ограбления и бросая убийственные взгляды на хихикающую в сторонке Кьяру, не знающую жалости.

Итальянцы и израильтяне чувствовали себя униженными из-за того, что с ними обошлись, как с простыми смертными «туристами», они негодовали и жаждали мести:

— Поймаю стервеца и живым его изжарю. Да случись такое в Риме/Газе, я бы из него кишки вытряс. Точно вытряс бы!

Южноафриканцы и австралийцы, со своей стороны, либо реагировали с безразличием Крокодила Данди, либо так напивались на обратном пути из Лапы, что вряд ли осознавали, что с ними произошло. Один мой земляк из Квинсленда в оцепенении наблюдал, как его жена отлупцевала уличного мальчишку.

— Пацаненок попытался меня грабануть, ткнул в бок чертовой палкой, представляешь? А я ему: «Я тебе ограблю, куда ж ты полез при таком-то солнце?» — рассказывала она, потирая царапину над глазом, а потерявший дар речи муж только покачивал головой вверх-вниз в знак молчаливого согласия.

Воры в Рио осмелели настолько, что грабили прохожих прямо под носом у полиции. Изредка полицейские решали навести порядок, и, поскольку машины у них были в страшном дефиците, жертву помещали на заднее сиденье рядом с нападавшим. Просидев минут пять с тощим босым негритенком, трясущимся как осиновый лист, большинство пострадавших отказывались от обвинения — после чего полицейские отвозили мальчишку в сторонку, чтобы всыпать как следует.

За десять дней до наступления Карнавала Лапа жужжала как улей. В подворотнях собирались стихийно возникающие блоки, прямо на улицах открывались импровизированные бары и забегаловки, сквозь толпы местных пробирались туристы с расширенными от впечатлений глазами, на головах появились сотни панам, что несказанно раздражало Уинстона и Фабио, поскольку их образ истинных благородных маландру теперь терялся в море фальшивок. Людьми овладел свежий, пьянящий дух равенства. Плейбои из Леблона танцевали с простушкой Марией, такой великолепной в новеньком костюме клоуна, усыпанном золотыми пайетками, а дочь владельца супермаркетов «Барра» кокетничала с чернокожими пареньками с севера Рио.

Последние дни перед Карнавалом пролетели быстро. Слишком быстро. Однажды я проснулась ночью, задыхаясь от жары, и тут меня, как волной, накрыло осознание неизбежного. Мои дни были сочтены, и я это знала. Даже мама перестала задавать вопрос, когда же я приеду.

С гулко бьющимся сердцем я соскочила с кровати китайской принцессы и распахнула дверь на балкон. За окном было тихо. Бледная серебряная луна висела низко в ночном небе и казалась неправдоподобно громадной. Снизу к балкону поднимался медовый аромат цветущей жимолости. Я прислонилась к дорической колонне, будто героиня античной трагедии. «Запоминай», — пронеслось в мозгах. Что, скажите на милость, я стану делать, вернувшись домой? Как, ну как я снова встречусь с реальным миром?