Книга: Наполеон. Заговоры и покушения
Назад: Предисловие
Дальше: Глава вторая. «Адская машина»

Глава первая. Заговор кинжалов

Республика во Франции невозможна; благоверные республиканцы – идиоты, все остальные – интриганы.

Наполеон




Два покушения были для меня самыми опасными – это покушение скульптора Черакки и одного фанатика в Шёнбрунне.

Наполеон


После государственного переворота 18–19 брюмера (9-10 ноября 1799 года), совершенного при активном участии Наполеона, Директория, коллегиально правившая до этого во Франции, была упразднена, и власть в стране была вверена трем консулам: самому Наполеону Бонапарту, Эммануэлю-Жозефу Сийесу и Пьеру Роже Дюко.

Это был государственный переворот, не оправдывавшийся никакой серьезной внутренней или внешней опасностью. Но после революции 1789 года во Франции было произведено столько различных переворотов, а конституция так часто и грубо нарушалась, что события 18–19 брюмера вызывали скорее удивление, чем негодование.

Через месяц была подготовлена соответствующая новой власти конституция, но ее необходимо было провести через процедуру всенародного голосования. Необходимо – нет проблем. Были пущены в ход все средства, чтобы обеспечить успех этого плебисцита. Вместо того чтобы созвать первичные собрания, на которых когда-то подавались голоса за Конституцию 1793 года и Конституцию 1795 года, их просто признали фактически упраздненными. Какие-либо публичные прения новой власти не были нужны, и было принято решение заставить граждан голосовать поодиночке путем открытой письменной подачи голосов.

По этому поводу французский историк Альберт Вандаль пишет:

«Что конституция будет принята, это не подлежало сомнению, но друзья Бонапарта несколько боялись оцепенения и инертности масс. При прежних плебисцитах народ никогда не отвечал на поставленный ему вопрос отрицательно, но воздерживавшихся от подачи голоса всегда было несравненно больше, чем голосовавших».

На этот раз все было продумано и организовано гораздо хитрее, и голосование протекало в относительном спокойствии.

У Альберта Вандаля читаем:

«Не было ни подготовительных собраний, ни шумных съездов; в определенных местах скрыты были двойные списки, куда граждане могли вносить свое одобрение или отказ. Многие из них не решались приходить и записываться, из опасения, как бы в случае нового переворота этот список имен не обратился в список лиц, подлежащих изгнанию; эти страхи не свидетельствовали о твердой вере в стойкость и беспристрастность правительства. Чтобы успокоить граждан и привлечь их к голосованию, пришлось обещать им, что записи будут потом сожжены. Войска подавали голоса отдельно».

Генерал Лефевр, например, собрал своих людей на Марсовом поле и повел дело быстро, по-военному. Солдатам прочитали указ для того, чтобы каждый мог свободно высказаться о нем; затем бравый генерал произнес пылкую речь и в порыве красноречия, чересчур уж наивного, воскликнул: «Мы переживаем вновь золотые дни революции. Утверждение конституции положит конец нашим распрям. Только бунтовщики способны отвергнуть ее. Клянемся нашими штыками истребить их!»

И солдаты голосовали так, как им было приказано.

Первый наполеоновский плебисцит, который еще называют плебисцитом VIII года, имел место 25 декабря 1799 года. По официальным данным, за новую конституцию, сделанную под трех консулов во главе с Наполеоном и, кстати сказать, уже принятую за 12 дней до этого, проголосовало три с лишним миллиона человек, против – всего чуть больше полутора тысяч человек.

Следует отметить, что реальных голосов «за» было подало лишь чуть больше полутора миллионов. Эти цифры показались тогдашнему министру внутренних дел Люсьену Бонапарту (по совместительству – брату Наполеона) слишком несерьезными, и он самовольно добавил к ним численность сухопутной армии и флота, подразумевая, что все военные, конечно же, проголосовали бы «за». В некоторых частях голосование действительно проводилось, но солдаты там отвечали на вопрос командира хором, поэтому голосов «против» просто не было слышно. Кроме того, Люсьен Бонапарт добавил к проголосовавшим «за» еще неких 900 тысяч человек. Главной задачей хитроумного Люсьена было всеми правдами и неправдами «перевалить» через психологически важный и знаковый трехмиллионный рубеж, что и было успешно сделано.

После объявления официальных результатов плебисцита Наполеон первым делом закрыл 160 из существовавших в стране 173 газет (через некоторое время их останется лишь четыре. – Авт.). Сделав это и обеспечив себе недоступность для критики снизу, он «убрал» неугодного ему консула Сийеса, откупившись от него на время высокооплачиваемой должностью президента Сената. Бывший аббат все правильно понял и не стал отказываться от годового оклада в 200 тысяч франков.

Пост второго консула «незаметно» перешел к юристу Жан-Жаку Режи де Камбасересу, а третьим консулом стал финансист Шарль-Франсуа Лебрён.

Летом 1800 года, после крупной победы над австрийцами при Маренго, стало ясно, что Наполеон может делать с ликующей Францией все, что ему заблагорассудится.

* * *

После этого роялистски настроенная эмиграция поняла, что Наполеон не из тех, кем можно управлять. Он уже давно перестал ощущать себя простым генералом и был готов управлять страной сам. Фактически он и был уже правителем Франции, наделенным почти неограниченной властью. Понятно, что в таких условиях желание враждебного Франции Лондона «убрать» Наполеона еще более укрепилось. Осуществить это желание британская разведка попыталась руками осевших в Лондоне французских роялистов.

Практически в то же самое время подобная мысль возникла и в кругах ярых якобинцев, грустивших об уходящей в забвение Великой французской революции. Для них идеи демократии не были пустым звуком: они своими руками создавали республику и по праву считали себя ее наследниками. Отчаянные средства, которыми они ее создавали, всем известны, и теперь, видя, как Наполеон присваивает себе власть в стране, они считали себя обязанными отомстить. Французский историк Андре Кастело по этому поводу пишет:

«Экстремисты – якобинцы и роялисты – не выносили такого позорного зрелища, когда большинство прежних революционеров и большая часть эмигрантов низкопоклонствовали перед новым хозяином».

В результате первый год Консульства представлял собой череду заговоров, направленных против Наполеона, на которого как роялисты (правые), так и якобинцы (левые) смотрели не иначе, как на узурпатора и тирана, как на позор искренне любимой ими Франции.

Камердинер Наполеона Констан Вери в своих «Мемуарах» утверждает:

«На жизнь первого консула было совершено несколько покушений. Полиция неоднократно предупреждала его о том, чтобы он был настороже и не подвергал себя риску, прогуливаясь в одиночку в Мальмезоне. До последнего времени первый консул вел себя весьма беззаботно в этом отношении; но западни, подстерегавшие его даже в уединенной обстановке семейного круга, вынудили его принять меры предосторожности и стать более благоразумным. Теперь утверждается, что все эти заговоры были всего лишь сфабрикованы полицией, которая хотела казаться более необходимой, или что сам первый консул организовывал все это, чтобы усилить интерес к собственной персоне. Абсурдность всех попыток покушения на его жизнь якобы только подтверждает подобные догадки».

Далее Констан Вери приводит пример одного из таких покушений:

«В комнатах первого консула в Мальмезоне проводились ремонт и работы по украшению каминов. Подрядчик, ответственный за эту работу, прислал в замок резчиков по мрамору, в число которых, судя по всему, втерлись несколько жалких негодяев, нанятых заговорщиками. Охрана первого консула была постоянно начеку и проявляла высочайшую наблюдательность: среди рабочих были замечены люди, которые только делали вид, что работают, но их внешность, манера поведения, профессионализм резко отличались от других рабочих. Эти подозрения, к сожалению, остались всего лишь подозрениями, но когда апартаменты были уже готовы для приема первого консула и он должен был вот-вот занять их, кто-то, проводя окончательный осмотр помещений, нашел на письменном столе табакерку с нюхательным табаком, во всех отношениях похожую на те, которыми пользовался Бонапарт. Сначала было решено, что эта табакерка действительно принадлежит ему и что она была положена и забыта на столе его камердинером; но сомнения, вызванные подозрительным поведением некоторых резчиков по мрамору, привели к дальнейшему расследованию. Состав табака был изучен и качество его подвергнуто тщательному анализу. Выяснилось, что табак был отравлен».

Вслед за этим Констан Вери рассказывает историю о том, как заговорщики, решив захватить первого консула, раздобыли мундиры консульской охраны. Но потом этот план был ими забракован «ввиду сомнительности его исполнения».

* * *

Наиболее решительно настроенные якобинцы создали для уничтожения Наполеона боевую группу. В состав этой группы, называвшей себя «эксклюзивами» (то есть «исключительными» или «нетерпимыми»), входило шесть человек. Ее идейным лидером был 49-летний итальянец Джузеппе Черакки. Родом он был из Рима. Как этого крепко сложенного, красивого и совершенно седого человека занесло во Францию, никто толком не знал. Он был скульптором, достаточно известным в Европе. В 70-е годы он работал в Лондоне над крупными частными и королевскими заказами, дважды бывал в Америке, отличился там прекрасно изготовленными бюстами Вашингтона, Бенджамина Франклина и Джефферсона. Раньше он был знаком с Наполеоном, и у него имелись личные причины ненавидеть его. В свое время они довольно тесно общались, можно сказать, дружили, во всяком случае, разговаривали друг с другом на «ты». Парадокс судьбы, но однажды Черакки даже спас жизнь Наполеону, когда на того на темной улице напали грабители.

Когда Наполеон из простого артиллерийского офицера превратился в знаменитого генерала, Черакки заявился к нему в штаб Итальянской армии. Там он стал вести себя с ним как равный с равным: постоянно «тыкал», хлопал по плечу, давал какие-то советы. Это стало раздражать не только главнокомандующего, но и его окружающих, которые буквально благоговели перед величием своего генерала. Наполеон попытался дать понять своему бывшему приятелю, что подобная фамильярность не очень-то уместна в новых условиях, но жизнерадостный весельчак Черакки никак не хотел понять его.

Английский биограф Наполеона Хилэр Беллок пишет:

«По мере того как итальянская слава Бонапарта росла и его звезда сияла все ярче, Черакки продолжал болтаться при армии и хлопать его по плечу. Бонапарт не мог отослать его прочь».

Будучи ярым республиканцем, Черакки и впрямь не понимал, почему он должен превращаться в придворного и раскланиваться перед своим другом. Кончилось все тем, что люди из окружения Наполеона «поговорили с ним по душам» и полный негодования Черакки уехал к себе домой, в Рим.

Когда Наполеон стал первым консулом, Черакки, бросив жену и шестерых детей, вновь оказался в Париже. Там он добился свидания с Наполеоном и заявил, что хочет сваять его бюст. Наполеон неохотно согласился. И вновь повторилась старая история: прилюдные «тыканья» и хлопанья по плечу. Но теперь все это было еще более неуместно, чем несколько лет назад в Италии. Короче говоря, бюст так и остался незаконченным… Гордость Черакки была уязвлена, и вскоре он оказался в центре людей, готовивших покушение на новоявленного деспота.

Его ближайшим соратником стал бывший офицер 29-летний Джузеппе Арена (во многих источниках его на французский манер именуют Жозефом. – Авт.). Кстати сказать, этот высокий и худой человек с вечно измученным лицом и мешками под глазами тоже был из корсиканской юности Наполеона. А еще он приходился младшим братом Бартоломео Арена, который во время переворота 18–19 брюмера уже один раз занес кинжал над головой Наполеона в Совете пятисот, когда тот явился туда с солдатами, чтобы разогнать законно избранных народных представителей.

По поводу этого последнего факта, изложенного в правительственной газете «Монитор», существует и иное мнение. Оно приводится в воспоминаниях знаменитой писательницы Жермены де Сталь, которую Наполеон, кстати говоря, терпеть не мог и которая отвечала ему тем же. Она не без иронии писала:

«Утверждали, что Арена хотел заколоть Бонапарта кинжалом. Ничего подобного. Самое страшное, что грозило герою, – это оплеуха. Тем не менее Бонапарт испугался до такой степени, что побледнел и, уронив голову на плечо, сказал сопровождавшим его гренадерам: "Уведите меня отсюда". Гренадеры заметили беспокойство Бонапарта и вытащили его из толпы депутатов».

Как бы то ни было, Джузеппе Арена в свое время, как и Наполеон, отличился при осаде Тулона, но после Брюмерского переворота находился в отставке.

Не менее странной личностью в группе «эксклюзивов» был и итальянский приятель Черакки бывший нотариус Диана. Присоединился к группе и художник Франсуа Топино-Лебрён, ученик знаменитого Давида, бывший присяжный революционного трибунала. Член группы Демервилль в свое время работал секретарем при Комитете общественного спасения, а Аррель был капитаном 45-й полубригады, уволенным со службы и поэтому питавшим ненависть ко всему, что хоть как-то процветало и развивалось.

Историк Адольф Тьер характеризует гасконца Демервилля следующим образом:

«Он много говорил, распространял антиправительственные брошюрки и не был способен на большее».

Как видим, группа была весьма разношерстной и включала в себя людей совершенно разных, движимых разными идеями, но объединенных одним – ненавистью к Наполеону.

* * *

Вариантов устранения первого консула рассматривалось множество. Можно было выстрелить в него во время парада на площади Каррузель или подложить бочку с порохом в подвал дворца Тюильри. А еще лучше было подстеречь его, когда он будет ехать в свой загородный дом в Мальмезон, там по пути много оврагов и зарослей, откуда можно было бы неожиданно выскочить и нанести решающий удар. Споры шли долго. При этом Демервилль кричал:

– Бонапарт стал вторым Цезарем и поэтому должен пасть подобно Цезарю!

– Да, – поддерживал его импульсивный Диана, – пусть Цезари не очень важничают. На каждого Цезаря у нас найдется свой Марк Юний Брут!

– Смерть тиранам! – вторил им Топино-Лебрён. – Все на защиту республики… Франция не нуждается ни в Цезарях, ни в Кромвелях!

В конечном итоге акт возмездия, получивший потом название «Заговор кинжалов», был намечен на 10 октября 1800 года. Все должно было произойти в Опере, где в тот день должны были давать премьеру «Горациев» и, конечно же, ожидали Наполеона. Но парижский бездельник Аррель в последний момент испугался – вернее, он не только испугался, но и решил воспользоваться моментом, чтобы заработать денег.

Хилэр Беллок по этому поводу пишет так:

«Поскольку главная обида Арреля заключалась в том, что ему не платили денег, он вел себя, как сотни заговорщиков в истории. Он думал использовать свое положение, чтобы одним выстрелом убить двух зайцев. <…> Аррель хотел обезопасить себя с обеих сторон и решил завести друзей, которые защитят его, как бы ни повернулось дело».

Короче говоря, еще 20 сентября он донес о готовящемся покушении Луи Антуану Бурьенну, секретарю и близкому другу Наполеона, с которым они в свое время вместе воспитывались в Бриеннской военной школе. Тот хорошо заплатил за полученную информацию и тут же передал ее первому консулу. Наполеон довольно потирал руки. Начальник его полиции Фуше, наводнивший Париж своими агентами и провокаторами, ничего не знал, а он, Наполеон Бонапарт, уже был в курсе планов «эксклюзивов». Потом, правда, Фуше пожал плечами и заявил, что знал обо всем и просто не хотел вмешиваться в дело, которым уже занимаются другие.

Посчитав себя в безопасности, Наполеон поехал в Оперу, где на него должны были напасть. Здание театра и все окрестные улицы были заполнены переодетыми людьми префекта полиции Дюбуа, которому была поручена финальная фаза этого дела. Наполеона сопровождал начальник его гвардии генерал Ланн – здоровенный детина, бывший крестьянин-гасконец, взявший на себя роль личного телохранителя. Когда же заговорщики попытались приблизиться к ложе первого консула, их схватили и препроводили в тюрьму Тампль. За содействие в поимке «эксклюзивов» капитан Аррель был восстановлен на службе и назначен комендантом Венсеннского замка.

Позже стали говорить, что это покушение на Наполеона на самом деле было лишь полицейской провокацией, организованной хитроумным Фуше, который чуть ли не лично снабдил «эксклюзивов» оружием, а потом специально отошел в сторону, предоставив возможность «отличиться» другим.

Американский историк Вильям Миллиган Слоон утверждает:

«Многие, в том числе и сам Бонапарт, думали впоследствии, что хитрый министр полиции вел двойную игру и умышленно приберегал шайку заговорщиков, чтобы пустить ее в дело, если это понадобится для его собственных целей».

Существует также версия, что этот заговор был инспирирован самим Наполеоном. Его личный секретарь Бурьенн в своих «Мемуарах…» рассказывает:

«Время шло, но ничего не происходило. Первый консул терял терпение. Наконец Аррель пришел и сказал, что у них нет денег, чтобы купить оружие. Ему их дали. На следующий день он пришел и сказал, что оружейник их не знает и не хочет продавать оружие без разрешения. Пришлось открыться Фуше, и тот дал оружейнику разрешение, права на которое у меня не было».

Трудно поверить, что хитрый и осторожный Бурьенн делал что-либо, не посоветовавшись с Наполеоном.

Французский историк Жак-Оливье Будон развивает эту мысль:

«Бонапарт ловко воспользовался этим заговором. <…> Он стал проводить мысль о том, что его смерть повлечет за собой хаос в стране. Если же он будет облечен доверием нации, то сможет выполнить задачу, которая на него возложена. Заговорщики были схвачены, но их не судили немедленно. Правительство не желало публичного процесса, который мог иметь два пагубных последствия: он предоставил бы трибуну обвиняемым и спровоцировал бы другие покушения подобного же рода».

После ликвидации «заговора кинжалов» полиция начала репрессии против наиболее активных якобинцев. По левой оппозиции был нанесен решительный удар, и это, действительно, было крайне выгодно Наполеону, готовившему страну к своей будущей диктатуре.

Историк Адольф Тьер по этому поводу делает следующий вывод:

«Попытка Черакки, смехотворность которой не была еще известна, стала своего рода предупреждением, испугавшим всех. Боязнь вновь окунуться в хаос охватила умы и породила всеобщее воодушевление по отношению к первому консулу. Толпа побежала к Тюильри. <…> Все общественные власти последовали этому примеру».

И со знаменитым автором «Истории Консульства и Империи» трудно не согласиться. Действительно, французы так устали от революционного беспредела, что теперь генерал Бонапарт стал для них олицетворением долгожданного порядка и стабильности. Никакие заговорщики им были не нужны. Хватит уже, натерпелись за 11 лет…

Влияние Фуше после «оперативной ликвидации попытки покушения» на первого консула также очень существенно и надолго усилилось. Позже в своих «Мемуарах…» Фуше писал:

«Это дело произвело много шума; это и было нужно».

Полиция была увеличена численно, получила новые полномочия, на нее было выделено дополнительное финансирование. Короче говоря, было сделано все то, чего добивался ее начальник – Фуше.

* * *

После такого поворота в повествовании на личности Фуше хотелось бы остановиться поподробнее.

Жозеф Фуше родился в Нанте в 1759 году в семье потомственных моряков и купцов, но ребенок оказался слаб здоровьем и поэтому не пошел по стопам отца. Тощий, бледный, узкоплечий он успешно закончил коллеж, а после этого был отправлен отцом в Париж, где продолжил обучение в семинарии. Там он тоже хорошо учился и отличался прилежанием.

В Париж Фуше попал в ноябре 1781 года, а через год уже сам отправился преподавать математику в коллеж провинциального городка Ньор. Пять лет спустя, поработав в Сомюре, Аррасе и Нанте, он вновь перебрался в Париж.

Биограф Фуше Стефан Цвейг пишет:

«Он мог бы пойти дальше, стать патером, а, быть может, со временем даже епископом или кардиналом, если бы дал монашеский обет. Но для Жозефа Фуше типично, что уже на этой первой, самой низшей ступени его карьеры обнаруживается характерная черта его существа – нежелание бесповоротно и навсегда связывать себя с кем бы или с чем бы то ни было. Он носит священническое облачение и тонзур, он соблюдает монастырский режим вместе с остальными патерами, в течение всех десяти лет своего пребывания у ораторианцев он ничем не отличается от священнослужителя ни внешне, ни внутренне. Но он не принимает пострижения, не дает обета. Как всегда, во всех положениях он не отрезает себе пути к отступлению, сохраняет возможность переменить ориентацию».

Несколько лет ортарианской школы научили Фуше очень многому, что в будущем пошло ему на пользу, – главным образом технике молчания, важнейшему искусству скрывать свои мысли, мастерству познания душевного мира человека и его психологии.

Работая в Аррасе, он познакомился с местным уроженцем Максимильеном Робеспьером, во многом определившим его первоначальные политические пристрастия и поступки. Они стали завсегдатаями литературного общества «Розати», своеобразного содружества интеллектуалов города Арраса, и вскоре между ними установилась искренняя дружба. Во всяком случае, когда в 1789 году Робеспьера избрали депутатом Генеральных штатов, деньги на поездку в Париж ему одолжил именно Фуше. Известно также, что Шарлотта Робеспьер, сестра Максимильена, симпатизировала Фуше, и повсюду болтали об их помолвке. Почему, в конце концов, этот брак не состоялся, так и осталось тайной.

Вскоре Фуше организовал «Общество друзей конституции» (такие общества в то время организовывались повсюду. – Авт.) и стал вести активную политическую жизнь, но тут его отозвали в Нант преподавать в том самом коллеже, где он когда-то учился. Но и там Фуше не забыл своих политических пристрастий и в 1791 году стал президентом местного «Общества друзей конституции». В следующем году он был избран в Конвент от департамента Нижняя Луара, сменив тонзуру на трехцветную кокарду депутата. В это время Жозефу Фуше минуло 32 года.

Вновь оказавшись в Париже, Фуше некоторое время не подавал никаких признаков активности, приглядываясь и обрастая необходимыми знакомствами. Но потом он примкнул к жирондистам, а после этого, когда политическая конъюнктура изменилась, перешел в лагерь якобинцев. Уже тогда он сформулировал для себя четкое правило: всегда быть вместе с победителями, ибо победителей не судят.

В 1793 году Фуше голосовал за смертную казнь короля Людовика XVI, потом стал комиссаром Конвента в родном Нанте. Там он сформировал батальон национальной гвардии и, базируясь на его штыках, установил в городе революционный порядок. Потом аналогичную миссию он не менее успешно выполнил и в Вандее. Созданный к тому времени Комитет общественного спасения не мог не обратить внимания на решительного комиссара, и вот Фуше уже в Лионе, только что занятом республиканскими войсками. Его задача там состояла в том, чтобы жестоко покарать бунтовщиков.

В первый же день после приезда Фуше в Лион там было казнено 40 человек. Приговоренных расстреливали из пушек картечью, а общий «кровавый счет» Фуше в Лионе превысил 1600 человек. В своих «Мемуарах…» он потом вспоминал:

«Будучи с миссией в департаментах, вынужденный пользоваться языком времени и подчиняться силе обстоятельств, я увидел себя принужденным применить закон против "подозрительных". Этот закон декретировал массовые аресты священников и аристократов. <…> Закон декретировал суровые наказания <…> столь же безнравственные, сколь и варварские».

Весьма точное определение, хотя и запоздалое.

Вернувшись в Париж, Фуше почувствовал, что конец его бывшего друга Робеспьера близок, и примкнул к его оппозиции. На вызовы в Якобинский клуб он не являлся, но зато близко сошелся с набиравшим вес Полем Баррасом, который начал оказывать Фуше покровительство. После падения Робеспьера и его сторонников Фуше временно стал послом в Цизальпинской, а потом в Батавской Республике. Но тут в Париже неожиданно открылась вакансия министра полиции. Влиятельный член Директории Поль Баррас предложил на этот пост «своего человека». Этим человеком был Жозеф Фуше.

Произошло это потому, что Баррас уже тогда имел нешуточные политические амбиции, но он не доверял своим коллегам, и ему был нужен личный сыщик, подпольный доносчик и осведомитель, не принадлежавший к официальной полиции. Что-то вроде частного детектива. Для этой роли прекрасно подходил Фуше. Он тут же начал слушать и подслушивать, проникать по черным лестницам в дома, ревностно выспрашивать у всех знакомых новейшие сплетни и тайно передавать их Баррасу. И чем честолюбивее становится Баррас, чем он все более жадно строил планы государственного переворота, тем все более нуждался в таком человеке, как Фуше.

На обсуждении его кандидатуры министр иностранных дел Шарль-Морис де Талейран сказал: «В то время, когда якобинцы столь дерзки, никто, кроме якобинца, не сможет их одолеть. Лучшего человека, чем Фуше, для того чтобы унять якобинцев, нет». И 20 июля 1799 года Фуше был назначен министром полиции.

Жозеф Фуше – министр! Париж от этой новости вздрогнул, как от пушечного залпа. Неужели снова начнется террор, как в Лионе, раз власти спускают с цепи этого кровожадного пса? Упаси, Господь!

Фуше охотно принял новое назначение. Это и неудивительно, ведь полиция – это было его место, он был буквально создан для подобных функций.

Министерство полиции было создано в 1796 году, однако единой полиции во Франции не существовало: политической полицией занималась сама Директория, а административная полиция была отдана на откуп местным властям. Фуше пршлось создавать свою полицию фактически заново.

Главным звеном его ведомства стала «секретная полиция». В полицейской иерархии высшую ступеньку Фуше оставил за собой, а «секретная полиция» стала его «кабинетом». Чуть ниже располагалось так называемое «центральное бюро», возглавлявшее парижскую полицию, но находившееся тоже под личным контролем министра.

«Секретная полиция» Фуше функционировала, так сказать, на «личной основе». Министр сам входил в контакты с нужными людьми и знакомился с мнениями, имевшими хождение в парижском высшем обществе. Созданную систему сам Фуше характеризовал так:

«Благодаря этой системе, я был лучше знаком с секретами Франции через устные и доверительные беседы, нежели посредством ознакомления с кипами письменного хлама. Таким образом, ничто существенное для безопасности страны никогда не выпадало из поля моего зрения».

Шпионская сеть, созданная Фуше, была всеохватна. Шпионили везде: в кафе, в театрах, в игорных домах, в общественных местах. Шпионаж приобрел статус важного «общественного служения». Конспирация в деле полицейского сыска была доведена до совершенства: наиболее высокооплачиваемые агенты министра, вращавшиеся в высшем свете, передавали ему свои донесения неподписанными, через третьих лиц. Аналогичным образом агенты Фуше действовали и за границей при дворах практически всех европейских монархов.

Биограф Фуше Стефан Цвейг пишет:

«Он и не собирается вовсе добросовестно передавать своему начальству продукты химической перегонки сведений, которая производится в его лаборатории; с беззастенчивым эгоизмом он переправляет туда лишь то, что считает нужным: зачем учить разуму болванов из Директории и открывать им свои карты? Только то, что ему выгодно, что, безусловно, принесет выгоду лично ему, выпускает он из своей лаборатории, все прочие стрелы и яды он тщательно бережет в своем частном арсенале для личной мести и политических убийств. Фуше всегда осведомлен лучше, чем предполагает Директория, и поэтому он опасен и вместе с тем необходим для каждого».

В намечавшемся Брюмерском перевороте, который должен был вызвать падение Директории, Фуше участия не принимал. Он был слишком осторожен и повел себя очень хитро. Его биограф Стефан Цвейг отмечает:

«Слишком строго, слишком убежденно придерживается он своего жизненного принципа: никогда не принимать окончательного решения, пока не определилось, на чьей стороне победа. Но происходит нечто странное; в последующие недели обладающего столь тонким слухом, столь острым зрением министра французской полиции поражает тягостный недуг: он внезапно становится слепым и глухим. Он не слышит наводняющих город слухов о предстоящем государственном перевороте, не видит бесчисленных писем, которые суют ему в руки. Все его обычно безукоризненные достоверные источники информации словно магически иссякли, и, в то время как из пяти членов Директории двое даже участвуют в заговоре, а третий наполовину к нему примкнул, министр полиции не подозревает о готовящемся военном перевороте или, вернее, делает вид, что не подозревает. В его ежедневных донесениях нет ни строчки о генерале Бонапарте и о клике, нетерпеливо бряцающей оружием; правда, и другой стороне, стороне Бонапарта, не доставляет он никаких сведений, не сообщает ни строчки. Только молчанием предает Фуше Директорию, только молчанием связан он с Бонапартом, и он выжидает, выжидает, выжидает».

Известен, например, такой факт. Во время одного из светских приемов Фуше беседовал с членом Директории Луи Гойе.

– Какие новости, гражданин министр? – спросил его Гойе.

– Новости? – удивленно переспросил Фуше. – Да, собственно, нет никаких новостей.

– Ну а все же?

– Да так, одна пустая болтовня!

– О чем?

– О заговорах.

– О заговорах? – встревоженно воскликнула стоявшая рядом жена Наполеона Жозефина.

– Да, о заговорах, – спокойно отвечал Фуше. – Но я-то знаю, как к этому относиться. Поверьте мне, гражданин директор, я их хорошо умею различать. Если бы действительно существовал заговор, вы бы уже знали об этом.

После этого уже сам Гойе успокаивал Жозефину:

– Мадам может спать спокойно. Министр полиции – человек, знающий свое дело.

До 18 брюмера оставалось всего несколько дней… После Брюмерского государственного переворота с Директорией было покончено, и в стране был установлен режим Консульства. Кто возглавил консульскую полицию? Конечно же, Жозеф Фуше.

Теперь Наполеон был победителем, а повелитель Директории Баррас – главной жертвой. Еще некоторое время он ожидал, что Наполеон вспомнит о нем, но его ожидания оказались напрасными, и вскоре он добровольно подал в отставку. Позже Барраса выслали из Парижа, а в 1810 году ему было окончательно запрещено жить во Франции. Вынужденный поселиться в Риме, он оставался там вплоть до отречения Наполеона. Его уделом вплоть до самой смерти были лишь воспоминания о былой славе и писание мемуаров.

Фуше же в очередной раз перешел из одного лагеря в другой.

Стефан Цвейг по этому поводу пишет:

«Жирондистов свергли – Фуше остается, якобинцев прогнали – Фуше остается, Директория, Консульство, империя, королевство и снова империя исчезают и гибнут – один лишь Фуше всегда остается благодаря своей изумительной сдержанности, благодаря своему дерзкому мужеству, с которым он сохраняет полную бесхарактерность и неизменное отсутствие убеждений».

Да и как его было удалить. Если это сделать – созданная им машина тотчас же остановится. Фуше все предусмотрел, он знал: если ему вдруг придется покинуть свой пост, одного взмаха его руки будет достаточно, чтобы вывести из строя сооруженную им многоуровневую конструкцию. Ведь не для государства, не для Директории и не для Наполеона создавал он свое произведение, а лишь для самого себя.

Впрочем, в первые месяцы их совместной деятельности гражданин министр полиции Фуше преданнейшим образом предоставлял себя в распоряжение гражданина консула Наполеона Бонапарта.

За несколько месяцев Фуше восстановил в стране полное спокойствие. Он уничтожил последние гнезда как террористов, так и роялистов, очистил дороги от грабителей, и его кипучая энергия с готовностью подчинялась обширным государственным планам Наполеона. Большие и благотворные дела всегда объединяют людей: слуга нашел своего господина, а господин – подходящего слугу.

Уже на третий день после вступления в должность Фуше предоставил Директории декрет, направленный против роялистов. Директоры были удивлены тем, что наибольшую опасность для правительства, по мнению министра полиции, представляли роялисты. На вопрос Сийеса, почему Фуше не хочет ничего предпринимать против якобинцев, Фуше ответил: «Если мы предпримем лобовую атаку против них – наш успех сомнителен. Поэтому сначала мы должны принять меры против роялистов. Все якобинцы поддержат нас в этом, а на следующий день мы покончим с якобинцами».

Обрушившись сначала на роялистов, Фуше затем издал распоряжение, поставившее все политические клубы под контроль властей. Он лично явился в Якобинский клуб, закрыл его заседание, запер дверь этого некогда знаменитого собрания и положил ключ себе в карман. Придя в Люксембургский дворец, он не без кокетства положил свой «трофей» на стол изумленных директоров.

Назад: Предисловие
Дальше: Глава вторая. «Адская машина»