В пекле

Голые зеленые стены. Что там, у меня, – что здесь. Повесили бы хоть что-то. Книжные полочки. Календарь. Фотографии. Зеркало. Картинки какие-нибудь… Распорядок дня. Не знаю. Не важно что. Ну хоть что-то.

На столе у него идеальный порядок. Аккуратная стопка бумаг – в левом углу, допотопный дисковый телефон, обмотанный изолентой, – в правом. Настольная лампа – ровно по центру. Небось линейкой специально измерял.

Я торчу тут уже минут двадцать. Я знаю, он заставляет себя ждать специально. Хочет, чтоб я занервничал.

Что ж – я нервничаю. Разве можно спокойно сидеть в этой комнате? Когда вокруг – четыре квадратные зеленые лысины, мутно лоснящиеся в электрическом свете? Не за что уцепиться глазами. Я вскакиваю со стула, подхожу к окну, прислоняюсь лбом к стеклу – оно холодное, приятно-холодное, но без цветочно-лиственного ледяного узора. Жаль. Я мог бы разглядывать его, этот узор. И прикасаться к нему. И соскребать пальцем… Впрочем, пальцем едва ли получится – со связанными-то руками. А почему, собственно, нет узора? Непорядок. Наверное, дело в батарее: она раскаленная, вот узор и не ложится…

Еще я мог бы смотреть из окна во двор – наблюдать за прохожими на улице. За тем, как дети играют в снежки, или дерутся в сугробах, или засовывают друг другу за шиворот острые черные корочки заледеневшего снега. А старушки в зеленых пальто – почему, интересно, у этих старушек всегда зеленые пальто с коричневыми воротниками? – выгуливают своих маленьких трясущихся сявок в вязаных идиотских жилеточках. Я бы часами на все это смотрел, но только ведь… тут и двора никакого нет. Прямо напротив окна – другое окно. Другое бесцветное здание. Остается изучать заледеневшую черную решетку.

А можно еще – больших скрюченных мух, валяющихся в проеме между рамами. Они лежат по углам, кверху лапками, мертвые… Мертвые – ждут воскрешения. Когда станет тепло, они оживут и будут сначала вертеться на спинках вокруг собственной оси, а потом вспомнят, как ползать и как летать, и будут биться в стекло, и кто-то, возможно, их впустит. В эту комнату. С того света. Но я этого не увижу.

– Извините, что заставил ждать!

Его голос раздается у меня прямо над ухом. В очередной раз удивляюсь, как это он умеет входить неслышно.

– Пришлось немного задержаться: неожиданно возникли дела.

Ах, какие мы вежливые…

– Ну что ж, присядем.

Его бледная, в красненьких цыпках пятерня странно замирает в воздухе, как будто он подает мне руку, – и я, идиот, уже судорожно дергаю своей, связанной, и мне даже становится неловко, что я не могу ее протянуть… – но нет, он просто указывает, куда сесть.

Я знаю, знаю. За этот стерильный стол. На этот железный, с красным резиновым сидением стул. А он сядет напротив, в свое черное кресло.

Знаю, не в первый раз.

Я сажусь на стул. Он садится в кресло.

– Хотите воды? – спрашивает, как обычно.

– Да. Холодной, – отвечаю я.

Тоже как обычно.

Еще ничего не началось, а я уже весь мокрый. Горячая влага проступает у меня на лбу, крупные капли текут по вискам, сползают за воротник – и он это видит. Он это, сволочь, прекрасно видит.

Он встает и выходит из комнаты. Снова пропадает где-то минут десять. Возвращается с граненым стаканом и ставит его передо мной на стол. Я молча изучаю отпечатки чьих-то жирных пальцев на толстом голубоватом стекле.

– Пейте, пожалуйста.

– Как? – тявкаю я.

От унижения мой голос становится одновременно писклявым и хриплым.

– Ах, простите, – говорит он с садистской полуулыбочкой.

Потом подходит ко мне и поит меня из стакана. Вода мутная, горячая и отдает хлоркой: он явно только что налил ее из-под крана. Я пытаюсь отстраниться. Пытаюсь отодвинуться вместе со стулом, но ножки его намертво привинчены к полу.

– Пей, пей…

Зажмурившись, я залпом выпиваю отвратительную бурду и скрючиваюсь на стуле. Сам виноват. Сам виноват. Сам виноват. Можно ведь было отказаться. Ну да ведь черт же его знает! В прошлый-то раз действительно принес холодную. Почти ледяную…

– Итак, давайте попробуем разобраться. С самого начала.

…Комната вытягивается в узкий длинный пенал, потолок медленно ползет вниз, а зеленые стены – как же я ненавижу этот цвет! – отодвигаются от меня, мутнеют, мелко подрагивают. Как будто прямо передо мной, на этом его стерильном столе, разведен гигантский невидимый костер – и я смотрю на все через горячую дымку.

Сколько это уже длится? Час? Два? Пятнадцать минут? Не знаю.

Жарко у них тут. Жарко, жарко. Специально так сильно топят. От этой жары у меня страшно болит голова, я плохо соображаю, и часто не слышу вопросов, и путаюсь в ответах, и мямлю какую-то чушь… Вот что он только что спросил?

– Простите, что вы сейчас спросили?

– Я попросил вас назвать точную дату. Какого числа произошли… э-э-э… события?

– Я уже не помню… Последние числа декабря.

– А поточнее?

– Не помню.

Он встает с кресла и прохаживается по комнате. Встает у меня за спиной. Наклоняется к самому уху и спрашивает тихо и вкрадчиво:

– Что это был за вызов?

– К шестилетней девочке. На несколько часов.

– А точнее?

– От пяти до десяти, если не ошибаюсь. Оплачены были, кажется, все десять.

– И часто у вас бывают такие заказы?

– Нет. Это впервые. Обычно больше часа не бывает.

– Адрес?

– Я не помню точно.

– Ну, тогда приблизительно. Попробуйте описать ваш маршрут.

Он возвращается на свое место, снова садится в кресло. Щурит маленькие красно-карие глаза. Темные горячие кружочки – в них скука, брезгливость и фанатизм. Черные точечки в центре – злоба.

Я смотрю в эти горящие кружочки своими – водянистыми, невзрачными – и почему-то стараюсь не моргать, как будто мы играем в «кто кого пересмотрит». Он тоже не моргает, и я не выдерживаю взгляда. Мои глаза слезятся, подло щурятся, выдавливая из уголков маленькие едкие капли… А я не могу утереть их. Остается только ждать, пока они стекут по щекам, смешаются с теми, другими, которые спускаются со лба.

Он, небось, думает, что я плачу.

Я говорю:

– Чертаново. Минут пятнадцать от метро.

Там был какой-то супермаркет. От него шла асфальтовая дорога. В горку. Потом она превращалась в извилистую заледеневшую тропинку, я там чуть не упал – у меня подошвы были очень скользкие… Как называлась эта улица? Да никак она не называлась. Там и домов-то не было. По обеим сторонам – помойки, гаражи, какие-то проволочные решетки. Нет, я никого там не видел. Если не считать пары здоровенных крыс. Я их запомнил, потому что они перебежали мне дорогу, и я сначала испугался, что это черные кошки. Потом понял, что нет – разглядел их хвосты. В приметы – ну, в некоторые… Нет, я не так уж суеверен. Просто все равно неприятно, если тебе перебегает дорогу черная кошка. Ну или там…

– Что-то прохладно здесь, вы не находите? – Он притворно поеживается, потирает свои как бы замерзшие руки, подносит ко рту и дышит на них, пряча ухмылку. – Пожалуй, я включу обогреватель.

Он подтаскивает серебристый агрегат прямо ко мне, ставит на максимум. Из него доносятся какие-то нерешительные скребущиеся звуки, и сразу же гофрированное нутро раскаляется, краснеет, обдает меня жаром.

– Продолжайте, прошу вас.

Потом я шел через пустырь…

На этом пустыре я не встретил ни одного прохожего. Даже с собаками никто не гулял. Не знаю почему. Может, боялись? Там было слишком темно. Один-единственный фонарь стоял, да и то светил еле-еле.

А я? Нет, не боялся. Ну, разве что шею свернуть: у меня обувь была скользкая, а как раз накануне случились заморозки, все заледенело, сверху – снежок, и не видно ни черта. Но идти оказалось довольно легко – мне повезло. Потому что там все было усыпано еловыми ветками. Я наступал на них и поэтому не скользил, и они приятно хрустели у меня под ногами. Я еще тогда подумал, что днем на этом пустыре, возможно, располагался елочный рынок.

Дальше пустырь заканчивался и начинались высотки. Такие бело-синие, кажется. Или бело-коричневые… Точно не помню. Но помню, что они совершенно не отличались одна от другой, я еще испугался, что заблужусь и опоздаю… Нет, не опоздал. И не заблудился.

Или заблудился?

По крайней мере я нашел тот дом довольно легко. Если это действительно был тот дом. Сейчас я в этом уже не уверен. Я, на самом деле… Ветки. Все дело в них. В какой-то момент меня так укачали одинаковые эти дома, что я даже перестал обращать внимание на их номера и названия улиц, а просто машинально шел и шел, глядя себе под ноги и стараясь все время наступать на еловые ветки. Если дорога разветвлялась, я просто выбирал ту, на которой они лежали. Если бы лежали на обеих?.. Не знаю, куда бы я пошел. Наверное, поднял бы голову и посмотрел на номер ближайшего дома, постарался бы сориентироваться. Но ведь… они ни разу не лежали на обеих. Только на одной. И их почему-то было очень много под ногами, хотя пустырь давно уже остался позади, и если даже там располагался рынок… Да нет, не было там, наверное, никакого рынка. Как я это объясню? Как объясню… Я не знаю. Просто… там, наверное, кто-то умер…

– Что?!

Я вздрагиваю от звука его голоса.

– Повторите, что вы сказали, – говорит он.

– Простите. Наверное, я сказал что-то не то? Но повторить не могу. Не помню. Здесь очень жарко. Жарко. У меня что-то… с головой. Может быть, если бы вы выключили…

– Вы только что сказали, что в микрорайоне рядом со станцией метро «Чертановская» в тот вечер было очень много еловых веток, потому что там кто-то умер.

– Ну да, возможно, сказал.

– Что вы имели в виду?

– Но разве… Мне казалось, что есть такая примета… даже, вернее, традиция…

– Что за традиция?

– Устилать еловыми ветками дорогу, по которой несут гроб.

Он смотрит на меня как на идиота.

– Последний путь, понимаете?

– Ну конечно, понимаю, – говорит он раздраженно. – Продолжайте.

– Эти ветки привели меня прямо к подъезду. Я набрал код и…

– То есть это был именно тот подъезд, который вы искали?

– Да.

– Вы это поняли по веткам?

– Нет, конечно. Я посмотрел на номер… кажется.

– Кажется?

– Да, конечно, я посмотрел. Или просто понял… Извините, вы не могли бы… Я что-то плохо себя чувствую.

– Это, наверное, от холода, – говорит он. – Как бы вы у меня не простудились. – Он снимает телефонную трубку, крутит диск. – Радость моя, принесите нам, пожалуйста, еще один обогреватель. А то мы тут замерзли. – Поворачивается ко мне. – Продолжайте. Вы набрали код – какой?

– Я уже сейчас не помню. Какие-то цифры – они у меня были записаны на бумажке…

– И дверь открылась?

– Да.

– Значит, это действительно…

В комнату врывается толстая жизнерадостная девица с нарисованными глазами. На веках – мазки густого, темно-синего. Жирно обведены черным контуром – до самых бровей, до самых ушей. Из-за этих глаз она похожа на распухшую мультипликационную Дюймовочку. В руках у нее обогреватель. Такой же, как тот, что стоит справа от меня.

Этот она устанавливает слева.

– …Значит, это действительно был нужный подъезд? – Он говорит громко и нетерпеливо, разве что ногами не сучит. – Я вас спрашиваю: получается, это был нужный подъезд?

Он дотрагивается до своего рта пальцем, морщится. Я вдруг замечаю, что нижняя губа у него треснула – ровно посередине. В ранке – запекшаяся кровь.

– Еще раз спрашиваю: получается, это был…

– Да. Получается, был. Да. Нужный. Да! Да! Пожалуйста, уберите это от меня, мне трудно дышать…

– Продолжайте. Дальше. Как все было?

…Как все было?.. Как было?.. Еловые ветки… Батареи… Обогреватели… Хвойный запах… меня тошнит от хвойного запаха… и тогда тошнило… только не приносите сюда еще и елку… не украшайте ее при мне… как все было… я ведь уже рассказывал… остановите стены… зеленая центрифуга… зеленый цвет… ядовитый… горячий… воздух…

После репетиции к нам подошла координаторша Любовь Михайловна, субтильная бестолковая тетушка, необычайно крикливая. Говорят, в молодости она училась во ВГИКе – там ей и поставили голос.

Вид у не был немного растерянный, в руках – какая-то распечатка.

– Так… Значит… Вызов есть.

Смотрит в пол. Переминается с ноги на ногу. Говорит почти тихо. Да что это с ней? Гуманитарную акцию, что ли, какую-то хочет нам втюхать? Выступление в интернате для детей-сирот?

– Вызов по адресу: Варшавское шоссе, дом сто два, корпус пять. Станция метро «Чертановская». К шестилетней девочке… э-э-э… – Она странно замялась. – Кажется, на всю ночь.

– Как это? – изумилась Настя. – На всю ночь? Они что, спятили? Не-е, я не пойду. У нас в контракте сказано, что…

– А вам и не придется идти. Мамаша заказала только Деда Мороза. – Координаторша сочувственно глянула на меня. – Без Снегурочки.

– В смысле? – Настя стянула с головы искусственную желтую косицу и без нее сразу стала выглядеть старше и почему-то толще.

– Мамаша попросила только Деда Мороза, – отчеканила Любовь Михайловна.

Настя скептически фыркнула. Вытащила из мохнатой сумки пудреницу с зеркальцем, разноцветные ватные комочки в пакетике, какие-то тюбики. Быстро и зло стерла с лица серебристые блестки и рыхлый розовый румянец. Стала опять пористо-желтой, как обычно.

– Пойдете? – просительно повернулась ко мне Любовь Михайловна.

– А денег сколько?

– Заказчица заплатит за десять часов. Вперед. Но, соответственно, без гонорара Снегурочки.

– Ну, наверное. Почему нет? – промямлил я. – А что делать?

– Да стандартная программа! – с облегчением заголосила координаторша. – Игры, стихи, загадки.

– У нас, кажется, планы были… – оскалилась Настя, глядя куда-то мне в лоб.

Когда Настя злилась, она не смотрела в глаза. А злилась она почти всегда.

– Хорошо, – сказал я координаторше. – Пойду.

Настя нервно щелкнула пудреницей и направилась к выходу. С силой хлопнула дверью.

Я машинально потянулся за ней, но у порога остановился. Тридцатипятилетняя снегурочка с вздорным характером, со склонностью к ночным истерикам и с двумя зашуганными детьми. Битая посуда, слезливые монологи… Африканские страсти, клубящиеся, точно джинны в бутылке, внутри безнадежно фригидного тела… Это ли мне нужно? Да еще вечный ремонт у нее в квартире. Порожки и арочки… Чур меня, чур.

Через десять минут я получил от нее эсэмэску: «Proshay». Еще через пять: «Ya na avtobusnoy ostanovke. Ko mne pristaet podozritelny tip». Еще через две: «Tebe voobshe vse bezrazli4no, da?» Пока я неловко тыкал пальцами в маленькие кнопочки, стараясь изобразить что-то вроде «Подожди, я сейчас», приехало очередное SMS: «Svoloch». Тут же подтянулась еще одна: «Nikogda ne zvoni mne bolshe». Как это она штамповала их так быстро? Да еще попутно подвергаясь харассменту со стороны «подозрительного типа»? Ловкость рук…

Я написал: «OK, ne budu». На экране мобильника нарисовались два телефончика. От одного к другому, конвульсивно подергиваясь, летел конвертик. Летел, летел… «Message failed». Зато от нее – еще одно сообщение: «Prosba vernut vse, 4to tebe ne prinadlejit».

О как.

Я подошел к координаторше и протянул ей свой мобильный:

– Передайте, пожалуйста, Насте, когда ее увидите.

Всё, что мне не принадлежит… Она мне его, вообще-то, подарила, этот мобильный. Вместо ошейника и поводка. Но это уже детали. Все равно я так до конца и не разобрался, как им пользоваться. Да и вообще не люблю я их. Есть домашний телефон – этого вполне достаточно.

– А как же мы с вами будем связываться? – заверещала Любовь Михайловна.

– Есть домашний телефон.

– Ну ладно, дело ваше. А Снегурочку вам, может, какую-нибудь другую в пару подобрать?

Ох, какой же у нее звонкий голос! Две оставшиеся Снегурочки оглянулись на нас с плотоядной тоской. Кажется, они были еще старше Насти. Я пригляделся к той, что стояла ближе, – тетушка предпенсионного возраста, с огромными мешками под глазами, – и примерил к ней свою стандартную фразу: «Ну, внученька, доставай наши подарочки!»

Внученька… Да ладно, не всё ли равно?

– Как хотите, – ответил я.

– Ладно, я заменю. Ну вы только про завтра не забудьте! Завтра у вас, так сказать, сольное выступление. Варшавское шоссе…

Лифт не работал, пришлось идти пешком. На четырнадцатый этаж.

К подобного рода физическим нагрузкам я совсем не был готов. Я, вообще, человек довольно тучный и не слишком здоровый. Дойдя до девятого этажа, я стянул с себя дурацкий красный мешок с подарками и присел на ступеньку – отдохнуть. У меня кололо в правом боку, я весь взопрел под новогодним костюмом, сердце колотилось где-то в гландах.

Так я просидел, наверное, минуты три, а потом услышал шаги: кто-то быстро бежал вниз по лестнице. Я задрал голову…

Вскоре она появилась. Я сидел, привалившись к перилам, все еще обливаясь потом и пыхтя, и смотрел, как ко мне вприпрыжку спускается старуха лет этак под девяносто.

Одета она была очень странно. Совсем не по-стариковски – в короткий, до пояса, кроличий полушубок розоватого оттенка, черную кожаную юбку, игриво обтягивающую одновременно тощий и оттопыренный зад. На ногах – на кривых, безобразно отекших ногах – модные ботинки-лодочки с загнутыми мысами, на огромных каблуках. И тонкие колготки – сначала мне показалось, что на них какой-то рельефный узор… Но потом – когда она подошла ко мне вплотную – понял, что нет. Там, под гладким блестящим капроном, была путаница фиолетовых, распухших, чуть не лопающихся от распирающей их стариковской крови, вен.

Я отвернулся от этих ужасных ног и прижался теснее к перилам, освобождая ей путь. Старуха пробежала мимо меня, спустилась на один пролет, а потом вдруг остановилась: шаги стихли.

Не дай бог она сейчас ко мне прицепится. Я встал и медленно поплелся наверх – общаться с сумасшедшей бабкой совсем не хотелось.

– Простите! – крикнула она тонким надтреснутым голосом и прытко вскарабкалась по ступенькам ко мне.

Ну вот, началось.

– Вы ведь Дед Мороз?

Ох. Сейчас она, наверное, попросит выполнить какое-нибудь ее заветное желание. Или полезет ко мне в мешок за подарком. Может, действительно дать ей шоколадку какую-нибудь? Только бы отвязалась… Я полез было в мешок – но передумал и молча пополз дальше.

– Эй, подождите, вы ведь Дед Мороз? К девочке? Постойте! Вы из фирмы «Вьюговей»? Это же я вас вызвала! В Интернете реклама вашей фирмы была.

Я остановился и на секунду зажмурился. Потом открыл глаза и посмотрел на нее еще раз. Ну, точно – лет девяносто. Если не сто. Надо же, бодрая какая старушка… В мини-юбочке. Деда Мороза она вызывала. В Интернете реклама…

– Эу, – из меня выдавилось что-то невнятное.

В горле першило.

– Вы извините, – запищала она, чуть шепелявя. – У нас лифт сломался. Рождественский такой подарочек жильцам. У нас всегда так: как праздник – сразу ломается лифт. Но зато вот я вас здесь встретила. Это очень хорошо. А то я вас ждала, ждала, а вы все не шли… Заблудились, что ли? У нас тут легко заблудиться, в этом районе. Все дома одинаковые. Я даже сама иногда не туда поворачиваю… Да, в общем, я вас ждала, а потом смотрю на часы – и вижу, что сама уже опаздываю. Пришлось уйти. Леночку одну оставила… Как-то мне не по себе было, но теперь ничего. Теперь-то я знаю, что вы уже идете…

Она улыбнулась, продемонстрировав неполный комплект коричневатых зубов. Потом на ее морщинистом, обвисшем, как у бульдога, лице изобразилось вдруг что-то вроде смущения:

– Я в гости иду. Может быть, на всю ночь. Ну, вы понимаете…

Я понимаю. Да уж, я понимаю. А что я понимаю? Меня снова прошиб пот. Еще немного, и он начнет сочиться из моей дедморозовской шубы…

– Может быть, я до самого утра там останусь, – снова залопотала старушка. – Вы уж поразвлекайте мою Леночку. Пусть она вам песенку споет. Или стишок расскажет рождественский – она, кстати, специально к вашему приходу что-то учила… Или даже сочиняла… Вы ее, главное, разговорите – дальше она уже сама вас веселить будет. А потом, когда она спать ляжет – это, правда, не очень скоро, она у меня сова, – но когда ляжет, просто на кухне посидите. Чаю можете попить. Бутербродиков себе сделайте. Там сыр, колбаса в холодильнике… Ну, я поскакала!

«Она поскакала», – повторил я про себя тупо.

– Не скучайте! – Старуха махнула мне рябовато-желтой рукой с длиннющими ногтями – ногти были коричневые, ороговевшие, но с островками не вполне облезшего ярко-красного лака.

А потом она мне подмигнула. Кокетливо так. Подмигнула своим маленьким слезящимся глазом, мутно мерцавшим из глубины мягких отечных складок, – и действительно поскакала вниз.

Несколько секунд я оторопело смотрел ей вслед. Потом, немного придя в себя, свесился через перила и крикнул:

– Она ваша внучка, эта Леночка?!

Каблуки перестали цокать по ступенькам. Последовала пауза. Потом снизу послышалось пронзительное, скрипучее хихиканье, отвратительно раздробилось о стены подъезда, обволокло меня десятками, сотнями квакающих отголосков.

– Какая еще внучка? – крикнула она, отсмеявшись. – Конечно, дочка! Шесть лет.

Снова радостное цок-цок-цок.

Потом хлопнула входная дверь – и всё стихло.

Дочка – шесть лет… Когда же она родила ее – в восемьдесят? В семьдесят пять?

У меня закружилась голова – пришлось вцепиться обеими руками в перила, чтобы не упасть. Жарко. Господи, как же в этом их чертовом подъезде жарко…

Еле волоча ноги, буквально подтягиваясь на руках, я добрался наконец до четырнадцатого этажа и встал, задыхаясь, перед дверью нужной квартиры. Я хотел сначала хоть немного восстановить дыхание, а потом уже звонить, но, видимо, пыхтел с таким пронзительным свистом, что меня услышали с той стороны. За дверью кто-то зашебуршался. Брякнула цепочка – непонятно, то ли расстегнули ее, то ли наоборот.

Маленький круглый «глазок» почернел. На меня смотрели.

Делать было нечего. Постаравшись задержать дыхание, чтобы с порога не пугать ребенка своей сиплой одышкой, я нажал на кнопку звонка.

– Кто там? – раздался из-за двери возбужденный женский голос с приятной гнусавинкой.

Ну, слава богу! Мать ребенка дома. Старуха, значит, была все-таки просто чокнутой. А я-то, дурак, уши развесил – «дочка шести лет». Меня ведь чуть удар не хватил… Не, я ведь и в самом деле…

Снова звякнула цепочка – и дверь резко распахнулась.

На пороге стояла – нет, не стояла, скорее радостно подпрыгивала – тетка лет сорока. Каштановые с проседью волосы разделены ровным пробором и стянуты цветными лентами в два жидких хвостика. На макушке, чуть набекрень – блестящая корона из фольги. Розовое платье, усыпанное блестками, с огромным декольте – большие обвисшие груди чуть не вываливаются. На ногах – тапочки с зайчиками и толстые белые колготки. Хлопчатобумажные… Карнавал у них здесь, что ли?

– Заходи! – радостно позвала женщина.

Нахальная. На «ты»…

Я зашел.

Она закрыла за мной дверь на ключ.

Коридор был очень маленький и тесный. Стены обтянуты рыжими прорезиненными обоями – под «кирпичную кладку». В квартире стояла гробовая тишина. Ни музыки, ни гостей. Никакого карнавала…

– Я тебя давно уже жду, – сказала женщина.

– Ну, здравствуйте, здравствуйте! – громко забасил я, скидывая на пол красный мешок. – Я Дед Мороз! Я подарки вам принес!

Странно. Дети, даже очень стеснительные, обычно выбегают в коридор после этой фразы.

– Здравствуй, – ответила женщина и почему-то захлопала в ладоши.

– А где же ребенок? – поинтересовался я шепотом. – Не спит еще, я надеюсь?

– Ребенок? – переспросила она.

– Ну да, ребенок. Девочка. Меня же к девочке пригласили?

– Ну так я – девочка, – заявила тетка и ткнула себя рукой в грудь для убедительности.

Пьяная, что ли?

– Не, ну вы, конечно, тоже еще… в самом цвету… в расцвете…

Господи, что я такое несу?

– …и прекрасно выглядите, но все-таки – я же к девочке пришел. К Леночке. Леночка ее зовут, так ведь?

Тетка пристально посмотрела на меня. Хотела что-то сказать. Потом, видимо, передумала, но рот так и остался открытым. Верхние зубы – длинные, желтые…

– Может, я ошибся адресом?

У нее задрожали щеки. Заячьи зубы впились в нижнюю губу, тоже подрагивавшую. Она уже совсем было начала рыдать, но неожиданно передумала – и вместо этого широко улыбнулась, сверкнув золотым зубом в глубине рта:

– А-а, я поняла: ты меня разыгрываешь!

– В смысле?

– Ну, как будто ты меня не узнаешь. Ты же знаешь, что это я – Леночка.

Нет, она не пьяная…. Она сумасшедшая. Я попятился к двери, повертел ручку. Черт. Заперто. Она же и заперла.

Машинально полез в карман за мобильным… Ах, ну да, конечно. Я же давеча «вернул всё, что мне не принадлежит». Другой психопатке.

– Откройте, пожалуйста, дверь, – сказал я почему-то басовито-дедморозовским голосом.

А хотел ведь сказать совсем по-другому. Хотел – с угрозой. Нервы…

– Ну уж нет! – истерически-радостно взвизгнула «Леночка». – Ни-за-что. Заходи, пожалуйста. Сейчас будем играть.

Она засмеялась – нет, заржала, заикала по-ослиному.

Так. Так… Нет, с угрозой, пожалуй, не надо. С сумасшедшими нужно говорить спокойно и вежливо…

– Извините. Но я лучше пойду. Пожалуйста, ключ. – Я протянул руку.

Она перестала смеяться. Черненькие сощуренные глазки – она почему-то все время их щурила – заблестели, забегали.

– Никуда ты не пойдешь! – сказала она визгливо и топнула ногой. Короткой некрасивой ногой в тапке с зайчиком.

– А почему, собственно? – спросил я.

С сумасшедшими ведь как? Нужно просто понять их логику. Понять их логику и говорить с ними в рамках этой самой логики…

– Потому что тебе заплатили вперед.

Вот те раз. А логика у нее не такая уж сумасшедшая…

– Тебе мама заплатила вперед. И ты должен меня развлекать. Даже если я тебе не нравлюсь, – она обиженно надула губы.

– Ваша мама?

– Ну да, мама. А кто же еще? Папы у меня нету. И перестань говорить мне «вы».

Она снова топнула ногой.

– А ваша… э-э-э… хорошо, твоя мама – это случайно не та бабуля в кроличьем полушубке, которую я сейчас встретил в подъезде?

– Моя мама молодая! – взвизгнула тетка. – Она в полушубке ушла, да! Но она молодая! И красивая!

Так, ну теперь все, кажется, встало на свои места. Две сумасшедшие одинокие бабы. Возможно, действительно мать и дочь. А почему нет? Это наследственное… Впереди – тоскливый рождественский вечер. Захотелось праздника. Ну, а кому не хочется праздника? Они вызвали Деда Мороза. Дед Мороз пришел. Потом старая ведьма… пожилая женщина «ускакала». А эта осталась. И хочет, чтобы я… Чтобы я…что?

– Ну, хорошо. Вы мне заплатили. И чего же вы… чего ты от меня хочешь?

– Как чего? Ты же Дед Мороз? Вот и устраивай мне праздник.

Ну вот, значит, я прав. Человеку просто нужен праздник. А почему, собственно, нет? Хочет получить невинное удовольствие – за собственные, опять же, деньги. Она, наверное, совсем одинокая, бедняжка. Хочет побыть маленькой. И заплатила, стерва, вперед…

– Ну, здравствуй, здравствуй, деточка! – заголосил я привычным басом. – Тебя как зовут?

– Я же сказала – Леночка. – Она еще больше окрысилась.

– А я Дед Мороз! Подарочки принес!

Господи, какой бред…

– А вот скажи-ка: слушалась ли ты маму?

– Слушалась.

А глазки-то у нее все бегают, бегают… Может, надо бригаду из психушки вызвать, а не ерундой тут заниматься?

– А слушалась ли ты папу?

– У меня нету папы. – Тетка ухмыльнулась как-то недобро.

– А учила ли ты уроки?

– Учила, учила.

Какие же у нее противные глаза…

– Ну, тогда получай!

Я наклонился над мешком, порылся в нем, вытащил оплаченные – ею же, ею же! – заранее подарки: набор шоколадных конфет, какую-то пеструю шмотку в прозрачной упаковке и мягкого плюшевого щенка.

– Ой, спасибо! – Она выхватила «подарки» у меня из рук.

Растерзала шуршащий полиэтиленовый пакет, вытряхнув оттуда дурацкое синтетическое платье в мелкий цветочек, потом прижала к груди щенка, тут же отбросила его, открыла конфеты, засунула сразу несколько себе в рот. Неприятно зачавкала.

– Проходи, – сказала, давясь слюнями; коричневая шоколадная жижа вытекла из уголка ее рта и потекла по подбородку.

Я машинально стал расстегивать дедморозовский костюм.

– Нет, ты что!? Не снимай шубу! Ты же Дед Мороз. И сапоги можешь не снимать… Пойдем.

Гостиная как гостиная. Немного унылая, с массивной советской стенкой и с этими дурацкими резиновыми обоями под кирпич, но ничего такого ужасного. В углу – наряженная елка. В ведре.

– Ну, деточка! Как будешь встречать дорогого гостя? Может, ты…

– Я тебе сейчас стихотворение расскажу. Я его сама сочинила. Оно, правда, было для Снегурочки… А потом мама сказала, что и Дед Мороз, и Снегурочка – это будет слишком дорого. Так что… Но я все равно расскажу, ладно?

– Конечно, деточка! Я тебя внимательно слушаю!

Она вдруг куда-то выбежала. Через пару секунд вернулась с табуреткой, поставила ее в центре комнаты и взгромоздилась сверху. От нее остро пахло застарелым потом – под мышками, на идиотском розовом платье темнели мокрые пятна…

Я тоже весь взмок – в комнате действительно стояла страшная духота, как в парной; возможно, это из-за чертовой резины на стенах… А я к тому же был в шубе. Сладкий запах хвои и шоколада разливался в воздухе – меня начинало подташнивать.

– Ты слушаешь? – спросила женщина.

– Да-да, конечно.

Она уставилась своими безумными сощуренными глазами в стену и громко, гнусаво, нараспев заголосила:

Потом выжидательно уставилась на меня. Прикусила нижнюю губу острыми желтыми резцами:

– А чего ты не хлопаешь? Тебе что, не понравилось?

– Очень понравилось! – Я восхищенно зааплодировал.

Всё, пора как-то выбираться отсюда. А то я и сам свихнусь…

– Тогда я тебе еще одно расскажу. Я его тоже придумала сама, – взгляд у нее снова остекленел.

Блестушками. Блестушками… Сейчас меня вырвет.

Я метнулся к окну, вскарабкался на подоконник, подергал ручку форточки. Наглухо задраена…

Она тем временем успела спуститься с табуретки. Подошла ко мне, вцепилась рукой в подол шубы:

– Ты чего это делаешь?

– Форточку пытаюсь открыть. По-моему, здесь очень жарко.

– Нет, не жарко, – сказала «Леночка». – Совсем не жарко. Даже наоборот – холодно. Быстро слезай оттуда. Ты должен со мной играть.

Я слез. Но подол шубы она из руки не выпустила. Второй, свободной рукой взялась за мой меховой воротник.

– Ну неужели я совсем-совсем тебе не нравлюсь? – спросила шепотом.

На меня пахнуло шоколадом и какой-то гнилью из ее рта. Она задышала вдруг часто и тяжело, прижалась ко мне своим обвисшим животом.

– Ну хоть капельку? Нравлюсь?

А-а, так вот чего ей на самом деле надо… Ну, это уж слишком! Я все-таки Дед Мороз, а не проститутка по вызову!

– Так, – сказал я своим нормальным, небасовитым голосом. – Поиграли, и будет. Отдайте мне, пожалуйста, ключ от входной двери.

– Не отдам! – сощурилась Леночка.

– Что ж – тогда я буду вынужден отобрать его у вас силой.

Я схватил ее рукой за плечо. Она вывернулась, отскочила на шаг, а потом завизжала – пронзительно, заунывно, как кликуша. И выбежала из комнаты. Я поплелся за ней.

Я обнаружил ее в кухне. Она стояла на подоконнике перед открытой форточкой. В руке она держала злосчастный ключ.

– Вот ключик, видишь? – Леночка повертела его в руке и показала мне язык – противный, с белым налетом. – Видишь? Больше не увидишь!

И, прежде чем я успел подбежать к ней, она выкинула ключ в окно. С четырнадцатого этажа.

– Да что ж ты, сука, делаешь! – заорал я. Громко, почти по-дедморозовски.

– Ой, ты… матом ругаешься? – запаниковала вдруг тетка и спрыгнула на пол. – Матом нельзя ругаться.

– Почему же вы не вызвали милицию? В квартире был телефон?

– Телефон? Да, был. Но сначала… Сначала я не знал, что им сказать, в милиции. Я думал, это будет звучать по-идиотски: «Здравствуйте, вас беспокоит Дед Мороз. Меня не выпускают из квартиры, приезжайте!» А потом… Потом, когда она выкинула ключ, я хотел позвонить, но… Но она…

Она схватила с холодильника ножницы и побежала за мной. Я даже не успел снять трубку. Она подскочила к телефону и перерезала шнур.

– Никуда ты не пойдешь! – завопила она, брызнув мне в лицо слюной. – Не пойдешь! Не пойдешь! Никуда ты не пойдешь!

Она запрыгала вокруг меня, с ножницами в руках. Как шимпанзе. Как большая взбесившаяся шимпанзе.

– Ты никуда не пойдешь! Мы сейчас будем играть!

– Ладно, хорошо. – От этих ножниц мне стало сильно не по себе. – Я не уйду. Будем играть, о’кей. Во что?

Она мгновенно успокоилась и перестала прыгать.

– Я хочу в прятки.

– Ладно. В прятки так в прятки.

– Чур я вожу, чур я вожу!

– Хорошо.

Просто прекрасно. Ты водишь. Я завяжу тебе глаза, и пока ты будешь считать до ста, я что-нибудь придумаю. Как-нибудь выберусь отсюда.

– На. – Она протянула мне небесно-голубой шарф.

Я завязал ей глаза, стараясь как можно меньше прикасаться к немытым, жирно блестевшим волосам на затылке.

– До скольких считать? – спросила она.

– До ста.

– Раз, два, три, четыре…

Я выбежал в коридор. До ста. До ста… Нужно сориентироваться и выработать план действий. Наверняка где-то еще припрятан запасной ключ. Возможно, в комнате старухи. Так, а сколько вообще здесь комнат? Раз дверь, два дверь – ага, еще две – не считая гостиной.

– Восемь, девять, десять…

Я толкнул ближайшую дверь – и оказался в детской. В жуткой, нелепой детской. Стены ее также были оклеены рыжими резиновыми кирпичиками. Не квартира, а склеп какой-то… На гвоздях висели картинки: кривой, нарисованный розовой акварелью слон, какая-то мерзкая птица – петух, что ли? – разноцветными мелками… Повсюду валялись плюшевые игрушки: кошечки, собачки, медведи – большие и маленькие. В центре комнаты – светлый деревянный стол. На нем карандаши, ластики, замусоленные листочки бумаги с недоделанными монстрами… И еще фотография в рамочке: лицо старухи, которую я видел в подъезде. Отвратительно размалеванное, сморщенное лицо с длинным крючковатым носом.

У окна стояла детская кроватка – слишком короткая, чтобы на ней могла уместиться взрослая женщина. Поэтому с одного края к ней придвинули здоровенный ящик. Нет, здесь вряд ли найдется запасной ключ.

Я снова вышел в коридор…

– Сорок два, сорок пять, сорок семь…

…и метнулся во вторую комнату. Ту, в которой жила, по-видимому, старуха.

Тот же резиновый кирпич. Прямо передо мной – огромное допотопное трюмо. Перед зеркалом разложены всякие тюбики, ватки, скляночки, бутылочки, шкатулочки, заколочки, фарфоровые собачки. На правой зеркальной створке висит свалявшийся черный парик.

Я поковырялся немного среди этого барахла, заглянул туда-сюда – нет, ключа нет. Мое отражение мелькнуло в зеркале: красное лоснящееся лицо, все в испарине, идиотский красный колпак, густая синтетическая борода…

Где еще может быть ключ? В углу, у стены – уродливая полированная тумба. Я подергал дверцу – закрыто. Черт. Черт, черт, черт. Возможно, в шкафу?

Я метнулся к огромному шкафу, потянул за бронзовую, отчего-то липкую, ручку – не идет. Тоже, что ли, закрыто на ключ? А, нет, просто тугая. С противным скрипом дверца шкафа наконец подалась. И в этот момент я услышал приближающиеся шаги.

– Девяносто восемь, сто, – восторженно прогнусавила тетка. – Всё! Я иду искать!

Я изо всех сил дернул дверцу, раздвинул вешалки с вонючим тряпьем и забрался внутрь. Уселся на дно, среди какого-то барахла, и закрыл шкаф изнутри, оставив себе лишь небольшую щелочку, чтобы дышать.

В шкафу было душно. Невероятно душно. Там пахло застарелым потом, сухими апельсиновыми корками и еще почему-то хвоей.

В комнате послышались шаги.

Я замер. Может быть, ключ от входной двери все-таки где-нибудь здесь? Если я нащупаю его, если я найду его, то смогу быстро выскочить из шкафа, добежать до коридора…

Я осторожно пошарил по дну шкафа. Возможно, где-нибудь здесь, в уголке… Моя мать, например, хранила связку запасных ключей как раз в уголке. Рука нащупала вдруг что-то гладкое, округлое. Шкатулка такая? Кажется, да. С круглой крышкой… Наверное, из слоновой кости… Нужно только понять, как она открывается. Как же она открывается?

– Ну и где ты спрятался? – прогнусавила тетка совсем близко. – Я же знаю, что ты в этой комнате, Дедушка Мороз!

Я посмотрел в щелку. Она стояла здесь, рядом, но полностью я ее видеть не мог. Только косолапые ноги – в толстых белых колготках, в тапочках с зайчиками. И еще руку – прямо у меня перед носом. Руку, сжимавшую острые ножницы…

Я перестал дышать. Стоптанные внутрь «зайчики» развернулись и нерешительно двинулись дальше.

– Дедушка Моро-оз! Где ты?

Я тихо выдохнул воздух и снова принялся ощупывать шкатулку. О! Какая-то дырочка! Просунул в нее палец, подергал – нет, не поддается. А вот и еще одна дырочка, рядом. Да как же открыть эту штуку? Так, какой-то остренький выступ, чуть снизу… Нет, тоже бесполезно. А вот, еще ниже… еще ниже – какие-то… камешки, что ли, инкрустированные… в рядок… или – нет, не камешки. Никакие это не камешки… это… зубы, что ли?!

Я отдернул руку и вскрикнул.

– Вот ты где! – радостно завопила она, подскочила к шкафу и рывком распахнула дверцу.

– Что вы с ней сделали?

– Я? Я – ничего. Я не помню… Нет, я не понимаю, о чем вы. Я ничего не делал… Выключите это, пожалуйста. Прошу вас, откройте окно. Мне душно! Мне очень душно!

– Я еще раз вас спрашиваю: что вы с ней сделали?

– Ничего! Я не помню… Нет, ничего! Мы просто играли в прятки. Я завязал ей глаза голубым шарфом, а сам спрятался…

– Вы задушили ее шарфом, так ведь?

– Да нет же! Нет! Я не помню… Нет, я ничего такого… Я завязал ей глаза… Она стала считать до ста. Я спрятался в шкафу. Там было ужасно душно – так же, как здесь сейчас. Откройте окно, пожалуйста, откройте, я вас умоляю!.. Я спрятался… А она нашла меня… Просто нашла меня. Было уже поздно. Мы еще немного поиграли, и она легла спать…

Когда все кончилось, я зашел на кухню и распахнул настежь окно. Потом залез в холодильник. Вытащил докторскую колбасу, немного обветрившуюся, и плавленый сырок. Сделал себе несколько бутербродов. Нашел крупнолистовой чай в пачке и еще «Lipton» в пакетиках. Я вообще-то не очень люблю пакетированный чай, но заваривать просто не было сил. Я вскипятил воды, залил пару пакетиков в чашке. Чашка была вся в коричневых пятнах. С нарисованными животными: кот, пес, осел и петух, – кажется, из «Бременских музыкантов»… Очень противная чашка, но все остальные были грязные – валялись в мойке.

Я даже подумал, не вымыть ли им посуду… Но все же не стал.

Под утро вернулась старуха. Я услышал, как она поворачивает ключ в замке, и сразу вышел в коридор. Оттолкнул ее, протиснулся в дверь и побежал вниз по ступенькам.

Потом она стала орать. И пока я спускался – все время, пока я спускался с четырнадцатого этажа на первый, – сверху доносились ее дикие крики.

Я вышел на улицу. Вышел, наконец. В рассвет, в холод… И снова услышал ее голос. Поднял голову: она чуть не до пояса высунулась из окна, седые лохмы развевались на ветру. В тишине спального района ее надтреснутый голос звучал оглушительно, ударялся в стены бело-синих многоэтажек, путался в подворотнях, рвался на части и возвращался ко мне жутким эхом:

– Сгоришь в аду!..ишь в аду!..аду!..у!..у!

– Будь ты проклят!..проклят!..удь!..лят!..лят!

Она орала так громко, что в некоторых окнах соседнего дома зажегся свет.

– Зажаришься в пекле! – вопила она мне вслед. – В пекле-е-е!..кле-е-е!..ишься!..кле!..кле!

Я заткнул уши руками. Я шел, шатаясь, прочь от этого дома, и еловые ветки устилали мой путь. Я наступал на них и давил их, стараясь не вдыхать пронзительный сладкий запах, и они ломались у меня под ногами, их было много, ужасно много, еще больше, чем раньше…

А потом они поймали меня.

Они мучают меня этой страшной жарой. Они отняли мой мешок с подарками и, наверное, давно уже сожрали все, что в нем было, – все киндер-сюрпризы, и всех шоколадных зайцев, и подмерзшие мандарины, и леденцы… Они забрали мою одежду, мой красивый красный костюм и надели на меня смирительную рубашку. Они содрали с меня колпак. Они сбрили мне бороду. Они мучают меня этой жарой, они знают, что хуже для меня ничего нет…

Отпустите меня! Ну, пожалуйста, отпустите меня! Мне нужно уехать отсюда, пока не настала весна. Мне нужно на север… До первой оттепели…

Он снимает телефонную трубку, набирает какой-то номер (всего три цифры – значит, звонит кому-то внутри здания) и говорит:

– Отведите его в сауну.

Я ною:

– Нет, пожалуйста, нет!

– Да заткнись ты! – рявкает он, и подсохшая ранка у него на губе снова трескается; капля крови медленно катится по подбородку.

Он встает, раздраженно запахивает халат – под халатом у него еще шерстяной свитер… господи, кажется, ему и правда не жарко! – и подходит к застекленному шкафчику. Вытаскивает из него кусок ваты, макает в какую-то прозрачную жидкость и подносит к губе.

Дверь в кабинет резко распахивается. Входят два здоровенных верзилы, быстро приближаются ко мне.

– Ведите в сауну, – повторяет он, рассеянно изучая окровавленную ватку.

Они больно хватают меня под руки, сдергивают со стула и волокут по коридору. Они заталкивают меня в какую-то комнату. В ужасную, раскаленную комнату, в которой нечем дышать… Они раздевают меня догола и сажают на деревянную лавку. У моих ног шипят и мерцают красноватые угли.

– Пожалуйста, отпустите меня! – всхлипываю я.

– Смотри-ка, он плачет! – изумленно говорит один верзила другому. Потом поворачивается ко мне:

– А когда ребенка убивал, небось не плакал, мразь?

Что же это он говорит?.. Зачем он так говорит?..

Они шумно выходят, заперев за собой дверь на ключ, – и я остаюсь один, на деревянной лавке.

Горячо. Совсем горячо. По груди, по спине и животу стекает вода. Сочится из меня. Сначала она холодная – но быстро нагревается, превращается в кипяток. Я сижу и смотрю, как уменьшаются, становятся тоньше и прозрачнее мои руки и ноги.

Скоро все кончится. Сейчас все кончится. Я таю, я теряю сознание… Я хотел бы напоследок представить себе снег. Голубоватый вечер, гладкие белые равнины… веселые лайки, которые бегут к горизонту, проваливаясь в сугробы, фыркая и отряхиваясь… Я так хотел бы все это представить! Но в последнем горячем бреду мне мерещится что-то другое… Маленькая рыжеволосая девочка – волосы стянуты в хвостики, на макушке – дурацкая блестящая корона из фольги. Она стоит на табуретке и смотрит на меня огромными голубыми глазами, полными слез:

– Почему ты не хлопаешь? Ну почему ты не хлопаешь? Разве тебе не нравится? Я сама сочинила…