Эпилог

– Можете войти, – сказала секретарша. Скользнула взглядом по лицу Опалина, по петлицам на его воротнике и прибавила покровительственно-сухим тоном существа, приближенного к вершинам власти: – Только не задерживайте Генриха Григорьевича, у него сегодня еще много дел.

Опалин вошел, хромая, потому что нога до конца еще не восстановилась. Обычно он предпочитал ходить в штатской одежде, чтобы не привлекать внимания, и теперь необходимость надеть униформу и вообще выглядеть, как полагается по уставу, его немного стесняла. К тому же он находился не в тесном здании угрозыска в Большом Гнездниковском переулке, где знал каждый закуток, а на Лубянке, куда его вызвали к начальству – положим, не к самому Менжинскому, но к его заместителю, человеку тоже известному и часто мелькавшему на газетных страницах.

Кабинет, в котором оказался Иван, ничем не поражал воображение и выглядел почти таким же, как тысячи начальственных кабинетов по всему Советскому Союзу. Стол, заваленный бумагами, на столе – несколько телефонных аппаратов, добротная мебель, на стенах – портреты Дзержинского, Ленина и Сталина. Из-под портрета Дзержинского на Опалина внимательно поглядел сидящий за столом человек – брюнет средних лет с короткими чаплинскими усиками, которые тогда были в чрезвычайной моде, и высоким лысеющим лбом.

– А, товарищ Опалин! – заместитель сделал ударение на «о». – Наслышаны о ваших подвигах… Что ж это вы хромаете? Ранены?

– Да так… немножко… – пробормотал Опалин, смутившись. Ему не понравилось, что его фамилию произнесли неправильно, но поправлять заместителя начальника ОГПУ он не решился.

– Садитесь, товарищ.

Иван огляделся и сел на один из стульев, которые стояли в кабинете, но инстинктивно выбрал тот, который был не слишком далеко и не слишком близко от Генриха Григорьевича.

– Не буду зря тратить слов, а перейду прямо к сути. В моем лице руководство ведомства благодарит вас за проделанную работу, за храбрость, находчивость и за спасение крайне ценного и важного груза. Я слышал, ваше начальство уже нашло способ вас поощрить?

– Да, – сказал Опалин, кашлянув, – мне выписали премию и подарили часы, – он невольно бросил взгляд на новенькие часы на своем запястье.

Генрих Григорьевич, заметив этот взгляд, сухо улыбнулся. С его точки зрения, руководство уголовного розыска могло бы сделать побольше для своего импульсивного, но расторопного сотрудника. Хотя, если он был согласен довольствоваться часами и премией…

– Со своей стороны, мы хотели бы тоже сделать для вас что-нибудь, товарищ Опалин. Мы умеем ценить смелых и решительных людей. Могу даже сказать, что нигде их не ценят так, как у нас. Если у вас есть какая-нибудь просьба…

– Есть, Генрих Григорьевич, – Опалин вздохнул. – Понимаете, у меня есть друг… У него туберкулез. Прогноз не очень благоприятный, но… Врач сказал, если его отправить прямо сейчас в хороший санаторий на юге… самый лучший… В санаториях нашего ведомства с местами туговато, и нам сказали ждать, а ждать он никак не может. Вот я и подумал… Если вы можете что-то сделать…

Генрих Григорьевич недовольно шевельнул усами. Вообще-то только что он довольно прозрачно намекнул хромому юнцу, что его не прочь принять на работу на Лубянку. Отличные пайки, красивая форма, почет и страх окружа… ах, пардон, почет и уважение окружающих обеспечены. А тот говорит о каком-то своем приятеле и месте в санатории, как будто важнее этого на свете ничего нет.

– Как зовут вашего друга?

– Селиванов. Василий Селиванов, – и, видя, что хозяин кабинета взял ручку и приготовился записывать, Опалин пустился в объяснения по поводу звания Васи и того, где тот находится сейчас.

– Поможем, чем сможем, – коротко ответил Генрих Григорьевич, закончив делать пометки в своей книжечке, и все тем же изучающим, цепким взглядом посмотрел на Опалина. – Может быть, у вас есть еще какие-нибудь просьбы? Или пожелания?

– Нет. Больше ничего.

– Тогда не буду больше задерживать, – хозяин кабинета сухо улыбнулся. – Насчет вашего друга я распоряжусь.

Он кивнул, показывая, что аудиенция закончена, и Опалин, чувствуя облегчение, захромал к двери.

На вечер этого дня у него были куда более приятные планы – он купил два билета в кино, куда собирался идти с Надей, и, так как его премия позволяла пошиковать (так сказать, в пределах разумного), даже нанял такси. Но мать Нади, которая открыла дверь, стала ему доказывать, что ее дочери нет дома.

– Ее верхняя одежда висит в коридоре, – сказал Опалин, чувствуя, как от неприязни к почтенной даме у него становится сухо во рту. – Зачем вы врете?

Вера Федоровна побагровела, воинственно вскинула подбородок и позвала дочь:

– Надя! Разбирайся сама, я не нанималась выслушивать оскорбления от всяких… всяких…

Опалин сразу же увидел, что девушка одета по-домашнему и явно не собирается никуда выходить. И то, что она прятала глаза, ему инстинктивно не понравилось.

– Я взял такси, – сказал он, – поедем, как… – он чуть не сказал «буржуи», но в последний момент поправился, – как короли. И фильм, говорят, хороший. С Фэрбенксом…

– Ваня, – внезапно сказала Надя, – у нас ничего не получится. Я долго думала, как тебе сказать… Все слишком сложно. Я не могу…

– Что не можешь? Пойти со мной в кино? – Опалин начал сердиться. – Мы же договаривались…

– Да, но… Ване не понравится… Извини.

– Какому еще Ване? – машинально спросил он. И внезапно вспомнил. Ваня Катаринов, любитель марафета с синяками под глазами. Горе-художник, которого выставили из ВХУТЕМАСа. Черт возьми, ведь о нем Опалин совсем забыл.

– Ты же его допрашивал, – сказала Надя с упреком, и он внезапно понял, что она не могла ему этого простить.

– Ты его любишь?

– Это тебя не касается.

– Не касается? Надя, он же наркоман. Я его видел: он конченый человек. Что ты творишь? Зачем? Он же пойдет ко дну и тебя с собой утянет…

По тому, как она отпрянула, Опалин понял, что оттолкнул ее, безнадежно оттолкнул этими словами.

– Не смей так о нем говорить! – выпалила она, задыхаясь.

Если бы она сказала «Да, я люблю его», это не прозвучало бы откровеннее. Интересно, когда она влюбилась в него? – мелькнуло в голове у Опалина. Еще тогда, когда Ваня числился женихом подруги Гали? Или Галя тут ни при чем, просто Надя из тех женщин, которым сладко жертвовать собой – вот только объекты для поклонения они выбирают чаще всего такие, которые не собираются ценить ни их жертвенность, ни их самих.

– Я десятки раз видел таких, как он, – сказал Опалин упрямо, все еще не теряя надежды достучаться до нее. – В периоды просветления они бывают очень обаятельны. Иногда они даже клянутся взяться за ум, но это ничего не меняет. Надя, он погубит себя. И тебя тоже, если ты останешься с ним.

– Честное слово, ты сговорился с моей мамой, – сокрушенно промолвила девушка, качая головой. – Хотя она и говорит о тебе, что ты еще хуже бандитов, которых ловишь.

И выпустив на прощание эту эффектную стрелу, она захлопнула дверь.

Чувствуя себя оплеванным с головы до ног – и не то что без всякой вины, но и вообще без всякого повода, – Опалин медленно двинулся к лестнице. Шофер такси, веселый белобрысый малый, встретил его открытой улыбкой – но, заметив изменившееся настроение пассажира, поспешно согнал улыбку с лица.

– Куда едем, гражданин?

Опалин сунул руку в карман, достал билеты в кино, мрачно посмотрел на них и разорвал в мелкие клочья.

– Поезжай, куда хочешь, – буркнул он, садясь в машину, но внезапно вспомнил, что Авилов сегодня играет в «Метрополе». – Нет, вот что: давай в центр…

Бильярдный зал был переполнен зрителями, и Опалин с трудом сумел протиснуться на более-менее приличное место. Игрок, похоже, был в своей стихии: каждый его удар сопровождался восторженным гулом. Он закончил партию и, заметив в толпе Опалина, кивнул ему.

– Если есть деньги, можешь поставить на меня, – негромко сказал Авилов Ивану, когда тот подошел ближе.

– Не хочу, – коротко ответил Опалин.

– Почему? Сомневаешься?

– Нет. Просто я не делаю деньги на друзьях.

– Что с тобой? – спросил Авилов, глядя ему в лицо.

– Все нормально. Не обращай внимания. Может, выпьем чего-нибудь?

– Я не пью. Руки дрожать будут.

– Как все сложно, – пробормотал Опалин, отходя, и тут заметил в толпе знакомое лицо. Это был лысый толстяк Ларион, сосед Катаринова, – и хотя Иван видел его второй раз в жизни, он обрадовался ему, как родному.

– Бюро «Вечность», какая-то там артель, – продекламировал он, подойдя к толстяку. Тот напрягся. – Помните меня? Я еще к вашему соседу приходил.

– Кажется, припоминаю, – пробормотал толстяк. – Только я больше не при делах. Сократили меня.

– Ну! Неужели товар перестал пользоваться спросом?

– Нет, просто место мое понадобилось одному родственнику начальника. Теперь вот думаю, куда податься. Может, помощником ветеринара возьмут, а может, в «Добролет» устроюсь, в отдел рекламы. Говорят, у меня к ней талант.

– Что ж, воздушный флот – дело хорошее, – заметил Опалин. – Пойдем выпьем за талант.

– Да тут дорого все.

– Ничего. Я плачу.

– Да? Ну тогда пошли…

Но ликеры в буфете оказались слишком сладкие, а толстяк, выпив, стал нести такую чепуху, что Опалин вскоре перестал его слушать. Вокруг них накрашенные женщины говорили громкими голосами, и из бильярдного зала доносился стук шаров.

Чувствуя, что с него хватит, Иван расплатился, забрал в гардеробе свое пальто и вышел наружу. Падал снег, мягко ложась на витрины «Мосторга», на площадь, по которой полз трамвай, и на царских орлов на башнях Кремля. И Опалина внезапно охватило такое чувство одиночества, такая тоска, что ему захотелось плакать. Но он не выносил слез, не выносил ощущения собственной слабости и тотчас же устыдился своего порыва.

«Подумаешь, остался без кино. И Авилов сразу же как-то отстранился… Когда я сказал про друзей, у него бровь поднялась – явно не считает он меня никаким другом, да и не считал никогда. Так… были общие интересы, да кончились. Ну и ладно, впервой, что ли… Надьку только жаль – пропадет. И что я могу сделать? Да ничего. Нельзя помочь тому, кто сам себе враг, – он чихнул и досадливо сморщился. – Поеду-ка я лучше домой… Дома тепло. Надоели эти холода, поскорей бы пришла весна…» И, подняв воротник, Опалин захромал к трамвайной остановке.