Пылесос

«…И пусть ястребы Тель-Авива дышат в кислородные подушки Вашингтона».

(Из радиопередачи)

Я всегда очень верил нашим газетам, радио и телевидению. Вот по радио говорят: «Невесело поют нынче соловьи в Булонском лесу» – значит, невесело. Весело соловьи могут петь только в Нескучном саду.

Наши вообще очень удачно всегда долбали капиталистическую заграницу. И слова были изобретены специальные: мир чистогана, город желтого дьявола (это на золото намекают, которое у нас-то никто не любит), желтая – она же продажная – пресса.

Очень хорошо и красиво можно было сыграть на противопоставлениях: у нас – «просторно раскинулись жилые микрорайоны», у них – «дома теснятся в каменных джунглях»; у нас – «счастливо трудятся», у них – «изнывают под гнетом»; у нас – «с каждым годом растет благосостояние трудящихся», они – «прозябают в нищете»; мы – «живем», они – «ютятся» или чего-то там «влачат», кажется, «свое жалкое существование».

Еще с раннего детства хорошо помню такой шедевр газетной карикатуры. На портрете изображен тогдашний секретарь Организации Объединенных Наций. Под портретом надпись – Даг Хаммаршельд. Около портрета стоят двое рабочих в комбинезонах и с молотками (видимо, во время обеда). И один говорит другому: «Смотри, пишется Даг, а читается наоборот». Вот так – просто и элегантно – проклятый гад Хаммаршельд.

И даже совсем недавно в одной из центральных газет после огромной статьи о наших очередных победах я под рубрикой «За рубежом» увидел такие строки: «Этой зимой в США от холода погибло более 854 человек».

От какого, к чертовой матери, холода?! Что, прямо на улице замерзли или простудились, а потом слегли? А точно ли более 854 или все-таки менее?

А специальная «плохая» музыка? Многие, наверное, помнят киножурнал «Иностранная кинохроника», который можно было смотреть без дикторского текста и с закрытыми глазами. Сначала шла веселая «траляляшная» музыка. Это значило, что в Венгрии вошел в строй новый комбинат, потом звучали минорные аккорды – ну точно землетрясение в Англии или женский хор рвет душу, открываешь глаза: американские рабочие влачат…

Всю жизнь в конце декабря я слышал: «В обстановке крайней напряженности встречают нынче на Западе Новый год».

Видали как? Нынче – в течение десятков лет, а все – нынче.

На протяжении долгого времени дня за три до «Нового года» я усаживался перед телевизором, чтобы не упустить момент, когда Запад, находящийся постоянно в обстановке крайней напряженности, наконец-то лопнет. Но этого почему-то не происходило.

Позже у меня появился видеомагнитофон, и я стал записывать особенно выдающиеся «шедевры» дикторского искусства. Я подчеркиваю – именно дикторского. Так как сами по себе демонстрируемые сюжеты совершенно невинны.

Судите сами. На экране изображается одна из центральных улиц какого-то западного города. От дома к дому протянуты пышные гирлянды. Улыбающиеся прохожие, отягощенные красочными пакетами, спешат по своим делам; сверкают разноцветными огнями празднично украшенные витрины.

Дикторский текст: «Ничто не напоминает нынче (опять нынче) в Лондоне о Новом годе».

Ну, конечно же, ничто; ведь за границей праздники не празднуют, а стараются «хотя бы ненадолго отвлечься от повседневных проблем».

Следующий сюжет. Показывается ирландская группа «Ю-Ту», выступающая в небольшом клубе, а затем улыбающаяся женщина, которая моет окно.

Текст: «Не сразу пришел успех к молодым талантливым музыкантам. Раньше они играли в рабочих кварталах, но не всем повезло так, как им, – некоторые вынуждены сами зарабатывать себе на хлеб». («Некоторые» – это, наверно, про бабу и окно.)

И последнее. В Нью-Йорке – рождественская неделя, кругом клоуны, Микки-Маусы. На углу стоит веселый Дед Мороз, останавливает каждого прохожего, поздравляет и вручает маленький пакетик. Люди разворачивают, и многие сильно радуются.

Диктор (с нескрываемым презрением и уничтожающим сарказмом): «А вот и американский Дед Мороз – Санта-Клаус, но он дарит прохожим далеко не подарки, а всего лишь лотерейные билеты. Немногие выиграют в эту новогоднюю лотерею».

Вскоре нашим средствам массовой информации стало как-то уже не до лотерейных билетов Санта-Клауса, и я боюсь (к моей радости), что моя видеоколлекция телесюжетов так и останется неполной. Нет-нет, да и прозвучат иногда слова «влачат» и «прозябают», но относится это уже не к Западу, а к нам, что, в общем-то, не так уж и смешно.

Все это довольно длинное вступление к рассказу о пребывании «Машины» в США в 1988 году призвано показать, какими примерно сведениями, почерпнутыми из газет, ЦТ и т. д., я располагал об «их жизни и нравах» перед поездкой в эту страну.

Нет, я, конечно, не уподоблялся «мистерам Твистерам», считающим, что по Москве медведи бродят, но был искренне удивлен, не увидев на каждом шагу в Штатах горящих крестов Ку-клукс-клана и валяющихся где ни попадя бездомных, которые «вынуждены сами зарабатывать себе на хлеб».

Если говорить серьезно, то мы действительно знали и знаем об Америке гораздо больше, нежели американцы о нас. Мы ведь черпали информацию из видеофильмов, из музыкальных программ, а они – в основном от своей «желтой прессы».

Раньше по инициативе наших газет неоднократно проводились интервью со случайными людьми в центре Москвы и Нью-Йорка. И что же?

Наш бравый рабочий-комсомолец толково объяснил въедливым американским корреспондентам территориально-политическое деление США и климатические особенности различных зон, а ненароком попавшийся нашим журналистам в Нью-Йорке болван профессор из 15 республик назвал только три: Москву, Сибирь и Волгу. Что и говорит о высоком культурном уровне среднего советского человека, каким я себя и считаю.

А чего?! Однажды Макаревич с Кутиковым и Ефремовым сели и за пять минут на спор записали на бумажке почти 48 из 50 американских штатов, а когда Сашка Зайцев вспомнил, что американские деньги называются не долларами, а «баксами», то все решили, что он свободно может поработать пару лет гидом-переводчиком где-нибудь в Алабаме.

И вот «Машина времени», усиленная для концертной убедительности Александром Борисовичем Градским, летит на «Боинге» в Штаты.

Летим мы на «Марш мира», по инициативе Комитета защиты мира. От кого собирался защищать мир этот комитет – от нас или от американцев, – я точно не знаю.

Самолет прибыл в Нью-Йорк, где мне бывший москвич Миша через решетку передал 134 мятых доллара (все, что смог собрать), потом мы аккуратно пересели на лос-анджелесский рейс и около полуночи по местному времени, слегка замученные долгой дорогой и неизвестностью, растопырились в зале прилета аэропорта Лос-Анджелеса, штат Калифорния.

Как всегда, никто из нас точно не знал, будут ли встречать, дадут ли суточные и когда придется «мирно маршировать» – прямо сейчас или все-таки немножечко попозже?

Через некоторое время ловкие шоферы в серой форме растащили по длинным лимузинам прилетевших бизнесменов, и мы остались в зале одни, не считая очень бойкой и симпатичной девицы с небольшой табличкой «HARD-ROCK» в руках. Девушка пританцовывала, вертела головой и, беспрестанно улыбаясь, энергично разгоняла табличкой и без того кондиционированный воздух.

Убедившись лишний раз, что кроме нее и нас никого в зале нет, и бросив взгляд на длинные прически Кутикова и Градского, она решительно подошла и с ужасающим техасским акцентом осведомилась, не видали часом мы тут где-нибудь группу из Москвы? А мы-то как раз и видали.

Девушку звали Маделина, она позвала лохматого босого парня Тома, мы загрузили вещи в грузовичок, сели в две машины и по ночной прохладе приехали в чудный дом Маделины на берегу океана.

Еще в этом доме жил непрописанным ее друг Лэни, которого за странный рычащий голос пришлось тут же прозвать Тайгером, то есть тигром.

Они позвонили, заказали пиццу; потом пришли еще несколько друзей, а мы тоже достали разные московские припасы и стали с ними со всеми очень сильно дружить.

Андрей спел под гитару несколько песен в стиле «кантри», была открыта пара баночек икры, а наш Директор, не говоривший по-английски, выразил свою признательность гостеприимным хозяевам тем, что не сходя с места, в уголку, быстро выиграл у Тигра сто с лишним «баксов» в карты, неосмотрительно оставленные тем на виду.

Директор сильно гордился своим выигрышем, и стоило больших усилий упросить его проиграть деньги назад.

К середине ночи обстановка была такая приятная и свободная, как где-нибудь в Малаховке под Москвой.

Два следующих дня мы провели на пляже и вообще всячески красиво отдыхая, посещая маленькие пляжные магазинчики и соседей Маделины, которые проявили к «этим странным, но веселым русским» неподдельный интерес.

Было жарко, кое у кого обгорели плечи, а Саша Градский купил себе красивую шапочку с приделанными к козырьку небольшими ручками и веревочкой. Если дернуть за веревочку, то ручки делали жест, который американцы называют «Fuck off». Дергал он за веревочку часто, несложный механизм быстро сломался, и руки застыли в постоянном жесте, который уже нельзя было ни отменить, ни изменить. Шапочку пришлось снять.

Мы, конечно, не забыли, зачем сюда приехали, и с интервалом в семь минут пытались интересоваться, где сейчас «Марш мира» и как бы нам к нему незаметно примкнуть, а также задавали всякие робкие вопросы по поводу «суточных».

Несчастные Маделина и Тигр смущенно переглядывались, наконец выдали нам долларов по двадцать, чтоб мы себе ни в чем не отказывали.

День на четвертый выяснилась одна любопытная деталь: наши милые хозяева ни о каком «марше» и не слыхали, а просто узнали от каких-то знакомых, что должны приехать русские музыканты, после чего, испытывая здоровый интерес к нашей стране, решили их принять и поближе познакомиться.

Было не очень-то ловко, но вскоре мы-таки нашли этот «Марш мира», а он – нас, и историческая справедливость была восстановлена.

Михаил Шуфутинский был руководителем ансамбля «Лейся, песня» до 1979 года. Руководителем хорошим – в меру жестким, в меру демократичным. Миша закончил дирижерско-хоровое отделение Консерватории и очень хорошо поставил в ансамбле вокал. Отношения были нормальные, коллектив был на подъеме, и ничто не предвещало скорого расставания с руководителем.

Как-то на гастролях я зашел вечером к нему в номер. Миша говорил по телефону с Москвой, и я стал рассеянно перебирать газеты и книги на его тумбочке в надежде найти какой-нибудь детективчик на ночь – и нашел. Книжечка называлась «Овцеводство в Австралии» и содержала ряд интересных сведений о численности и популяциях бараньего поголовья в этой далекой стране.

Так у меня зародилось жуткое подозрение, что Шуфутинский уезжает.

Кстати о самом слове «уезжать»: в те времена этот глагол не требовал дополнения. Не надо было уточнять, куда и зачем. Если говорили, что кто-то уезжает, то всем было совершенно ясно, что конкретный товарищ навсегда покидает Советский Союз ради Израиля, США или Австралии. У Миши с Австралией не сложилось, потому что как раз в тот период австралийцы ввели для эмигрантов возрастной ценз, по которому он с семьей не проходил. Но тогда он еще об этом не знал и на всякий случай интересовался овцеводством.

Через пару месяцев Шу – так его звали друзья – собрал собрание и объявил о своем решении уволиться. Все были в шоке. Такого еще не бывало; был прецедент, когда целый ансамбль «Самоцветы» ушел от руководителя, но наоборот…

Миша объяснил, что он очень устал от поездок, что не имеет возможности посвящать достаточно времени семье, и извинился перед всеми за то, что он, видимо, вынужден будет объявить нас перед руководством подонками и бездельниками для убедительной причины увольнения.

Мы, обалдевшие, дали полное согласие считать нас кем угодно, а руководство реагировало однозначно, тут же предложив разогнать к чертовой матери зарвавшуюся сволочь, но Миша настоял на своем и уволился один.

Он поступил очень мудро и честно, потому что даже через полтора года, когда он уехал, не имея к «Лейся, песня» никакого отношения, у ансамбля были большие неприятности: размагниченные фонограммы, отмененные съемки, несостоявшиеся гастроли.

Где-то году в 84-м, уже в «Машине», после концерта я вошел в наш «Икарус» и, усевшись, услышал из водительского магнитофона развеселую музычку про Брайтон-бич, небоскребы и т. д. – голос был совершенно незнакомый.

Водитель сказал, что это – какой-то Чухатиньский, последний писк эмигрантского творчества.

Я никак не мог себе представить, что это поет Миша, так как еще в «Лейся, песня» он никогда не пел и, раздавая партии вокалистам, всегда предпочитал сыграть мелодию на рояле. Слух у него был отличный, но что-то не то с дикцией, и он даже немного этого стеснялся.

А тут прямо соловьем разливается. Оказалось, что все-таки Шуфутинский. Видимо, это в «Нескучном саду» соловьи не поют, а в «Булонском лесу» поют, да еще как весело!

На протяжении этих лет я слышал, что Миша был сначала в Нью-Йорке, потом переехал в Лос-Анджелес, и у него там какое-то дело, связанное с рестораном: не то у него ресторан, не то он часто туда ходит. Но адреса не было, а повидаться очень хотелось: вот, мол, я в Америке и не сбежал, а так – захотел и приехал.

Как-то, идя по улице, спрашиваю Маделину, не знает ли она такого Шуфутинского? Маделина, жуя резинку, улыбаясь, постреливая глазами и не забывая качать бедрами, подбежала к телефону-автомату, схватила и сунула мне толстенный справочник. Открываю – и между мистерами Шмуцем и Шутцем коричневым по розовому написано: мистер Шуфутинский.

Я позвонил ему, разговаривал с женой, которая меня не узнала, и выяснил, что мистер Миша будет сегодня вечером в ресторане «Атаман», который, собственно, ему и принадлежит.

Ребята все взволновались: некоторые тоже знали Шуфутинского еще по Союзу, а другие – просто от возможности сходить в Америке в ресторан.

Я уже упоминал, что разговаривать с Маделиной было бы трудно, даже если бы она говорила не по-английски, а по-русски, но с такой же пулеметной скоростью и ковбойским акцентом; поэтому приходилось отделываться многозначительным «о,кей».

Кое-как договорились, что она заедет за нами в 6 часов на своей широченной шаланде и отвезет в «Атаман».

Все «почистили перышки» и приоделись во все чистое, чтобы предстать перед «владельцем заводов, газет, пароходов» во всем блеске. Градский долго возился с механизмом шапочки, потом плюнул и надел ради разнообразия не черную, а белую рубашку.

Где-то в половине восьмого я уже стал сильно нервничать, потому что Маделина хотя и была женщиной, но все-таки старалась не опаздывать более чем на час – значит, что-то случилось.

Так оно и было. Вскоре она позвонила (переводил Лэни-Тайгер) и рассказала, «что у машины не было номера, а полиция спрашивает, а машина принадлежит одному другу, а друг уехал неизвестно куда, а полиция машину забрала, а она теперь без машины, а в общем, все о,кей, и через 10 минут она будет».

Действительно, минут через десять Маделина явилась на новом «Мустанге», мы погрузились и поехали.

Поинтересовались, у кого она взяла эту тачку и есть ли на нее документы? Ответ был такой:

– Все есть, все о,кей. Я ее по дороге купила.

«Атаман» был просторным рестораном, специализирующимся на французской и русской кухне. Оркестр только что закончил очередную песню, и Миша с радиомикрофоном спускался с эстрады в зал под аплодисменты русско-французского стола.

Я вышел прямо к эстраде, и сюрприз был так сюрприз. Меньше всех, кого он ожидал увидеть, так это меня. Он расчувствовался до слез, я тоже.

Больше того, многие присутствующие сразу узнали Макаревича и Градского, подходили, жали руки, но им сразу было объяснено, что мы приехали не насовсем, а на гастроли.

Вечер прошел чудесно.

На следующий день Миша катал нас по Лос-Анджелесу на своем «Мерседесе», у которого на номере вместо цифр написано «Атаман». Проезжали мимо его дома в самом престижном районе города – Беверли-Хиллз. Подумать только! Еще недавно я смотрел интересный видеофильм «Полицейский из Беверли-Хиллз», а тут сам разъезжаю.

Миша небрежно вел машину и рассказывал, рассказывал… О том, как трудновато с рестораном без официальной лицензии на алкоголь, о том, что заключил контракт с телохранителями, которые должны защищать его даже против его воли. Тут вот какая тонкость. Если подойдут к Мише незаметно преступманы, приставят пистолет и прикажут отослать телохранителей, то те никуда не уйдут, если только сами не захотят.

В конце экскурсии Шуфутинский все-таки спохватился, что уж очень круто взял, и сказал, что жилье очень дорого, поэтому он не может себе позволить в этом миллионерском районе целый дом, а только пятикомнатную квартиру.

Я немного успокоился, а то ведь известно, что на Беверли-Хиллз живут самые богатые звезды Голливуда и вообще всякие знаменитости.

На Мишиной улице проезжаем мимо одного особняка, перед нами на лужайке дядька черный с детьми бегает.

– Знаешь, кто это? – Миша небрежно спрашивает. – Знаменитый Кассиус Клей, он же Моххамед Али, знаешь?

Я плюнул на все, говорю: «Не-а».

Несколько раз в Штатах в разных городах нас таскали на настоящие приемы со свечами, бассейнами и слугами-неграми в белых перчатках. Все было очень богато, и я поражался, насколько сильную любовь испытывают к «Машине» простые американские миллионеры.

Правда, потом оказалось, что средства, ассигнованные богатыми людьми на такие приемы, проходят как благотворительность, и им за это снижают налоги.

Это не значило, конечно, что с таким же успехом можно было выбросить деньги на помойку, ведь гораздо приятнее их пропить с замечательными ребятами из Москвы, чем снабдить пару сотен бродячих собак «долгоиграющими» резиновыми костями.

Американцы все время улыбаются: неосознанно во сне, дома, на улице – ходят прямо так и улыбаются, а уж если к нему обратиться с вопросом или как, тут уж приходится опасаться, как бы он челюсть не вывихнул.

Еще они друг друга хвалят и никогда не жалуются – всегда все о,кей.

Вот он подходит здороваться: «How are you?» (Как поживаешь?) Надо ответить: отлично, шикарно, бесподобно.

А если буркнуть, как у нас принято: «Ничего», – тут он уже подумает, что у тебя кто-то умер.

Часто спрашивают, уловив малейший акцент: «Откуда ты (или вы)?» Говоришь: «Из Советского Союза». Не понимают. Надо отвечать: Россия, Москва.

Так что мы еще до развала Союза уже отвечали, что – русские.

Один только раз очень правильно нас поняли. Был сильный дождь, а автобус не смог подвезти к самым дверям гостиницы. Три часа ночи, несемся, гремя сапожищами. На втором этаже открывается окно, и заспанный голос спрашивает: «Откуда это вы летите как сумасшедшие?»

– Из Советского Союза, – отвечаю.

– Так я и думал, – и закрыл окно.

Но вообще к нам все очень благожелательны. Даже, кажется, немножко жалеют.

Пригласили как-то на обед в аристократический гольф-клуб. Америка – страна относительно молодая, к аристократии и к своей старине очень трепетно относится. Однажды на экскурсии достопримечательности показывают: вот здание, ему почти тридцать лет, а вот тому – целых пятьдесят.

Ну разве можно быть аристократом с двадцатилетним стажем?! Но ничего, оказывается, можно.

В гольф-клубе около ста почетных членов: Рональд Рейган, Майкл Джексон и другие суперзнаменитости. Чтобы получить членство, надо внести 150 тысяч да и потом ежегодно отстегивать 50–60, но, как вы понимаете, не в деньгах дело.

Клуб расположен в уже суперфешенебельном месте внутри Беверли-Хиллз, в Бель-Эйр, и славится кухней своего ресторана, чуть ли не лучшей в мире.

Нам показали красивые поля для гольфа, клюшки почетных членов и, наконец, кухню с 15–18 поварами, каждый – мастер какой-либо национальной готовки. Даже двое специалистов по русским делам, наверное, варят им щи.

В просторном обеденном зале 5–6 миллионеров в белых рубашках что-то спокойно ели своими клюшками и на нас особого внимания не обратили.

Клуб считался сугубо мужским, женщины не допускались, но для организатора нашего обеда, голливудского продюсера, который пришел с женой, было сделано исключение.

Мы сели за стол, и после первого тоста за нашу даму элегантный седой продюсер, держа бокал с шампанским (400$ бутылка), произнес буквально следующее:

«Друзья! Всем известно, что самая развитая капиталистическая держава в мире – это США. В США самым богатым и процветающим штатом является Калифорния. Самый известный город Калифорнии – Лос-Анджелес. В Лос-Анджелесе самым фешенебельным районом считается Беверли-Хиллз, а в центре его находится Бель-Эйр, где расположен наш гольф-клуб с роскошным рестораном, где мы все сидим.

Друзья! Вы находитесь в самом сердце капитализма, к которому ваша страна, к сожалению, выбрала такой тернистый и извилистый путь».

Наш Директор встал и обратился к продюсеру с краткой ответной речью, где сдержанно похвалил Америку и жратву. И мы выпили, как я понял, за перестройку.

Мне так понравился этот стройный и безупречный американский тост, что я изо всех сил постарался его запомнить, чтобы в случае чего воспроизвести. Недавно такой случай представился: приехали знакомые американцы. Я произнес тост, слегка подправив его под наши условия: мол, вот мы все здесь, в Москве, в ресторане «Пекин», в европейском зале и т. д.

Американцы кивали, но мне показалось, что тост настоящего искрометного успеха не имел.

Когда поет А.Б. Градский, я забываю обо всем. Мы знакомы с ранних юношеских лет, репетировали в разных группах в легендарном Доме культуры «Энергетик», я всегда восхищался его уникальным голосом, даже когда он не поет, а так просто, в разговоре. Еще меня очень привлекали бескомпромиссность его суждений и очень здоровое чувство юмора.

С тех пор, конечно, прошло много лет. Градский стал известнейшим певцом и композитором, а я – всего лишь гениальным звукорежиссером и писателем, поэтому не могу называть его на бумаге Сашей, в крайнем случае – Александром.

Так вот, в Америке Александр купил себе стекло.

Будучи человеком предусмотрительным, еще задолго до этой поездки он приобрел огромный «Бьюик» 1972 или 1975 года и с первых дней пребывания в Штатах искал для этой машины ветровое стекло. Нашел и купил.

Стекло было очень большое, а ящик для его хранения – так просто огромный, и в нем хотелось жить. Валандались и таскались мы с этим ящиком исключительно из уважения к таланту и личности Александра.

Как-то раз в Сан-Франциско я был дежурным по ящику. Сижу, привалился к нему, как к горе Машук, и за него отвечаю. Присматриваю, как бы в нем бездомные не расселились или океанский контейнеровоз за своего не принял и не уволок незнамо куда.

Покуриваю тайком запрещенные в США сигареты «Родопи». Их еще президент Линкольн запретил, как пустую трату времени, а под категорию марихуаны они подходят разве что по запаху. Я все сидел и размышлял, как этот ящик завтра волочь в другое место, и вспомнил кучу всяких историй о громоздких предметах и их перемещении.

У ансамбля «Верасы» была сильная нужда. Нужда была в двух кофрах для перевозки микрофонных стоек. Кофры должны были быть метра по полтора и сделаны из фанеры. Вот те, кому положено, наваляли чертежи и отправили их на завод или, там, в мастерские, где заказ должен был быть выполнен точно и в срок.

Время от времени «Верасы» интересовались, как продвигается работа. Им отвечали, что все в порядке, уже пройден нулевой цикл и заложены первые фанерки.

Через каких-то два года изготовители позвонили, сообщили, что первый из кофров готов, и предложили встречать груз около 15 часов. Филармонические деятели выразили удивление таким пафосом и, в свою очередь, предложили послать своего экспедитора, чтобы он схватил коробку и привез. Но изготовители, сославшись на новую форму обслуживания, стояли на своем.

Встречать вышли всей филармонией.

В 15 часов в ворота вошел спиной человек с флажком, за ним показалось нечто вроде дома средней величины, который на тягачах, тачках и подводах волокли радостные изготовители.

Оказалось, кто-то в среднем звене не вовремя выпил и перепутал миллиметры с километрами.

Чудовище долго стояло во дворе филармонии. Были проекты открыть там дискотеку или рынок, но администрация на всякий случай отказывала.

А чехлы для стоек чья-то жена сшила из подвернувшихся тряпок за 20 минут.

А вот еще. Случилось мне один раз в городе Магадане перевозить довольно громоздкий ящик с ударной установкой.

Я стою на улице с этим ящиком и двумя бойкими местными ребятами, через которых и была приобретена установка, пытаюсь поймать такси.

Машу руками, как ветряная мельница. Но вот одна машина с «зеленым глазом» мимо проезжает, потом другая…

Ребята, посмеиваясь, за мной наблюдают, наконец один, который поглавней, смилостивился над недотепой, говорит:

– Ладно, мальчик, отойди! Кто же у нас в Магадане так тачку ловит?!

Вышел он на край тротуара, сунул руки в карманы и стал правой ногой такое движение делать, как девочки в варьете в танце «канкан».

Я думаю: «Во как! Век живи – век учись. В жизни бы сам не догадался», – и действительно, первая же «Волга» останавливается.

Вежливый водитель аж из машины вышел и к нам направляется. Мой магаданский «канканщик» смотрит на меня – знай наших, но тут водитель как даст ему в табло и уехал. Что уж случилось, точно не знаю. Может быть, не той ногой надо было.

Ребята долго оправдывались, что это «водила» мудак и козел, а я плюнул на местный колорит, достал московский «чирик» (тогда это еще были деньги), взмахнул им, как Кио палочкой, и первый же грузовик, ссыпав уголь на обочину, помчал меня с барабанами в дальние дали.

Работали у нас в свое время трое рабочих: Басов, Шитов и Калахов. Кличка у них была – «три молодца, одинаковы с лица».

Действительно, очень похожи друг на друга: плотные, немногословные, обстоятельные.

Никто о них толком ничего не знал, только однажды Шитов сказал, что брат у него «на шофера кончил».

Работниками они себя зарекомендовали хорошими, меж собою крепко дружили: придут, бывало, утром все с «фонарями» – директор им допрос с пристрастием. «Упали, – говорят, – ударились».

Еще им почему-то очень нравилось быть евреями.

– Мы, – говорят, – евреи: Басман, Шитман и Калахер.

Когда приезжаешь на гастроли в другой город, одним из самых доступных развлечений является дневное посещение местного универмага. Вот в одной украинской поездке приходим в универмаг. Походили, посмотрели, потом, конечно, заходим в музыкальный отдел. Я гляжу, глазам не верю: стоят звуковые агрегаты типа «Маршал». Две колонки одна на другой, и сверху усилитель. По виду ни дать ни взять – фирменная аппаратура, на которой обычно западные «монстры рока» выступают.

Оказывается, местный радиозавод выпускает. И название залихватское – что-то вроде «Ритм» или «Гамма».

Мы эту аппаратуру обступили, гадаем: какова она в деле? Тут откуда ни возьмись трое «евреев» протискиваются. Басман с Шитманом обошли агрегат вокруг, потом, не сговариваясь, схватили за ручки, приподняли, опустили. «Говно», – говорят. А Калахер даже плюнул.

Мы тоже плюнули: чего уж тут смотреть – все ясно. Я этот способ проверки качества взял на вооружение, и, когда в первый раз за ящик со стеклом Александра уцепился, сразу понял – сильная вещь.

Пока я все это вспоминал, дежурство мое кончилось, смена пришла, и отправился я ужинать чем американский бог послал.

Приехали в Даллас, штат Техас. К этому времени «Машина» уже отделилась от «Марша мира».

В плане у нас были записи на очень хорошей далласской студии и пара концертов.

Состоялся даже небольшой концерт в городе Хьюстоне, столице американской космонавтики, где «действующие» русские до этого времени появлялись крайне редко.

Даллас – очень красивый город, очень чистый и благоустроенный (если можно вообще так говорить об американском городе), – в свое время покрыл себя мрачной славой. В Далласе был убит президент Джон Кеннеди.

Мы побывали на том месте, видели здание, с верхнего этажа которого, по официальной версии, стрелял Ли Харви Освальд.

Освальд, арестованный по подозрению в покушении на Кеннеди, вскоре сам был убит Джеком Руби, в свою очередь через месяц отравленным в тюремной камере, развалившейся через три дня на мелкие куски, впоследствии съеденные мышами.

Комиссия Уоррена, занимавшаяся потом расследованием этого жуткого дела, исписав толстенные тома, зашла в тупик, так как свидетели исчезали один за другим. Возможно только будущее прольет свет на тайну убийства. И то вряд ли.

В Далласе было много интересных встреч и контактов, но апофеозом явилось посещение «Хард-рок-кафе».

Не надо думать, что это нечто вроде кафе-мороженого, где играет группа. «Хард-рок-кафе» в мире всего несколько. Это – своеобразный центр рок-культуры. Это – роскошный ресторан, способный удовлетворить самые изысканные вкусы. Это – мемориальный музей, где собраны реликвии, принадлежащие лучшим музыкантам мира: гитара Джимми Хендрикса, одежда «Битлз» и т. д. И наконец, это – престижнейший концертный зал, где выступали и выступают (но только по одному разу) звезды рок-музыки.

Честь выступить в «Хард-кафе» была оказана Элвису Пресли, Стиви Вандеру, «Роллинг Стоунз», Чабби Чеккеру и другим звездам, причем честь обоюдная: заведение очень гордится людьми, занимавшими его сцену, и в ознаменование каждого такого события на площади перед зданием навечно помещается бронзовая звезда с фамилией певца или названием группы.

Сердце любого рокера зашлось бы при взгляде на это созвездие имен, и каково же было наше удивление, когда «Машине» официально предложили выступить в этом замечательном месте.

Ни о какой звезде, конечно, разговора не было (этот вопрос решался спецсоветом), но возможность поиграть на одной сцене с музыкантами такого масштаба просто потрясала.

Первая (и последняя) очередь, которую я увидел в Штатах, была очередь за билетами на наш концерт. Публика собиралась солидная, так как цена билетов была довольно высока – около 18 долларов, а за десять можно было купить приличные джинсы.

Все, конечно, очень волновались. Концерт открыл тремя песнями Александр Борисович. Пел он по-русски, но зрители были буквально потрясены его вокальным мастерством и этого не замечали. Некоторые в волнении закурили, другие обменивались вполголоса восхищенными репликами. Тогда Градский сделал следующее: оборвав на полуслове волнующий рассказ о приключениях Гарсии Лорки, он, пользуясь буквально тремя английскими словами (типа «Ноу смокинг, фастен белтс»), заставил зал замолчать и прекратить курение, чем поднял престиж советских артистов на небывалую высоту. Об этом взахлеб с одобрением написали утренние газеты.

После этого «Машине» работать было легко, зрители были само внимание, и я даже слышал, как по залу пролетели две мухи.

Еще до поездки Андрей удачно перевел несколько песен, а перед русскими текстами делал по-английски небольшой анонс, так что для зрителей не пропали ни музыка, ни смысл, что было особенно приятно. В общем, большой успех.

В течение всего концерта за моей спиной стояли трое солидных мужчин и очень внимательно наблюдали за моими действиями. Первый был по виду очень похож на продюсера Мадонны, второй явно напоминал продюсера Рода Стюарта, а третий скорее всего являлся продюсером Майкла Джексона. Пришлось мне блеснуть мастерством и хвататься за ручки в темпе шахматного блицтурнира.

По окончании концерта я повернулся к ним и спрашиваю:

– Как вам понравился «саунд звука»?

Один сказал: «Отлично!», другой: «Шикарно!!», а третий: «Бесподобно!!! – и добавил: – Прекрасная работа».

Странно все-таки, как Америка влияет на творческие способности человека. Вот, помню, в Орле после концерта зрители прибегают.

– Где, – кричат, – этот звукорежиссер хренов, надо бы ему руки оторвать!

Это – на родине, а здесь такие важные люди – и «шикарно и бесподобно».

В общем, сижу я, это, и мысленно уже у Мадонны и Стюарта работаю, а может быть, даже и у Майкла.

Тут Макаревич подходит.

– Чего-то, – говорит, – мне показалось, что гитара сегодня была тиховата.

Пришлось срочно в «Машину» «возвращаться».

А мужики те, трое, оказывается поспорили между собой на бутылку виски, что я обязательно что-нибудь сломаю, но просчитались, сволочи.

На вечернем «разборе полетов» вышел небольшой спор о программе, но все согласились, что в целом концерт прошел хорошо; Андрей с достоинством комментировал по-английски русскую часть концерта, а я ничего не сломал.

Александр Борисович, зашедший на огонек, тоже сдержанно похвалил коллектив, но чувствовалось, что у него есть свое собственное мнение о том, кто принес концерту успех.

(Александр всегда относился к «Машинистам» как к братьям меньшим, на что, безусловно, имел право, и позволял любить себя и восхищаться только издалека.)

В ответ на этот демарш я вынужден был тут же наврать, что слышал из верных источников о планирующемся открытии звезды в честь «Машины времени». Градский хохотал так, что стекла чуть не лопнули, и предложил в качестве материала для звезды трехслойную фанеру. Было грустно.

А сон-то оказался, что называется, в руку. Дня через два американцы намекнули, что утром около «Хард-рок-кафе» состоится некая торжественная церемония. (А кое-кто продолжал хохотать.)

Я пошел в магазин и приобрел за 70 центов кусочек жести, подручными средствами обрезал его, придав форму звездочки. Написать фломастером имя и фамилию было уже делом техники.

На следующий день далласцы не поленились устроить пышный праздник в своем стиле. Было все: и небольшой оркестр, и разрезание лент, и торжественное срывание со звезды красного покрывала. В конце церемонии «американские пионеры подарили «Машине времени» галстуки» («Пьер Карден») и т. д. и т. п.

Я положил звездочку Александра на зеленую травку, но показывать кому-либо постеснялся: зачем мне нужен враг на всю жизнь, тем более что поет-то он по-настоящему здорово.

А звезда «Машины» из сверкающей бронзы помещалась где-то справа от Чабби Чеккера и в приятной близости от Элвиса Пресли, и если хвалить после каждого концерта и улыбаться – это способ американской жизни, то отливать и устанавливать звезду с надписью «Time machine, USSR» их никто не заставлял. И это – хорошо!

Сводили нас на новый фильм «Красная жара». В нем советский милиционер, которого играет Арнольд Шварценеггер, приезжает по делам службы и розыска в Чикаго. Американская полиция активно ему помогает, и все кончается хорошо. Довольно забавный фильм, правда, смеялись мы совершенно не в тех местах, где американцы, ну да неважно, у них свой юмор, а у нас свой.

Присутствовал там такой эпизод. Милиционер Шварценеггер, усталый после самолета, наконец добирается до номера в гостинице, заходит, запирает дверь, бросает свой портфель на диван и включает телевизор. На экране появляется целующаяся парочка.

– Тьфу, это же капитализм, – говорит Арнольд с отвращением и выключает «ящик».

На очередном приеме сосед по столу, который, кажется, присутствовал на просмотре, спросил меня: как мне нравится Америка? Я, желая сострить и намекая на фильм, ответил:

– Это же капитализм.

Через два дня вышла газета, как раз освещавшая пребывание в Далласе «Машины» и присуждение ей звезды.

Большая статья с фотографией группы на первой странице начиналось словами:

«Макс Капитановский – саунд-инженер «Машины времени», – держа в руке стакан с водкой, сказал: «Да, это – капитализм».

Я как прочитал, чуть в обморок не грохнулся. Во-первых, от лживости и продажности американской прессы, во-вторых, от страха, что в Москве узнают. Шел 1988 год, а тут «стакан с водкой». Хорошо помню, что пил из рюмки, а они, гады, что написали.

Да еще Директор на меня долго и выразительно смотрел – прямо мороз по коже. Я решил при случае с этим «щелкопером и бумагомаракой» отношения выяснить.

Случай представился на третий день, во время концерта Рода Стюарта. Нам раздали такие значки «Очень важная персона», дающие возможность ходить за кулисы и в буфет. И вот моя персона увидела в буфете того журналиста, подходит к нему и говорит заготовленную речь, в смысле «ай-яй-яй».

Уж как он смеялся!

– Я тебе, – говорит, – только хорошего хотел. Твоя фамилия в центре газеты появилась, у нас за это люди знаешь какие деньги платят, а тебе – на халяву…

Моя «очень важная персона» все поняла и больше с глупостями не приставала.

Директор меня в Москве не выдал, а руководство почему-то прошляпило.

Концерт Рода Стюарта. Мы впервые присутствовали на настоящем рок-концерте такого масштаба. Огромный полуоткрытый зал, отличная аппаратура, шикарные музыканты, бесподобный Род Стюарт.

Мы как «очень важные персоны» располагаемся близко от сцены. Билет стоит $ 18.50, дешевле, чем на «Машину» в «Кафе», но и зал больше раз в 10.

Слева огромный экран, показывающий всякие мелкие детали: выражение лица, пальцы гитариста или клавишника – великолепное шоу.

В проходах дежурят квадратные мальчики в черных майках – охрана. Зрители беснуются, но в рамках; курят марихуану, но понемногу; пьют виски, но по чуть-чуть – полный кайф. Хрупкая девушка, профессионально сбив с ног тренированного громилу, прорывается на сцену, и Стюарт допевает песню с ней на руках.

Я сидел, разинув рот, смотрел и слушал, а вокруг сорокалетние мальчишки и девчонки пели, танцевали, целовались. У меня зрело неосознанное чувство протеста советского человека, не привыкшего, чтобы было так хорошо.

Одним словом, я собрался УЙТИ. Будучи уже очень известным в Америке человеком, фамилией которого уж полгода как пестрели центральные газеты (стакан водки и т. д.), я представил себе завтрашние сенсационные заголовки: «Капитановский УШЕЛ с концерта Стюарта», «МАКСУ такая музыка не нужна» и т. п.

Пока я смаковал несостоявшееся будущее, концерт незаметно кончился, и мы отправились на банкет-прием, которого Стюарт каждый раз удостаивал сугубо избранных.

Сугубо избранных в Далласе оказалось человек 800. Закуски, напитки, легкая музыка – большой праздник.

Между прочим, я заметил ту девушку, которая охрану прорвала, она как раз с тем охранником и отдыхала – подсадная уточка-то!

Часа через 2 появился САМ и в уголке ужинал со своими детьми. Он явно устал и несколько тяготился шумным обществом. Я-то на всякий случай прошелся мимо пару раз этаким гоголем, чтоб он понял, КТО с него хотел уйти, но сильного впечатления это не произвело.

В результате Андрей был в конце вечера представлен Стюарту, поговорил с ним немного, и они вместе сфотографировались. У Макара фото хранится – РОДИК и АНДРИК.

Но мы с Директором этого уже не видели: у него мечта была у Стюарта на коленях посидеть – не вышло, и мы заплакали и пошли домой в скромную гостиницу «Анатоль» (двести баксов в сутки).

Почти перед самым отъездом посетили еще один плантаторский дом. С белыми колоннами, расположенный на живописном пригорке среди цветов и деревьев, дом производил впечатление форпоста рабовладения. В воздухе слышались звон кандалов и крики угнетаемых негров. Своеобразное очарование старины не портила даже циклопическая спутниковая антенна, стоявшая на лужайке перед крыльцом.

После обеда, о котором даже говорить не хочется, хозяева предложили освежиться в бассейне. Мы уже привыкли, что бассейны есть почти у всех, а лето в Калифорнии очень жаркое, поэтому с благодарностью предложение приняли.

Бассейн находился метрах в ста от дома и был, наверное, устроен из естественного пруда, настолько хорошо он вписывался в окружающий ландшафт.

Я направился к бассейну и уже издали увидел, что там кто-то плавает. Раздавался плеск, и, как от кита, взлетали фонтанчики воды. Ничего удивительного в этом не было – это мог резвиться дельфин или любое другое морское существо: бассейн был достаточно велик, а американцам никакой закон не писан.

«Дельфином» оказался хорошенький желто-зеленый водяной пылесос длиною около метра. Перебирая маленькими лапками, он ползал по дну и подводным стенкам бассейна и всасывал частички ила и несуществующего мусора, потом всплывал и радостно выпускал фонтанчик воды.

Мы зачарованно смотрели на его работу.

– Сосет, как бог, – сказал кто-то рядом.

Я, наверное, сноб, жлоб и «вещист», потому что, когда меня спрашивают, что мне запомнилось в Америке больше всего, я вспоминаю не небоскребы, не «Хард-рок-кафе», не Голливуд, а вот этот маленький трудолюбивый водяной пылесос как олицетворение рациональности, пользы и комфорта американской жизни.

Наши эмигранты, которых в Америке уже предостаточно, многочисленных родственников, хлынувших в Штаты за магнитофонами, телевизорами и тряпками, полупрезрительно называют «пылесосами».

Если бы эмигранты с самого начала познакомились с очисткой американских бассейнов, они бы придумали для родственников другое название.