Малый Декамерон

из романа «Будни волшебника»

Первое, что я увидел, открыв дверь в кухню, был не очень чистый указательный палец, упертый мне в самую переносицу. Палец принадлежал пухлой руке, высовывающейся из необъятных размеров недетской распашонки бывшего белого цвета. Внутри распашонки с трудом размещался человек-гора. Оставалось только гадать, как парень таких габаритов вообще мог пролезть в дверь современной московской кухни. Скорее всего, он родился непосредственно в этой кухне и потом вырос, что было, конечно, фантастическим предположением, потому что парню на вид было лет двадцать девять с половиной, а самому дому – не более пяти. Значит, умелые строители виртуозно построили кухню и весь дом прямо вокруг паренька.

Он сделал едва уловимое движение, втянул живот, что ли, его палец переместился в направлении стола, и оказалось, что я тоже могу войти. Похоже было, приглашают. На микроскопическом кухонном столе между основополагающими локтями парниши каким-то чудом держались бутылки и аж один стакан.

Что ж, таковы и были мои далеко идущие цели.

* * *

Я и приехал-то из Хабаровска только сегодня часов в восемь вечера, устал как собака и мечтал только до кровати добраться, да нет – звонят.

ОНИ, видите ли, сидят на квартире и пьют, а без меня – ну никак не возможно. И девчонки в трубку орут: «Максим! Хватай быстрей в ларьке две и пулей сюда!» То есть практически стремглав.

Вот это мне уже нравится! Я, значит, ни о чем таком плохом не думал, приехал, хотел отдохнуть, обижать друзей не собирался, да и вообще с утра пальцем никого не тронул, а получаюсь просто какой-то подлец. А с другой стороны, приятно, что во мне у всех такая нужда.

Ну что было делать?! Записал адрес какой-то шестиэтажный: «Чертаново, потом направо вниз, затем на юго-восток, вброд через речку и спросить Мишу».

Лифт, конечно, не работает, по лестнице поднимаюсь с бумажкой в зубах и с сумкой, навстречу мужик с собакой, похожей на свинью. Собака дружелюбная, хвостом машет, лизнула мне руку, за икру тяпнула – я дернулся, естественно.

– Одна звенеть не может, а две звенят не так, – мужик говорит, профессионально прислушавшись к звукам в моей сумке, но ошибается, гад, потому что две-то, конечно, есть, но третья – это просто персиковый сок, который я по дороге зацепил.

Тут свинья еще раз меня тяпнула. Мужик говорит: «Макс, фу! Ну что ты жрешь всякую гадость!»

Это немного заело – я уже давно старался дешевую водку не покупать.

А мужик опять: «Макс, сидеть! Стервец ты этакий!»

Сел я на ступени и, уже сидя, ему бутылки показываю, что, мол, гадость не употребляем. Но он, ненормальный, почему-то дальше почти бегом побежал.

Наконец добрался до облупленной двери без звонка. Стою, радуюсь, как меня все ждут, а я – вот он – он. Пригладил волосы, рубашку поправил, постучался. Ни ответа, ни привета. Дверь вроде приоткрыта, но что-то боязно – вдруг перепутал. Приварит мне сейчас в курятник какой-нибудь честный чертановский человек, но прислушался – кажется, музычка знакомая за дверью тихонько орет, рискнул и вошел.

Квартирка-то однокомнатная и судя по обстановке – «мебельному гарнитуру в стиле Людовика Четырнадцатого», газетам там рваным да стеклотаре в ассортименте – явно съемная.

Яркая лампочка горит, но ощущения и запах все равно как в темной подворотне. Пара моих знакомых валяются прямо на полу – пузыри пускают, а их помойные «дульцинеи» на бывшем диване в объятиях беспринципного чертановского Морфея довольно-таки нагло пребывают.

Пытался будить их по-разному – куда там, бесполезно. Потом вспомнил, как у нас в армии старшина Турумбаев эти вопросы решал, да как заору: «А ну-ка всем встават, товарища солдата! Подъем была?! Кому спим, ибаный морда?!»

Тут уж они вскочили как ошпаренные, а один по поводу моего приезда так от радости зашелся, что левый глаз приоткрыл и говорит: «А я думал, ты не приедешь!»

Конечно же, при таких делах я от злости забился в пароксизме, как старый отбойный молоток, – считать-то хорошо умею: по всему видно, они, гады, даже девушки для меня не припасли, и я, не говоря ни слова, хвать у этого Мишки из кармана каких-то денег на обратное такси и сразу на кухню – воды на дорожку глотнуть, а там как раз ОН со своим указательным пальцем.

Показывает рукой на табурет, садись, мол, а в стакан единственный, демонстрируя известное только знатокам свойство поверхностного натяжения, наливает это самое.

За моей спиной в «апартаментах» стук бильярдный раздался – это мои дружки, головами ударившись, спать опять повалились.

Я в комнату вернулся на секундочку, стакан второй с пола подобрал, потому что гигиену люблю больше, чем Ломоносов учиться, – а то бог его знает, может, у него непорядок какой? Иначе с чего бы это он такой толстый, да еще лыбится, как упитыш с детской питательной смеси.

Этот здоровый пузырь обладал довольно ограниченной мимикой, зато как у всех глухонемых, каждый его жест был наполнен глубочайшим смыслом.

Я сначала-то разогнался вспомнить наш детский примитивный глухо-немецкий язык, при помощи которого радивые ученики подсказывают нерадивым, растопырившимся у доски. Но этого не понадобилось. Парнище невероятно красноречиво показывал толстым пальцем на мой пустой стакан, я пододвигал его, он наливал мне и себе, потом чокался, и я каким-то непостижимым образом понимал, что сейчас должен выпить.

Поражение речевого аппарата неожиданно слетело с него в полтретьего, как немота с советского кинематографа в 1931 году.

Похоже было, что все это время он как бы заправлялся горючим, и когда бак заполнился под завязку, мотор заработал на полную катушку, и его наконец прорвало.

Я-то особенно всему этому не удивился, потому что сам уже не мог издать ни звука. А если уподобить нас с ним сообщающимся сосудам (а так оно и было), то когда у меня пусто, у него должно было быть густо.

Итак, этот новый Цицерон неожиданно в полтретьего заявляет:

– Повадился как-то ко мне один мудель без предупреждения заезжать. Сижу дома, пью чай. Ты, кстати, давай не кобенься – я иногда и чай пью. Так вот, вдруг раз – звонок в дверь, да еще и глазок с той стороны пальцем зажимает. А время какое сейчас? Жуткое время, а у меня видеоплеер, и вообще я за доллар отца родного с ног сшибаю. Оружия-то у меня никакого нету, только баллон газовый, вот я его и предупредил в таком разе последний раз: буду стрелять без предупреждения, в смысле, газом фукать. Баллон-то на веревочке у двери висит, чтобы нехорошмана какого в случае чего обдуть, он-то все это знает, но неужели трудно сначала по телефону позвонить. Ничего на него, дурака, не действует.

Это и еще кое-что оратор выбормотал на одном прерывистом дыхании, довольно монотонно и с очень своеобразной лексикой и фразеологией, включающей частые упоминания о сложных матримониальных отношениях с родной матерью не ко времени приходящего друга, а также развернутые описания различных детородных органов.

Затем он налил себе очередную порцию, снова продемонстрировав поверхностное натяжение, встал и начал прогуливаться вокруг себя, то есть вращаться по вертикальной оси, насколько позволял его собственный почти полуметровый радиус.

– Вон у нас в четырнадцатую квартиру зашли двое, дали одному по балде и все забрали, а в двадцать восьмую зашли трое, дали двоим по балде и все забрали, а…

– В пятьдесят шестую зашли четверо, дали троим по балде и все забрали, – это я уже медленно говорю, довольно быстро подсчитав закономерность.

– Ой, я тебе уже все это рассказывал, – огорчился гора, – терпеть ненавижу все по два раза повторять.

Я испугался, что он сейчас опять на три часа заткнется, и горячо заверил, что просто по чистой случайности ляпнул, он смягчился и продолжил:

– Выхожу как-то на балкон и вижу: приятель этот на своей таратайке к моему подъезду подруливает. Встал я у двери на страже, на лестнице лифт хлопнул, бим-бом – это звоночек мой сработал, а глазок сразу залепился. Я дверь распахиваю и сразу ему в улыбающее рыло как дал струю. Он глаза закрыл руками и с криком повалился, наверно, сознание потерял, морда…

И мой новый знакомый победно рассмеялся.

Я стал потихоньку вместе с табуреткой отодвигаться назад. Думаю: «Если уж он другана своего нервно-паралитическим обработал, то меня бутылкой по той самой балде жахнет – не почешется».

– Ты что, ты куда?! Я ж его простым дезодорантом. Не газом, а дезодорантом, ну этим, который не заменяет ежедневного мытья. Разве я могу живого человека да газом?! Топором или ножом там – легко, а газом – это уже блатовство.

Господи! Так это совершенно меняет дело, и мы выпили за его человеколюбие.

Он еще много мне рассказывал всякие макли-шмакли, я это все хавал за милую душу, и пили мы при этом немерено.

Рассказывал какие-то истории о пьянках, дорогие сердцу любого мужчины; истории о женщинах, милиции, о животных, причем я при этом молчал как пень, губкой впитывая в себя потрясающий фольклор, и совершенно позабыл о своей несостоявшейся «кошачьей свадьбе».

В полшестого, выпив «на посошок, на сапожок, на запашок и за здоровье Госавтоинспекции», откатив ногой под кухонный шкаф последнюю пустую бутылку, я собрался отваливать. Пожав на прощание котлету, которую он выдавал за свою правую руку, сильным ударом ноги распахнул я и без того открытую дверь и только собрался сломя голову кинуться в сторону дома, как был остановлен словами:

– Как же зовут тебя? Ты ж не человек – а отвал башки. С тобой хоть поговорить можно, не то что с этими козлами. Меня, – говорит, – зовут Юрка Сараван-Карай, в смысле, Караван-Сарай, ну а тебя-то как? Дай мне свой телефон, а то я тебе репу оторву!

Репу-то мне, конечно, очень жалко.

– Максим, – говорю, – телефон 152 и.т.д.

– Максим, я те точно позвоню на днях, ты дуру-то не гони!

Дуру я в ближайшее время гнать не собирался. На том и расстались пока.

Через недели две раздается телефонный звонок:

– Привет, это я, Юрка Сараван-Карай! Помнишь, ты меня еще с кухни полночи не выпускал?

Что-то начало шевелиться у меня в памяти – что-то с водкой связанное.

– Ну, я это, еще тебе репу обещал оторвать, – веселился он.

– Ой, здравствуй, Юрий, – говорю, – ты ж утверждал, что тебя Караван-Сараем зовут.

– Так это я уже выпил, вот и путаю, да хрен с ним, тут вот какое дело: пригласили меня, значит, сегодня на день рождения к одному мальчику из Большого театра. Тридцать два годика исполняется. На дачу, кстати, в Красную Пахру. Дак что, поедем?

Я прямо обалдел и говорю ему, что не могу так сразу-то, без разбега. Во-первых, меня не приглашали, во-вторых, я там никого не знаю, а в-третьих, мне надеть нечего и вообще, «как вам нравится во-первых?»

– Ты мне дуру-то не гони, он сказал, чтоб я с бабой приходил, а мне что с бабой, что с тобой – все равно. С тобой даже лучше. Форма одежды: джинсики-кедики, только ботву причеши, а то я тебе репу оторву.

Ну что ж, причесал я ботву и поехал я в Пахру.

В Пахре дача – всем дачам дача. Участок огромный – на глазок сотки пятьдесят три с половиной. На зеленой лужайке в длинной беседке стол белоснежной скатертью накрыт, а на столе сервиз с золотом аж на тридцать шесть персон. Сервиз, насколько я понимаю в старинном английском фарфоре, – «Веджвуд». Кроме того, бокалы и фужеры там всякие хрустальные, ножи, вилки, ложки-ложечки, а уж щипчики-пинцетики серебряные я и не считаю.

Стулья около стола стоят такой красоты, как у Ильфа и Петрова, только три их комплекта, а кругом цветы, цветы…

По лужайке под нежным бабьелетовским солнышком под руку прогуливались джентльмены и леди – все в соответствующих одеждах – и вели приятную светскую беседу. А люди-то какие! В первом приближении сразу проглядывались несколько хорошо известных по телевизору акул и щучек из таинственного опасного, но притягательного мира шоу-бизнеса. Пара продюсеров нетрадиционной ориентации, по слухам, проведших в местах отдаленных не одну пятилетку. Три-четыре эстрадные звездочки средней величины со звучными именами и хорошо развитыми молочными железами; дизайнеры в ассортименте, околобалетные модели и визажисты, которых я до этого держал за пейзажистов.

Я посмотрел на Сарая да на себя – боже мой: выглядим мы с ним в джинсиках и кедиках, как двое настоящих вахлаков, вернее, как трое вахлаков (он-то запросто на двух тянет).

Я хотел было закричать, что у меня дома костюм есть, но смотрю – никто особо над нами не смеется, а с Кар-Саром даже некоторые на иностранных языках здороваются. Он им с достоинством по-русски отвечает.

Мимо пара проходит – девушка, как принцесса, в зеленом вечернем платье с молодым человеком в смокинге.

– Вы помните? – это принцесса щебечет – Спускаешься с «place de Greve» по «rue Minion», и вот направо внизу есть местечко одно симпатичное, почти что лучшее в Париже…

Джентльмен сообщает:

– Нет, извините, я в это время в Милане был, в «La Skala» пел.

Я думаю: «Да, вот это попали!» Отошел к скамеечке – ноги меня уже плоховато держали. А рядом опять разговор:

– Вам нравится ранний Тинторетто?

– Еще бы! Это ж сплошной восторг, но я все-таки предпочитаю малых голландцев или в крайнем случае братьев Ге. А каков Мурильо! Богатая палитра, крупный мазок! Перфектно!

Вот так тусовка! Я тоже не какой-нибудь там им (или им там)! Из себя ничего и «Фабрику звезд» смотрю регулярно. Но тут! Модели и балеруны, художницы и артисты – все сюсюкают и выпендриваются ужасно. Моя бабушка, царствие ей небесное, привезла в свое время из своей Ростовской области Борисоглебского района деревни Титово шикарный термин, характеризующий людей такого типа: «с ваткой в жопке». Короче, почти у всего деньрожденческого контингента (даже у дам) эта самая ватка, выражаясь, конечно, фигурально, просматривалась довольно уверенно.

Вскоре на белоснежную террасу главного здания вышла высокая худощавая женщина в потрясающем черном кружевном платье. В ее руке блеснул колокольчик, наверняка серебряный, и над беседкой и лужайкой, над дамами и их кавалерами, над славным писательским поселком Красная Пахра, да и вообще над всей европейской частью России поплыл старинный, давно забытый и от этого еще более волнующий мелодический звон. Похоже, всех звали к столу.

Я хотел было пристроиться где-нибудь с краю на табуреточке, чтобы в случае необходимости свалить, но мама балеруна Артура, сегодняшнего деньрожденца, рассудила по-другому.

Руководствуясь великосветскими добрыми правилами ведения стола, вычитанными из расширенного и дополненного издания Елены Молоховец, мадам в черном платье расположила поверх каждого прибора специальную карточку с золотым обрезом, на которой готическим шрифтом с вензелями было начертано имя и титул гостя. Не один вечер, вероятно, прокорпела мамаша над планом рассадки, учитывая пол, возраст и род занятий каждого, чтобы рассадить гостей «по интересам» и дать им возможность вести за столом приличные и светские разговоры.

Так вот, на умопомрачительной визитке Сарая было выведено: «Господин Юрий Фролов. Друг».

Я долго искал свое место, пока наконец не наткнулся на карточку «Дама господина Фролова», то есть – баба Сарая.

Усевшись почти напротив него или, как сказали бы в этой умной компании, – визави, я увидел справа от себя девушку – любительницу братьев-голландцев, а слева завсегдатая миланских подмостков.

Тем временем две молодые приятные женщины в крахмальных передничках, по-видимому, крепостные, откупорили несколько бутылочек шампанского «Вдова Клико» и стали раскладывать на тарелки по маленькому тонюсенькому кусочку копченой рыбки.

Важно было, чтобы рыба была такой толщины, дабы сквозь нее удобно прочитывалась марка фарфора. Тут-то и оказалось, что я дал ужасающего маху: фарфор назывался не «Веджвуд», а – «Кинг Веджвуд». Как я мог так обмишуриться, до сих пор не понимаю.

Пока я скромно переживал свое потрясающе фиаско, раздумывая, не превратить ли к чертовой матери все шампанское в идеальную воду № 1, поднялась артуровская мама, позвенела ножичком о фужер и произнесла короткий, но убойный в протокольном плане спич. В смысле, что вот с такими замечательными кадрами, кои собрались за этим скромным (!) столом, она совершенно и абсолютно уверена в самом скором восторжествовании в искусстве красоты, любви, справедливости, добра и зла. Также мама коснулась все возрастающего мастерства своего сына на балетной ниве и пожелала ему и другим мастерам нижних конечностей больших успехов и процветания. Раздался звон бокалов и – о ужас! – стук ножей по фарфору.

Даже я, потомственный интеллигент в первом поколении, по рассказам во дворе знал, что рыбу ножом не едят. В большом ходу у нас была также история о том, как один гардемарин упал в открытом море за борт и на него набросилась акула. Молодой человек оказался не робкого десятка или там двадцатка, в общем, он вытащил кортик и хотел от нее отбиться самым ужасным образом, как вдруг акула говорит человеческим голосом: «Что вы, гардемарин, на рыбу и с ножом?!» И тот покорно дал себя сожрать.

Еще Вовка-кривоножка из второго подъезда спорил до посинения, что акула не рыба, а «молокопитающееся», и будь он на месте этого дурака, уж он бы «дал дрозда».

Одним словом, у меня появилась великолепная возможность показать бомонду что почем. Только я собрался демонстративно и великосветски подъесть эту рыбу прямо ртом с тарелки, как обратил внимание, что едят-то они все при помощи специальных изогнутых ножичков, так что вся моя несостоявшаяся эскапада так бы, верно, и пошла псу под атавистический отросток.

Я быстро отыскал среди своего набора кривой ножик и присоединился к всеобщему молчаливому поеданию.

Слышались звуки ммм и редкие цоканья языком, призванные показать, как вкусно и полезно бывает иногда сожрать двадцать граммов копченой рыбы.

Затянувшееся молчание нарушил «граф» Фролов. Собрав в кулак всею свою вежливость и светскость, набранную им по вокзалам и пивным, состроив улыбку, от которой хотелось бежать сломя голову, он, обращаясь к моей соседке справа, опубликовал следующего рода эдикт:

– Милая девушка! Не будете ли вы так любезны и добры, если вас, конечно, не затруднит, передать, пожалуйста, а я вам буду очень признателен, этот чудный яблочный майонез, а то, ща бля как ебану в рыло, еб твою мать, блядь, пизда-рыбий глаз!!!

Это был ШОК. Аристократы сидели, окаменев и раскрыв рты. Судя по бессмысленному выражению на лицах и пустоте в глазах, особенно их поразило иезуитское сравнение упомянутого в грубой площадной форме женского детородного органа с, в общем-то, индифферентным и, казалось бы, не относящимся к делу рыбьим глазом.

Я приготовился к обороне: ведь если сейчас Сарая начнут метелить, то и его «бабе» достанется. Но нет – все глаза опустили.

Из сложившегося положения было два выхода: или мадам Артур встать и, протянув костлявый палец в направлении автобусной остановки, объявить опального пажа Кар-Сара вместе с его псевдодамой персонами non grata, или сделать хорошее лицо при очень плохой игре, то есть сделать вид, будто ничего не произошло.

Выбран был второй вариант. Между тем девушка, не поднимая глаз на своего грозного визави, дрожащей рукой передала ему майонез. А он еще раз улыбнулся и сердечно сказал:

– Огромное вам, милочка, спасибо!

Оттянув мизинец на правой руке, как какой-нибудь «прынц де Шатильон», Сарай подцепил специальной лопаточкой капельку приправы, виртуозно капнул ею на недоеденный еще микроскопический кусочек рыбы и отправил все это в пасть.

Напряжение было снято. Через пятнадцать минут вся шайка так ругалась матом, что поэт Барков наверняка перевернулся бы в гробу и сгорел со стыда. А писатель Сорокин бы бегал за всеми с диктофоном.

Рассказывались соленые анекдоты про Василия Ивановича, где самым приличным было слово «яйца»; поклонница раннего и позднего Тинторетто все время порывалась танцевать на столе голой, а терпевшая до поры до времени мадам вдруг расстегнула глухой воротничок своего откутюрного платья и, грассируя, приятным мужским баритоном с легким цыганским акцентом пропела «Мэня милый полюбил и завел в прэдбанник, там на лавке разложил и набил эбальник…». После чего, хрустнув ключицей, она поставила себе фужер на оттопыренный локоть и лихо выпила.

Единственным, кто вел себя более-менее пристойно (кроме меня, конечно), был господин Юрий Фолов, друг. Он уединился с каким-то непьющим очкариком и увлеченно точил с ним некоторые лясы на тему о явных преимуществах автомобилей «Ламборгини» перед всякими там «Феррари» и «Мазератти», причем ел при этом толстый бутерброд, явно захваченный из дому.

Нежная княжна в блестящем комбинезоне с лопнувшей молнией попросила меня пройти с ней в дом на предмет починки этого замечательного достижения галантерейной инженерной мысли. Без сомнения, вечеринка покатила по неформальным рельсам.

На следующий день, часа в три небольшая компания из остававшихся ночевать представителей высшего света (+ мы с Сараем) уютно устроилась в беседке и оттягивалась кто шампанским, кто пивом, а кто и водкой (Сарай). Ночь прошла шикарно (были и кекс, и секс, и унисекс). Настроение господствовало лирическое. С потенциальным продолжением.

Артур-деньрожденец ночевал, оказывается, на черезсоседней (рядом-то, выяснилось, Людмила Зыкина живет) даче у Наташи Клейнот – бывшей костюмерши Аллы Борисовны, а ныне хозяйки модного бутика. Но спал Артур не с ней, а с самой настоящей певицей-звездой Светой. Ее вчера не было на дне рождения (концерт в ночном клубе). Потом она подтянулась к трем и подарила Артику себя. На даче у Натальи. Я этого ничего не видел – молнию у Риммы застегивал. А сейчас Наташа пришла со Светкой и еще одной бесцветной плоской девицей в майке с самонадеянной надписью «Don’t touch», дамы переоделись поспортивнее и шампанское поднесли.

Светка автоматически села подле Артура, но поглядывала на него с сомнением: «неужели сегодня у меня был он?!»

Потом еще Артуров друг – бывший художник, а ныне кинопродюсер слегка в годах, – подъехал. По кличке Отец Георгий, между прочим. Глаза у него якобы большие, как на иконе. На мой вкус – глаза как глаза (я могу и побольше выпучить), но все бабы – знаменитости из шоу-бизнеса – на него внимание обратили.

Тут выяснилось, что у хозяина вчерашнего и сегодняшнего торжества Артура есть кличка. Самая странная, какую я только слышал в своей жизни, – Степан.

Конечно, это была не кличка, а настоящее имя по паспорту. Но знаете, как трудно переопределиться, если почти полтора суток зовешь такого Артура Артуром, домысливаешь ему всякие симпатичные недостатки и достоинства, вводишь мысленно в соответствующее ему артуровское общество, а потом выясняется, что и сам он – Степа, и мать его – Степина, и вещи степины, и фарфор и т. д. и т. п. Говорили, что у Степы и папа даже есть, который ездил в прошлом году за чем-то в Корею.

– Степ, а правда, что у вас в Большом педрилы одни? – поинтересовался Сарай для завязки разговора. Похоже было – после вчерашней эскапады в этом доме ему уже позволено все.

– Артур, ты прости, что я вчера у тебя отсутствовал, – поспешно попытался сгладить неловкость еще не знакомый с Сараем Гоша, – на свадьбе гулял у милиционера!

– А я тоже жениться собирался, – неожиданно объявил Артур-Степа, с которого балерунство и бомондизм в последние 10–15 минут как-то начали слетать. – Веселая она такая была, Оля, непьющая из-за гастрита…

И он поведал грустную историю, которая легко могла бы сделать честь какому-нибудь Тургеневу, если бы тот в свое время не был так занят написанием страшных рассказок про несчастную Му-Му. К сожалению, мне не удастся точно воспроизвести романтический рассказ Степы, потому что тогда, слушая, я никак сначала не мог предположить в его повествовании высоких литературных достоинств, а когда опомнился, было уже поздно. Придется уж вам довольствоваться моим неуклюжим изложением. Форма не та, зато факты отражены верно.

Короче, однажды эта знакомая Артура Ольга пригласила его на свадьбу своей двоюродной сестры. У них все родители были военные, вот и сестру замуж за военного приготовили. Ну что? Купили они дежурный комплект постельного белья с намеком и пошли. Свадьбу-то эти солдафоны в банкетном зале наладили. Все Ольгины родственники собрались. Тут до Артура дошло, что они заодно и на него посмотреть собираются. Очень он подобных смотрин не любит, да делать нечего. На этой свадьбе еще одна встреча должна была состояться. После полуторамесячной разлуки. Встреча другой Ольгиной сестры с ее мужем, тоже военным. Они приехали из длительных командировок на два дня специально на свадьбу. Он – из Арзамаса-16, она – из Челябинска-30. В общем, свадьба пела и плясала: «С маленьким не затягивайте! Главное: друг другу уступать! А чевой-то молодежь не танцует?!»

Степа вышел из подвального зала наверх на улицу покурить и проветриться – уж больно водка у них сильная была – тоже, наверно, военная. Поздний вечер. Рядом еще какой-то огонек светится. Оказалось, Стелла из Челябинска-30. Слово за слово, пошли они с ней прогуляться вокруг здания, потом спрыгнули в какое-то углубление с черным окном и начали целоваться, а потом и это самое. Она говорит: «Смотри, это окно в кладовку, а в кладовке дверь приоткрыта – прямо в банкетный зал выходит. Видишь, мой уже головой крутит. Расходимся по одному». Она – тоже военная.

Оправились и врозь вернулись в зал. Она на него время от времени посматривает – тайна у них. Потом минут через пятнадцать в танце как бы невзначай приоткрыла ту дверь в кладовую чуть пошире, а ему глазами на выход показывает. Ну и еще раз они туда сходили. Разум у нашего героя совсем уже помутился. Вскоре свадьба стала разъезжаться. Их (Степу-Артура и Ольгу) жених с невестой к родителям жениха забрали догуливать в двухкомнатную квартиру. Артур, значит, как в прихожую вошел, сразу на вешалке ему зеленое пальто Стеллино в глаза кинулось. Он тут же бегом в ванную – проверять, как она изнутри закрывается. Уж неизвестно, чего он там себе вообразил. Жених с невестой ушли в маленькую комнату пятьсот тридцать первую брачную ночь праздновать, полковник-папа с мамашей улеглись на единственной диван-кровать, а для старшего лейтенанта Лени, его жены Стеллы, Оленьки и Артура в хлам пьяный Леня надул водочным перегаром четыре надувных матраца. Степа боялся, что они взлетят к потолку, и придавил их тяжелыми книгами. Матрацы уперлись «головами» в диван-кровать, свет был потушен, и началась оргия. Артур со Стеллой меняли позиции, орали. Бегали в ванную, снова меняли позы…

– Ну, это, наверное, давно было, – неделикатно перебила его Светка, намекая на их ночное и слишком по ее мнению скоротечное свидание. На нее все зашикали, и Артур продолжал в том смысле, что конец ночи потонул у него прямо в каком-то кошмарном тумане. Помнит только, что их все пытались остановить.

Мама – словами: «Нехорошо до свадьбы-то!»

Папа – словами: «Подождали б, черти, до дому!»

Леня – словами: «Вы бы потише!»

Молодые из другой комнаты – словами: «Во дают ребята!»

В общем, утром он просыпается от жуткого хотения в туалет. Еще не открывая глаз, понимает, что сотворил нечто ужасающее и непоправимое. И постепенно обрывки вчерашней ночи всплыли в памяти. Это был УЖАС. Артур приоткрыл правый глаз и увидел, что находится в комнате один, заботливо прикрытый вторым одеялом, а его вчера в таком беспорядке разбросанная одежда аккуратной стопкой сложена на стуле чьей-то твердой рукой. Дверь в коридор плотно закрыта. За ней угрожающая тишина. Он быстро представил себе трех громадных солдафонов, выпирающих из голубых маек, как Калининский проспект из Старого Арбата, молчаливо и тупо дожидающихся у кухонного стола, пока их жертва проснется. Терпеть больше не было мо́чи. Артур решил проскочить в туалет, а заодно и глянуть – нельзя ли незаметно отвалить.

Уже из туалета услышал с кухни тихую музыку, стук ножей, звон бутылок – обычные звуки накрываемого стола. Вышел – будь что будет.

Вся команда его приветствовала по-своему: мужики по спине треснули одобрительно и подмигнули, мама погрозила пальчиком, а дамы опустили глаза.

Ничего не понимая и еще не веря, что останется жив, наш ловелас врезал две рюмки водки с селедочным маслом и поехал с Оленькой на такси домой.

Теперь-то понятно, что случилось? Военная мама решила, что это будущий родственник Артур любит ее племянницу Ольгу. Папа подумал, что это его изголодавшийся сын Леня так любит свою жену Стеллу. Пьяный Леня сделал вывод, что очумевший папа вдруг полюбил маму. Молодые с завистью слушали, как «Леня» любит Стеллу, а Артур – «Ольгу». Пьяный же Артур решил, что он сошел с ума. Наверное, в тот момент так оно и было.

– Единственный трезвый, кто был в полном курсе, – это Оля, – резюмировал понурившийся донжуан, – нам пришлось расстаться.

– А что же она, сука, тебя не удержала?! Видела-слышала, а не удержала. Выпил мужик – что ж тут такого?! Это с ее стороны подлость. За это бросать надо! – горячился принявший историю близко к сердцу Сарай.

– Я ее и бросил, – тихо сказал Артур. – Оленьку бросил, то есть она – меня.

Вот так Артур! Прямо Шекспир какой-то, а не Артур!

Он, правда, разъяснил потом, что пригласил эту Олю к себе для последнего и серьезного разговора, в котором собирался каяться и прощения просить, но она не пришла. Он стол накрыл, цветов купил, а она не пришла. Он ждал, сидел – глаза все проглядел, а она не пришла.

– Индо очи глядючи проглядела блядючи, – подморгнув, подсказал беспринципный Сарай.

– Зря ты смеешься. Ее просто, оказывается, тогдашняя лифтерша не пустила – сказала, что меня дома нет. Я ей потом такой скандал закатил, а она на своем стоит: «Намазана да расфуфырена – не пара она тебе, Степан, сам благодарить будешь!» – Ну что было с ней, со сволочью, делать?! А может, и правда – все к лучшему?

– Знаешь, как надо проверять, любишь ты бабу или нет? – Сарай закатил глаза, изображая лицом в силу своего разумения страстное чувство. – Ты представь: она со своим макияжем и всякими бретельками сидит в туалете и, глядя в одну точку, гадит. А на лбу жила синяя от напряжения вздулась. Если тебя не вырвет – любишь!

Женская половина, немного фальшивя и чуть кокетничая, сказала «Фи!» – и компания с удовольствием выпила за любовь. Гоша сидел на ручке Наташкиного кресла и что-то тихонько ей плел. Понятно было, что он ее путает или она его – кто их разберет.

Светка-звезда долго рассматривала пустой фужер на просвет, потом прикурила сигаретку и сказала в пространство:

– Людвиг – его звали. Я, значит, когда в Москву приехала, мне только-только шестнадцать стукнуло, но уже не совсем дурой была. Сначала-то прямо с поезда пошла пожрать в кафешку у трех вокзалов. Ну, взяла набор номер два: суп, сосиски там, салат-компот… На стол поставила, сумку с пакетом на стул повесила и пошла поднос отнести. Возвращаюсь, смотрю: сидит негр огромный – нет-нет, это еще не Людвиг был, – и мой суп ест, а я про негров раньше только и знала, что сильно угнетенные они. Ну, сажусь я, второе пододвинула, ем потихоньку. Он покосился так, но жрать продолжает, потом салату половину мне отсыпал – видно, совесть все-таки есть, я за это полкомпота ему оставила. Он выпил и ушел, а я смотрю… на соседнем столе мой пакет лежит, сумка висит и обед остывает… Стрескала – чего ж добру пропадать – и поехала в центр.

Иду по улице Горького складненькая такая, в джинсиках, в темных очечках, с красивым пакетом – все при мне. А он на своем «Опеле» рядом едет. «Садитесь, девушка, – кричит, – я вам Москву покажу!» Глаз у него как алмаз. Ну, я покочевряжилась для виду два-три дома и села. Он невысокий такой. Полноватый, но вполне симпатичный. Я потом-то все про него узнала. Да… Он, значит, как обычно делал? Шел в ресторан Дома кино или там в ВТО, пока не сгорел, днем шел – обедать. «Я, – говорит, – днем «работаю». Выбирал какую-нибудь лялю средних лет из тех, что там около искусства крутятся, подсаживался и путал. Он по этой части просто гений какой-то. Три слова с бабой скажет и уже знает все про нее, и уже так разговор складывает, что ей жутко интересно. То про литературу завернет, то про живопись, а то и про тряпку какую женскую, которую «его сестра из Франции привезла, да ей маловата». Дальше он ее к себе на «Динамо» вез «на рюмочку кофе». Квартирка у него крошечная – комната да кухня. Еще чуланчик был, под комнатку отделанный – еле-еле кровать помещалась. А так, в комнате и тахта, и ковер, и телефон, и видео-шмидео. Усадит Людвиг женщину на тахту, включит тихую музыку, даст пару гламурных заграничных журнальчиков, а сам идет на кухню кофе ставить или там чай. На самом деле он на кухне раздевался догола, да-да – прямо с этой болтающейся штукой, волосы всклокочивал, очки снимал – он вообще-то сильный очкарик, а когда близорукий человек очки снимет, то глаза сами собой нехорошие делаются. Потом еще краска у него была специальная, красная – будто кровь. В одной руке топор, в другой нож – и все это и сам в «крови», а на губах пена для бритья, и так заскакивает: «А ну раздевайся щас же, мразь такая, тварь поганая, а то убью щас, зареж-ж-у на ху-у-!»

И Светка, вытаращив глаза, протянула перед собой руки – это было страшно.

– Секс-то у него довольно-таки тухлый, – продолжала она, покосившись на бедного Артура, – но по первому разу даже интересно. Меня он привел, пообещав «английскую кофточку на вас». Музыку завел и пошел на кухню копошиться. А я думаю – чего ждать-то? – разделась и легла на тахту в красивой позе, как в «Плейбое». Тут он с ножами-топорами весь в крови и заскакивает. Я говорю: «Сколько тебя можно ждать-то, милый?» У него из рук все попадало, он рот открыл, глазами лупает, а потом как заржет, даже упал и там продолжал хохотать. И я с ним. В первый раз так и трахнулись на нервной почве. Он меня после этого сильно зауважал и пустил в чуланчик жить. А я за это квартирку в такой чистоте держала, что сама удивлялась. С утра встану, бывало, везде подмету, пылесосом тоже пройдусь, потом пыль протру, а особенно его коллекцию самоваров на кухонном подоконнике – это он спецом подоконник заставил, чтобы в окно не выбрасывались, второй этаж все-таки – попытки были. Ну вот. Уберусь, уберусь, а потом только топор с ножами начистить, чтоб как зеркало, да краски для него развести – всего и делов-то. К пяти часам, когда он обычно являлся, я всегда успевала. И сам обстиранный, обглаженный – как картинка. Я и у себя-то в Рузе белоручкой никогда не была, а тут тем более.

Привел однажды фифу белобрысую и здоровущую – я в щелочку подглядела. Сначала все про кино разговаривали. Про разные течения. Потом он, мне кажется, ошибочку тактическую допустил, а может быть и нет. «Вы понимаете, – он говорит, – у Тарантино совсем другая сверхзадача была, а вы, кстати, от минета не кончаете?» – и пошел на кухню «чай ставить». Это ее насторожило как-то. Она следом за ним на кухню. А он еще раздеться толком не успел, да и без топора – никакого эффекта. Пришлось по-простому ее на тахту заваливать. Без интереса, но все-таки с особым цинизмом, как говорится. Ну, ушла она потом, дверью хлопнула, да еще и с угрозами. Людвиг за свои бумажки сел – что-то с наукой связанное. Я прибралась, вдруг звонок в дверь. Он в глазок глянул: «Свет, ставь!» Я уже все знаю: ставлю кастрюлю с водой на большой огонь, а в дверь звонят, барабанят. Людвиг опять к бумажкам ушел. Наконец я кричу: «Готово!» Он дверь открывает, но она на цепочке. За дверью какой-то шибко большой парень бесится – дылдин брат, что ли. И всю эту кастрюлю – прямо на него. Брат по лестнице так посыпался, что не наглядишься. Такой вот крутой Людвиг мужик. Сейчас в тюрьме по третьему разу, но ненадолго. Я его жду и люблю. И пластинку новую посвятила! – закончила Светка с каким-то озлоблением и покосилась опять на Артура.

Мы все только руками развели, а в глазах Артура засверкали искорки оскорбленного самолюбия:

– Что ты все смотришь?! Ну не в форме я вчера был! Выпил лишнего, – день рождения все-таки! И потом – это тебе не рот под фанеру открывать!

– А что такого! Знаешь, как говорят: «Пять минут позора – и обеспеченная старость!»

– А с другой стороны: деньги проешь, а стыд останется! Бездуховность, бля! Хорош препираться, горячие сексуальные головы! Мы еще на вашей свадьбе погуляем, наливай, – это Сарай – Свете.

– Вы знаете, друзья, – мягко сказал Гоша, – в течение многих веков человечество бьется над этой извечной загадкой. Что такое любовь? Зачем она и почему? Никто не может дать однозначного ответа. У каждого человека это индивидуальное, глубоко личное. Я, например, уважаю любую точку зрения, даже такую, я бы сказал, несколько экстремистскую, как у нашего Юрия. Меня только всегда удивляло, как разные человеки распоряжаются свалившимся на них чувством. Давайте-ка выпьем, и я вам расскажу одну историю, которую еще не рассказывал никому.

Когда мне было приблизительно столько лет, сколько вам, обретался у меня один приятель – сейчас, к сожалению, просто знакомый. Он был музыкантом – играл на гитаре в одном из этих бесконечных ансамблей. Виктор много разъезжал по стране и зарабатывал неплохие по тем временам деньги. Купил вскоре однокомнатную квартиру, справил новоселье и неожиданно и даже как-то тайно женился на милой девушке Лене – студентке второго курса Академии имени Плеханова, а тогда просто «Плешки».

Однажды Витя вернулся с недельных гастролей. Он приехал домой днем, положил гитару. Засучил рукава и принялся за уборку. В комнате царил милый женский беспорядок, который любая молодая и неопытная женщина тут же организовывает вокруг себя, когда на пару дней остается одна.

Виктор прикурил сигарету, и в тот момент, когда он сделал самую первую затяжку, как раз зазвонил телефон. Он неловко закашлялся, схватил трубку и высоким поперхнувшимся тенором сказал: «Але!»

– Здоро́во, Лен! – весело проговорил мужчина на другом конце провода. – Что это у тебя с голосом? Опять вчера с Тимуром перебрала? Когда твой дурак-то приезжает? Сегодня у Кеши тусовка – ребята будут классные.

– Вы ошиблись номером, – пробормотал помертвевший Витя и бросил трубку.

Он просидел около телефона еще минут десять, очень надеясь, что перезвона не будет. Его и не было. Может, действительно – случайный звонок, но уж слишком все сходилось.

Так он мучился до самого прихода жены из института. Встреча была бурной – радостная Ленка сразу затащила его в постель, и на время он забыл о своих подозрениях.

На следующий день в отсутствие любимой супруги Витя провел тщательный обыск квартиры на предмет мужских телефонов или каких-либо других улик. Обыск ничего не дал, но дурацкая формула «доверяй, но проверяй» никак не давала ему покоя. Он стал нервным, стал часто приходить домой неожиданно, стал подслушивать женины телефонные переговоры – в общем, пустился во все тяжкие, как в свое время Отелло, прежде чем предложить Дездемоне окончательный развод по своему плану.

Я тогда ничего этого не знал, и своим звонком он застал меня врасплох. Зная мою любовь к хорошему коньяку, Витя предложил бутылку очень хорошего «Арманьяка», если я пересплю с определенной девушкой. Которую он мне укажет.

Я был слишком увлечен своей работой, чтобы что-нибудь соображать, и, юродствуя, ответил, что сам поставлю два коньяка, если девушка хорошая.

Мы встретились назавтра около «Плешки», и Виктор из окна машины показал на высокую стройную блондинку, которая мне сразу и безоговорочно понравилась. Виктор вышел, а я быстро нагнал девушку, посадил в автомобиль, свозил попить кофе в дорогой бар и договорился часа на три завтрашнего дня. У меня дома. Гм… картины посмотреть. Потом позвонил Виктору и доложился. Какой же я был в то время самовлюбленный болван – ведь стоило только чуть-чуть получше подумать, и я бы, конечно, догадался.

Вечером на минутку заскочил Виктор взять второй ключ, чтобы завтра лично проверить выполнение нашего договора. Затем он, оказывается, даже смазал машинным маслом замок и петли моей двери, после чего и явился домой.

Они рано легли спать, и Виктор предложил завтра сходить в кино, на что получил полное согласие, но только «после семинара по истории», который состоится в три часа.

В полтретьего я заехал за девушкой в институт, и через каких-то двадцать минут мы уже сидели у меня. Я был в ударе, показывал картины. Мы пили шампанское и вскоре занялись любовью прямо в большом кресле, где она с самого начала сидела. Лена находилась в той позе, которую обычно называют коленно-локтевой, когда еле слышный щелчок замка подсказал мне, что пришел Виктор. Я обернулся и увидел, как он, коротко кивнув, прошел в комнату за моей спиной, сел в другое кресло и закурил. Он был бледен, играл желваками, а в правой руке держал скатанную в трубку тетрадь.

– «Я вот тебе семинарскую тетрадь по истории принес. Ты забыла», – сказал он будничным голосом.

Лена повернула голову и лишилась чувств, а Виктор поставил на тумбочку вынутый из тетради «Арманьяк» и так же неслышно вышел, бросив ключ на диван и тихо прикрыв дверь.

Две недели девушка пролежала в больнице с нервным срывом, потом они с треском развелись, и Виктор завербовался куда-то во Владивосток играть в ресторане для рыбаков. Через полгода я случайно встретил Елену в дешевом кафе в компании каких-то отвратительных личностей. Она подсела за мой столик, заплакала и сказала: «Гоша, это какой-то ужас! Я ничего не понимаю! Ведь я же его люблю!»

– А вот интересно, когда тот урод по телефону звонил, – это он туда попал или это чистое фуфло? – Сарай как всегда суть уже ухватил и теперь добирался до подробностей.

– Юра, дорогой, я даже не знаю, – Гоша прижал руки к груди, – но разве это важно?

– Еще бы не важно! Ведь из-за этого звонка у них весь сыр-бор и разгорелся. А Витька твой – тоже хороший дурак. Надо было ее с самого начала с красивым парнем познакомить и проверить. А ты – молодец! Ловко ее развел пожиже!

По-моему, Отец Георгий был сильно разочарован реакцией на свой рассказ. Видно, у него это было что-то вроде крика души – покаяние в случайной подлости, которую он простить себе не мог. Непробиваемую толстокожесть Сарая он расценил как общее мнение, и сейчас на его худых щеках выступил темный румянец – он явно жалел о своей откровенности.

Девушки тоже приуныли – уж кому-кому, а им ситуация из Гошиной истории была знакома на все сто процентов. Да и не зря, наверное, слово «любовь» – женского рода: женщины в этих делах рубят гораздо лучше мужиков.

Нужно было срочно разрядить обстановку, моментально исправить настроение, ибо как говорит Артур-Степан: «Очень быстро поднятый бутерброд упавшим уже не считается!»

Быстрее всех «бутерброд» поднял сам Гоша. Он освежил все бокалы и фужеры, то есть налил туда какой-то очень редкий испанский джин, помыл и ловко разложил виноград и повторил тост, уже произнесенный им ранее: «За любовь!»

За столом тем временем произошло некоторое повеселение, которое, как мне показалось, внес джин. Наташка, видимо, приученная ко всяким загогулистым напиткам, задала неуместный и хамский вопрос по поводу тоника. Степа с видом оскорбленной компетенции, ни слова не говоря, вытащил из холодильника-тумбы «Боржом», открыл и сунул привередливой бывшей костюмерше.

Натаха вырвала из соломенной циновки-картины «Восход солнца во Вьетнаме», которую папа Степы привез из Кореи, соломинку и, потягивая получившийся джин-боржомик, задумчиво произнесла:

– Эх, любовь-морковь! Я в жизни больше двух недель ни с кем не жила. А вот подруги мои некоторые – те по два-три года с мужьями или так. Даже дети есть. Сейчас-то я им даже вроде как завидую, а тогда… Тогда я еще толком не шила, никого не знала, на «Рижской» квартиру снимала – подруга одна устроила, Анька. Сама-то она в соседнем доме со своим Никитой проживала, вот и устроила меня с собой по соседству. Анька считала себя очень симпатичной: мол, и лицо у нее, и сиськи, и нога хорошая. Тоже мне фотомандель! По этому профилю и старалась себе работку подыскать, даже снялась пару раз на какой-то помойке. А вот Никита ее очень хорош – высокий, глаза серые, в банке работает. Серьезный парень. Повезло ей, сучонке.

А она, как у нас, баб, это иногда бывает, не очень ценила его. Сначала они ко мне в гости зачастили. Рядом же – удобно: на машине не надо пьяными ездить. Потом она начала мужиков таскать. Туеву хучу. Придет с двумя какими-нибудь кретинами, нажремся или там групповушку сотворим, или так по углам, как ты, Максик, говоришь: тупые возвратно-поступательные движения…

(Я хорошо помнил, что рассказал анекдот про возвратно-поступательные движения Римме, а не Наташе. И было это ночью. Значит, женский «телеграф» действует буквально со скоростью света.)

Наталья тем временем продолжала:

– Но Никита ее не совсем дурак был – ну как это так?! Приходит она вечером вся пьяная, колготки порваны, трусы наизнанку. Он тоже не ангел – сколько раз ко мне яйца подкатывал, но я – ни-ни, совесть еще осталась, она же мне подруга.

Одним словом, стал он за ней присматривать, и очень редко уже ей вырваться удавалось. Тогда начала она по телефону со мной душу отводить. Вся Москва тогда уже закончила компьютерами торговать, а мы с ней только «начали». Как шпионы, ей-богу!

Договорилась она со мной для нашей бабской конспирации мужиков компьютерами называть при Никите. Она на самом деле все компьютер себе подбирала, хотела овладеть. Ну, например, рассказывает по телефону, как вчера с Никитой на презентацию ходила: «Представляешь, там мужики были – одни козлы, только двое американцев – такие ломовые…» – тут, по всей видимости, Никита у нее приходит, потому что она переключается на наш «компьютерный язык»: «…так вот, только два нормальных “IBM”, с такими, знаешь, мониторами, а обеспечение – вообще завал!»

Совсем Аньке, видно, невмоготу стало. «Замучил, – говорит, – своей любовью». И задумала она целую ночь у меня провести. Но такое дело подготовки требовало. Аж с понедельника начала мне звонить – обязательно при Никите – и величать Андреем Ильичом – главным специалистом по ночным съемкам клипов. Достала по самые помидоры: мол, она в среду не может, а в четверг у нее самой съемки, а вот в пятницу есть окно с четырех до шести. Нет? Жалко. Ой, Андрей Ильич, как это ночью? Я же замужем! А что, днем никак нельзя? Правда? Это самое лучшее время? Ну что ж, попробую мужа уговорить…

И все в таком разрезе. Так вот, Анька со мной еще раньше договорилась, что в пятницу в восемь вечера вместе с двумя «компьютерами» подгребет, но звонила все равно каждый день – «уточняла».

Наконец в пятницу полвосьмого звонит: «Андрей Ильич, у нас ничего не изменилось?» Я отвечаю, что (ох, блин, достала) все в порядке, только чтоб принтер (шампанское) не забыла.

Не успела трубку положить – Никита звонит: «Наташ, моя параша сегодня, слава богу, на всю ночь на съемку умотала. Сейчас к тебе с шампанским приду».

Еле от него отбоярилась, до сих пор жалею.

И Наташка положила свою буйную голову Гоше на плечо.

Вот так обычный обед с шампанским совершенно случайно превратился в высокоинтеллектуальный диспут о самом сложном и непонятном человеческом переживании – о любви. Сколько мнений, сколько собственных точек зрения! Наша беседка напоминала Ноев ковчег: каждой твари по паре. Я, как совершеннолетняя и полноправная тварь, тоже должен был что-то рассказать, и на меня уже посматривали другие наши твари. Из собственного опыта я что-то не мог подобрать ничего достойного – все какая-то туфта, а хотелось закончить вечер на оптимистической ноте, так сказать, подвести положительный итог. И я кое-что вспомнил.

Был у меня один приятель – Слава Лутовинов.

Я с ним вместе на первом курсе как бы учился, потом его выгнали как бы за то, что он два раза подряд к институту на иномарке подъехал – так что он с точки зрения официальных властей был как бы подлец.

До этого мы с ним общались в компаниях или так, и стал он приходить с одной девушкой потрясающей. Он был рыжий такой, высокий, как Чубайс, а она – маленькая, черненькая – Валерией Шведовой звали. Пара просто заглядение! С удовольствием они рассказывали, как познакомились: она шла из своего института мимо зоопарка, а он ехал в троллейбусе, причем по другой стороне – так он выскочил, бежал назад почти целую остановку и все равно не успел – она в автобус влезла. Поймал машину, за автобусом гнался, догнал, и уж после того, как ей обо всем этом поведал, согласилась она назавтра встретиться вечером.

Окончив этот волнующий рассказ, обычно целовались – у меня уже тогда закралось подозрение, что они начали жить.

И вот вдруг его выгоняют из института.

Мы потерялись на время. Он, наверное, устроился руководить ларьком или чем другим подобным, а я, как все, горе мыкал – не виделись с ним долго, даже не знаю, сколько.

Неожиданно Славка позвонил мне и пригласил на свадьбу. К семи часам в кафе «Солнышко». Я успел только спросить: «На Лерке женишься-то?»

– На Лерке, на Лерке! – Он засмеялся.

В субботу ровно в семь я как штык был в этом кафе, и не один, а с электрочайником и со стихами, где в двадцати семи шикарных куплетах рассказывалось о том, какие Славка с Леркой клевые и как должны быть счастливы родители, глядя на «наших молодых».

Кстати, о родителях: Славка жил с отцом – начальником какой-то там «гражданской обороны», матери у них не было, не знаю, почему – я не спрашивал. А Леркины дорогие предки были преподавателями в военном институте иностранных языков, а еще у нее был брат – помладше.

На дверях кафешки висела табличка «Спецобслуживание» – я еще подумал, что неслабо парень развернулся. Захожу внутрь. Там оркестр небольшой к исполнению марша Мендельсона готовится, столы в основном к стенам отодвинуты, а в центре стоит главный свадебный стол аж на шесть (!) человек. На столе этом все как положено, но народу еще нет никого. А где же будут «баушки» сидеть со слезами умиления, а где родственники из деревни, а где удалые друзья-приятели со своей дракой, а где завистливые подружки, где залетные да приблудные, без которых и свадьба – не свадьба?! Я подсчитал: родители с Леркиным братом + молодые = как раз шесть человек. А разбитные свидетели? А где же я сам, черт возьми, сидеть буду? Пошел, конечно, пока никого нет, стульчик подтащил.

Наконец приехали. Прямо из ЗАГСа. Вчет-ве-ром! Оркестр «Мендельсона» вдарил, Славка Леру в белом платье на руках втащил, а еще одна пара – тоже мне знакомый Сашка с бабой – те сразу к столу сели. Это они, оказывается, свидетели.

Я все время на дверь посматривал, а Славка сказал, что больше никого не будет, но ошибся, потому что через полчаса явился смущенный шестнадцатилетний Лерин брат, присел за стол и с восторгом уставился на счастливую сестру. Стихи мне пришлось спрятать – читать их было некому, так вшестером мы еще часик посидели, потом я не выдержал (а кто бы выдержал?), взял брата за шкирку и отвел в сторонку.

В общем, примерно месяца два назад Лера объявила дома, что собирается выходить замуж за своего парня Славу, с которым она встречается уже полтора года. Родители нормально восприняли – девке уже 19 лет, – и пригласили Славу в воскресенье на обед – познакомиться. Пообедали хорошо – борщ ели, курицу и пили белое столовое вино. Мамаша – у них она в семье главная – расспрашивала Славу о его там разных интересах и перспективах, о родителях и т. д., потом проводили они его, а потом мамаша отозвала папашу на кухню и сказала, что Славка ее родной сын.

История-то тривиальная. Много лет назад мамаша вышла замуж за офицера, и служили они на Дальнем Востоке. Потом Славка родился, а через два с небольшим годика – девочка, а потом не то измена какая у них прокатила, не то еще что – в общем, семейка развелась: Слава остался у отца, а мамаша и четырехмесячная дочка тут же снова вышли замуж за другого офицера этого же гарнизона. У них, у военных, это запросто. Затем папу перевели по его просьбе в другое место, потом еще в другое, пока не оказался он в Москве специалистом по гражданской обороне. И, естественно, бывшие супруги отношений никаких больше не поддерживали. А мамаша назвала девочку в честь своего нового мужа Валерией и через некоторое время родила сына и перебралась с семьей в Москву, что было ее заветной мечтой. Если бы она знала заранее, что ее первый муж тоже в результате в столице окажется, может, и разводиться не понадобилось бы.

Одним словом, Лера и Слава оказались родными братом и сестрой. Роднее не бывает.

Сначала мамаша Леру просто так отговаривала, типа этот Слава ей не пара и явно склонен к алкоголизму и тому подобное, потом сдалась и все рассказала. Лера эта потрясающая, даже глазом не моргнула. Говорит: «Если он – брат, то я его в два раза больше люблю!» Как с ними ни бились – мать даже к Славкиному отцу ходила – ничего не вышло. Отец вообще сказал, что сам всегда мечтал на своей сестре жениться, – пусть хоть сынок порадуется. Тогда она объявила, что пойдет в ЗАГС и покажет там такие документы, что ребят ни в жисть не распишут. А Лера пообещала в этом случае жизнь самоубийством покончить. В общем, от них вроде отстали. Слава за большие деньги добился приема у самого профессора Буйносова. Им там сделали полное медицинское обследование, и оказалось, что у них гены и там всякие разные хромосомы сильно отличаются – профессор сказал, что разрешает даже беременность, но только под его наблюдением.

– Вот такие дела. – Я стал закругляться. – Я их три года назад на улице встретил уже с двумя детьми. Очень они друг с другом смеялись, а дети – один толще другого.

– Вот это да! – сказала Светка. – Вот бы с братом попробовать.

А Сарай задумчиво пробормотал:

– У меня тоже есть сестра – такая, кстати, скотина, прости господи…

Гоша, которого я своим рассказом довел чуть ли не до слез умиления, тут же предложил тост, и мы все с плохо скрываемым удовольствием выпили за здоровье и долгую жизнь Славы, Леры, их детей и даже композитора Мендельсона, без которого, наверно, сам институт брака никак не смог бы существовать.

Какой удивительный вышел вечер, правда?! Каждый рассказал по своей истории, а тема, тема-то какова?! Любовь! Вот бы всегда так!

И ничего специально не надо придумывать. Помой получше уши – и вперед. Главное – это не забыть ничего, а то ведь читатели разные бывают: есть немного поверхностные – от шутки к шутке читающие, а есть внимательные, опечаточки выискивающие, анахронизмы там всякие. Я сам такой. Смотришь, бывало, фильм или книгу читаешь, а там: то микрофон в морской сцене в углу экрана высунется, то актер в любовной драме начинает говорить «Дорогая, я вас умоляю…» в клетчатом пиджаке, а заканчивает «…быть моей!» уже в полосатом. А однажды я читал одно толстое научно-фантастическое произведение. Там в 2124 году на космическую станцию землян напали какие-то отвратительные зубастые спруты, которые уже проникли внутрь и гонятся по коридору за очаровательной белокурой ассистенткой профессора Роджерса. Ей, одетой уже в космический скафандр, и надо-то было выскочить из станции наружу. Спруты бы там сразу дали своего космического дуба, потому что сами дышали кислородом – но перед выходом в тамбур какой-то дурак из будущего повесил зеркало, а «какая женщина не остановится на секундочку, чтобы кокетливо поправить прическу» (особенно если за ней гонятся эти позорные спруты). В общем, сожрали бабу. Ловко, правда? Еще в этой же книжке народ торжественно встречает геройскую экспедицию, возвращающуюся аж с Альфы Центавра, и «зажглись прожектора, а кинооператор быстро завертел ручку киноаппарата». Воткнуть бы эту ручку этому писателю в то место, сидя на котором он и написал всю эту гадость, и завертеть быстро-быстро!

А вы внимательно читаете? Помните, к примеру, какой марки был вчера фарфор на столе? Ну не надо, не надо уж сразу лезть в начало рассказа – я вам и так скажу. Ах, помните? «Кинг Веджвуд», говорите?! Точно! Тогда вы еще, конечно, помните, сколько девиц сегодня соседка Наташа привела с собою в гости. И сейчас вы, наверное, строго скажете: «Наташа привела Свету и… А где же еще бесцветная девушка в майке? Что же про нее ничего не слыхать? Что же она – так сидела и молчала?! Так ведь не бывает. Может, ее вообще не было? Может, нас тут хотят всяко разно обдурить и ввести в заблуждение?»

Вопрос закономерный. Конечно же она была. Но как иногда это происходит – как-то с самого начала не пришлась: вела себя развязно, да и морда лица отвратная. Поэт про такую бы сказал, что после нее по красоте идут только предметы. А Сарай про такую бы сказал, что это просто «урна с глазами». Весь вечер она пыталась разевать рот и перебивать всех в самых интересных местах, и только благодаря Сараю, который все время шипел на нее и страшным шепотом говорил: «Да замолчи ты!», у всех у нас и создалась возможность выслушать все эти чудесные и удивительные речи о любви. Одним словом, девушка была плохой девушкой.

Правда, не зря говорят, что, мол, не бывает некрасивых женщин, а бывает мало водки. К концу вечера Сарай ослабил внимание, и она, воспользовавшись этим, задвинула все-таки ту бешеную потрясающую историю из собственной жизни, которую порывалась рассказать в течение всех посиделок.

Со своим стулом она выдвинулась вперед и дала краткие показания, пытаясь вбить пробный гвоздь в гроб нашего хорошего настроения. В общем, выяснилось, что однажды она сняла мужичка в метро и в общаге с ним потрахалась. И девица нерешительно засмеялась. Таким гениальным по замыслу и изящным по форме выступлением она моментально пробудила задремавшее было от водки сараевское чувство прекрасного.

– Чего лыбишься, Джоконда хуева, собирай манатки – нам спать пора, – сказал Сарай с матерным выражением лица, зевнув так, что через его пасть можно было свободно пересчитать камни в печени. – А ты, Светка, постели-ка нам на веранде, – там софа раскладывается.

И сам хозяин Степа-Артур, и остальные гости почему-то совсем не удивились приказному тону Сарая, безоговорочно признав его авторитет. А Светка, которая под своим сценическим псевдонимом мелькает на телеэкране чуть ли не каждый день и на чей полновесный четвертый номер втайне от жен облизываются у теликов мужички в синих майках, покорно пошла на веранду стелить простыни для греха. Себе и еще семь часов назад незнакомому толстяку с сумоистской внешностью. Такова сила любви.

Я бы еще денька два с удовольствием протусовался в этой отличной компании, но после хабаровской тяжелой поездки прошло уже 16 суток, я практически полностью восстановился и был более чем готов к лечению канадской речки Пелли. Дело не очень сложное: очаг всего в трех-четырех километрах от истока. Материалы, документы и всю проездную ерунду Посредник-Спенс должен привезти завтра. Ладно. Останусь еще на одну ночь – надеюсь, обнаружится какая-нибудь ликвидная фея со сломанной молнией.