Для Джона Локка 1691 год был очень напряженным. Он на неопределенное время уехал из Лондона в загородный дом своей подруги в Эссексе и закончил книгу, одну из первых после "Писем о веротерпимости", его известного рассуждения в защиту свободы совести и веры. Новая работа имела совершенно другую, однако не менее актуальную тему: что делать с растущим финансовым кризисом в Англии, порожденным напастью фальшивых монет. Разослав друзьям копии новой рукописи в начале декабря, он освободился от неотложных дел. Таким образом, имея досуг, он наконец вернулся к одному из любимых занятий своей юности.

Воскресным утром 13 декабря, незадолго до того как пробило девять, он спустился из своей комнаты с видом на сад и поспешил наружу, чтобы продолжить ежедневные наблюдения за погодой. У него был отличный термометр работы знаменитого лондонского часовщика Томаса Томпиона. Локк записал температуру воздуха: 3,4 градуса по особой шкале, используемой в его инструменте, — заметно холоднее, чем "умеренная" в 4 градуса, но не так холодно, как накануне, когда Локк отметил мороз. В этот день он записал, что атмосферное давление в течение ночи понизилось и с утра подул легкий ветер с востока. Наконец, он сделал запись о состоянии неба: густые однородные облака. Другими словами, типичный декабрьский день на востоке Англии, холодный, влажный и унылый.

В тот же день, приблизительно тридцатью милями севернее, Исаак Ньютон, крайне раздраженный, начал письмо. Он взял листок бумаги, погрузил перо в чернила и начал писать. Он заполнил страницу, перечитал ее и остановился. Ньютон был скор на обиды, и, как уже узнал, на свою беду, Роберт Гук, врагов Ньютона ожидало суровое возмездие за любое проявление неуважения, реального или воображаемого. Но сегодняшнее послание было направлено против этого метеоролога-любителя, Джона Локка, человека, которым Ньютон восхищался и который в свою очередь восхищался им. Ньютон никак не мог найти правильный тон, чтобы выразить свой упрек.

В чем же заключалось преступление? Локк предложил своему другу Ньютону помощь в получении должности мастера Чартерхауза, мужской школы в Лондоне. Ньютон испытывал отвращение при этой мысли. "Вы, кажется, все еще думаете о Чартерхаузе, — писал он, — но я полагаю, что Ваши и мои представления по этому поводу совершенно различны". Что плохого было в этом предложении? Все. "Соревнование опасно, — жаловался он, — и я не желаю петь новую песню" в надежде получить подачку от влиятельных господ. Еще обиднее была плата — скудная, недостойная его. "Двести фунтов в год помимо кареты (которую я не использую) и квартиры" — недостаточно, чтобы вести жизнь, к какой стремился Ньютон; к тому же такое вознаграждение не приличествовало человеку с его репутацией.

Ну и конечно, существовала проблема Лондона.

Ньютон прожил в Кембридже тридцать лет. Десятилетия, наполненные мыслями и трудами, превратившие неуклюжего сельского мальчика в ведущего мыслителя Европы, проходили тут, в комнатах рядом с Большим двором и часовней Тринити-колледжа, откуда он теперь и писал сердитое письмо другу. И теперь Локк посмел предложить ему оставить Кембридж ради Лондона со всей его грязью и притворством! Как выразить совершенную неуместность этого предложения? Может быть, так: "Уясните себе: лондонский воздух и церемонный образ жизни — это то, чего я не любитель".

На бумагу одна за другой ложились строки, дышащие оскорбленным достоинством, — и тут он остановился. Его гнев остыл. Он не подписал письма.

Правда была в том, что Ньютон отчаянно надеялся покинуть свой интеллектуальный монастырь и столь же отчаянно желал, чтобы Локк, имевший исключительно хорошие связи, помог ему в этом. Что же произошло?

Вышли "Начала" — и Ньютон внезапно оказался в кругу великих мира сего.

С момента публикации — а на самом деле и до того — Эдмонд Галлей прилагал все усилия, чтобы удостовериться, что "Начала" встретят надлежащий прием. Он начал свою кампанию на первых страницах самого этого труда, добавив к тексту Ньютона посвятительную оду: "Кто сомневался, тех мглой никакой уж не давит ошибка, / Коим проникнуть в дома небожителей, к высям небесным / Путь обрести — даровала чудесная Гения тонкость" (Перевод В. Брюсова). И, чтобы никто не ошибся относительно значимости человека, который нашел ключи к этому царству, Галлей завершил: "Ньютона славьте, ковчег нам открывшего истины скрытой."

Смертному больше, чем это, к богам не дано приближаться". В формальной рецензии, более трезвой, Галлей приводит доводы в пользу уникального значения Ньютона: "Этот несравненный автор, который теперь является перед публикой в таком объеме, предоставил в данном трактате самую значительную степень полномочий Разуму". Этот Ньютон стал новым Моисеем, пророком, открывшим людям закон: он "сразу показал то, что является началами естественной философии, а затем полученные из них следствия, оставив, как представляется… совсем немного вопросов, которые решат те, кто последует за ним".

На похвалу Галлея Ньютон мог рассчитывать всегда. Теперь было важно, что скажет остальная просвещенная Европа. За лето и осень 1687 года появились отклики. В Acta Eruditorum ("Ученые записки" — лат.), главном европейском научном журнале, эту книгу назвали "исследованием, достойным столь великого математика". В Париже верный последователь Декарта, который рецензировал "Начала" для Le Journal des scavans, требовал объяснения действия силы тяготения, которое открывало бы механизм, с помощью которого один объект притягивает другой, вроде прямого контакта, на котором настаивали убежденные философы-механицисты. Чисто математическое описание силы тяготения, приведенное в "Началах", принципиально не давало такого объяснения, полагаясь вместо этого на казавшееся мистическим понятие сил, действующих на расстоянии, однако французский рецензент все же признавал, что "невозможно дать обоснования более точные, чем те, что дает [Ньютон]". Малоизвестный в то время шотландский математик Дэвид Грегори написал Ньютону с выражением "самой сердечной благодарности" — ведь он приложил столько сил, "чтобы научить мир тому, что нельзя было вообразить доступным человеческому разумению". И хотя "Начала" были "книгой, настолько выходящей за пределы обычного опыта по тонкости исполнения и назначению, что немногие поймут ее", Грегори подчеркивал свое почтение от имени "тех немногих, кто не может чувствовать ничего иного, помимо бесконечной благодарности" Ньютону. К горстке людей, которые могли по-настоящему оценить этот труд, принадлежал Готфрид Лейбниц. Его высочайшая похвала носила самый откровенный характер: зимой 1688–1689 годов он срочно отправил в печать три статьи, в которых утверждал, что сам ранее сделал те же выводы, что и Ньютон, или что опроверг их. Такая попытка воровства свидетельствовала: с момента появления в печати "Начала" стали образцом научной мысли.

Слава не заставила себя долго ждать. После обсуждения частей "Начал" французский философ маркиз де Лопиталь воскликнул: "Одному Богу известно, какой запас знания хранится в этой книге!" Он потребовал от своего компаньона, знакомого с Ньютоном, рассказать о "сэре И. все подробности, вплоть до цвета его волос [и] … ест ли он, пьет ли и спит?" Затем маркиз задал хрестоматийный вопрос, который с тех пор преследовал Ньютона: "Похож ли он на остальных людей?"

Слава, захлестнувшая Ньютона, выбросила его из тесного кружка натурфилософов в большой мир. Одним из самых светских людей, попавших в его орбиту, был ученый англичанин, живущий в Нидерландах, — благородный революционер Джон Локк. В конце 1687 года Локк услышал о новой книге, которая вызвала сенсацию. Он одолжил экземпляр у своего друга Христиана Гюйгенса. Но, когда Локк попытался прочитать книгу, он запутался в вычислениях Ньютона. Поэтому он спросил у Гюйгенса, в то время самого значительного после Ньютона мыслителя в области естественных наук, можно ли принять технические аргументы "Начал" на веру как надлежащим образом доказанные. Гюйгенс подтвердил, что Ньютон доказал свои утверждения, и Локк продолжил читать, принимая все математические выводы как должное.

Локк пришел в восторг. Его перу принадлежала одна из первых рецензий, оказавших большое влияние на современников, напечатанная в 1688 году в Bibliotheque universelle. Чтобы удостовериться, что это не пройдет мимо внимания английских читателей, в 1689 году в предисловии к своему "Опыту о человеческом разумении" Локк пишет: "…республика наук не лишена в настоящее время даровитых созидателей, величественные замыслы которых, движущие науки, оставят долговечные памятники на удивление потомству" — и самый значительный среди них — "несравненный г-н Ньютон". Главное достижение Ньютона, писал Локк, заключалось в том, что "мы могли бы надеяться со временем получить более правильные и более достоверные знания о различных частях этой изумительной машины, чем имели оснований ожидать до сих пор"(Цит. по: Локк Дж. Мысли о воспитании //Локк Дж. Сочинения: в 3 т. Т. 3. М.: Мысль, 1988).

Локк стремился встретиться с человеком, нашедшим путь к столь достоверной истине. Была только одна проблема: в 1687 году Локк был политическим эмигрантом, врагом английского государства, находящимся в розыске. За четыре года до этого из-за давних связей с врагами короля Карла II из вигов он был под регулярным наблюдением агентов короны с тех пор, как был раскрыт заговор Ржаного дома. Заговорщики из Ржаного дома планировали убить короля и его брата Якова, и крах их плана привел к расширению списка подозреваемых. Несколько видных вигов были преданы суду и посланы на эшафот, самому Локку тоже угрожал арест и, возможно, казнь, так как он был связан с одним из ведущих заговорщиков. Локк благоразумно начал перемещаться по Англии, а затем вообще бежал из страны и в сентябре 1683 года прибыл в Нидерланды. Пока у власти находились Стюарты, он был вынужден оставаться там.

У Ньютона были свои собственные проблемы с королем. Когда Яков взошел на трон после смерти своего брата в 1685 году, он предпринял безуспешную попытку вновь обратить протестантскую Англию в католичество. В 1687 году Яков взялся за Кембриджский университет и приказал, чтобы отцу Альбану Фрэнсису, бенедиктинскому монаху, присудили степень магистра искусств — почетное звание, которое позволило бы Фрэнсису занять официальную должность в управлении университетом. Руководство университета отказалось, и Ньютон приветствовал отказ. Он прервал в последние недели работу над "Началами", чтобы заявить, что "смесь папистов и протестантов в одном университете не сможет существовать ни счастливо, ни долго". Когда суд Комиссии по церковным делам, учрежденной королем Яковом, приказал, чтобы университет послал представителей, которые дадут ответ за неповиновение короне, Ньютон был отобран в качестве члена делегации.

Суд угрожал и неистовствовал. Ньютон вел своих коллег в ответную атаку. Правительство дрогнуло первым. В мае 1687 года главный судья комиссии выпустил приказ, в котором делегации из Кембриджа было предписано: "Ступай и больше не греши". В главном Ньютон и его коллеги одержали победу: Кембридж так и не присудил монаху степень магистра.

Эта победа сделала Ньютона заметным — король Яков уж точно обратил на него внимание. Он возвратился в Кембридж, где благоразумно вел довольно замкнутую жизнь. Слава, которую принесли ему "Начала", была сладка, но тогда было бы слишком опасно пытаться насладиться ею сполна.

Искусство управления королю Якову II по большей части не давалось. Однако в том, чтобы приводить в ярость своих врагов и отталкивать друзей, он был мастер. Ему хватило всего лишь трех лет на троне, чтобы настроить против себя большинство подданных. К середине 1688 года и тори, традиционно выступавшие за монархию, и их противники виги тайно замыслили поставить на место Якова его племянника и зятя Вильгельма, принца Оранского, жена которого, Мария, была старшей дочерью короля. В ноябре Вильгельм высадился на южном побережье Англии с армией численностью между восемнадцатью и двадцатью тысячами человек (включая приблизительно двести чернокожих солдат, нанятых или купленных на плантациях в американских колониях). Яков смог ответить примерно таким же войском, которое расположилось в Солсбери, преграждая Вильгельму путь к Лондону. Но силы роялистов были подорваны сначала генералами Якова, а затем его дочерью Анной, перешедшими на сторону Вильгельма. После нескольких незначительных стычек Яков бежал. Он покинул из Лондон 9 декабря и неделю спустя сдался голландскому командованию. Еще через две недели при намеренном попустительстве Вильгельма его тесть бежал во Францию.

Чтобы придать захвату власти необходимую видимость законности, Вильгельм созвал Свободный парламент, который должен был уладить вопрос о наследовании королевского престола. На этом собрании было два представителя от Кембриджского университета. Одним из них был Исаак Ньютон, незадолго до этого объявивший о своей антикатолической позиции.

Нельзя сказать, чтобы Ньютон отличился в качестве члена парламента. Нет данных о том, чтобы он произносил какие-либо речи; известно лишь об одном его высказывании за год, проведенный в Палате общин, — он попросил слугу закрыть окно, чтобы не сквозило. Тем не менее он сделал то, чего ожидал от него его избирательный округ: проголосовал вместе с большинством 5 февраля 1689 года за то, чтобы провозгласить трон Англии свободным ввиду отречения короля Якова и предложить его совместно Вильгельму и Марии.

Тем самым Ньютон получил совершенно новый опыт: лучшие, известнейшие люди возносили ему хвалу. Члены Королевского общества выказывали ему почтение. Христиан Гюйгенс попросил встречи с ним и представил его высшим кругам Хэмптонского двора, где брат Гюйгенса входил в свиту Вильгельма. Друг Локка граф Пембрук приветствовал Ньютона в своем доме. Ньютон поднимал бокал в компании, восхвалявшей его как мудрейшего из мужей и одного из тех, кто одержал победу в Славной революции, как уже нарекли ее победители.

Ньютон впервые познакомился с Джоном Локком в конце 1689 года — тот был в числе его высокопоставленных почитателей. Между ними быстро возникла глубокая привязанность, которая продлилась, с одним существенным перерывом, до смерти Локка в 1704 году. В большинстве отношений они едва ли могли быть менее схожими. У затворника Ньютона было мало друзей, он был приверженцем строгих правил в вопросах морали — некогда перестал общаться с одним знакомым, после того как тот непристойно пошутил о монахине. Локк, напротив, занимался политикой на высшем уровне, жил в домах богачей, наслаждался беседами и получал удовольствие от женского общества. Он любезно флиртовал с почтенными замужними дамами, а одну из тех, к кому питал особую страсть, — леди Дэмерис Мэшем — называл своей "наставницей".

И все же кое-какие связи друг с другом у этих людей были, главным образом благодаря Роберту Бойлю, первооткрывателю в химии и неофициальному лидеру философских кругов Лондона. Ньютон знал Бойля как коллегу, одного из немногих, кем он искренне восхищался. Локк был связан с ним более тесно: в 1660-х, когда ему еще не было тридцати и он только что стал доктором медицины, Локк нашел в Бойле своего рода интеллектуального покровителя и наставника.

Начиналось все так. Несколько лет Бойль использовал в качестве помощника еще одного молодого человека, бедного, но необычайно талантливого Роберта Гука. С помощью Бойля Гук оказался в самом центре английской науки. Королевское общество, основанное в 1660 году, первоначально было просто клубом для разговоров и отчаянно нуждалось (по крайней мере как полагали некоторые его члены) в том, кто вел бы какие-либо практические исследования. В 1662 году благодаря поддержке Бойля Гук стал первым в обществе куратором экспериментов, который должен был три или четыре раза в неделю проводить демонстрацию опытов.

На следующий год общество расширило круг обязанностей Гука, попросив его вести ежедневные наблюдения за погодой в Лондоне. Гук ответил на это характерным для него бурным творческим взрывом и взялся за основной набор погодных инструментов — термометр, барометр, плювиометр и анемометр, — а также другие, более специализированные устройства, часть которых он изобрел, а часть усовершенствовал. Имея в своем распоряжении эти инструменты, он начал вести свой погодный дневник. И тогда у него зародилась мысль: как было бы славно, если бы английские джентльмены, вместо того чтобы нежиться в постелях, осуществляли подобные наблюдения по всей стране, создавая картину не только местных климатических условий, но и их разнообразия по всему королевству!

Гук опубликовал свой метеорологический призыв в журнале Королевского общества, подчеркивая необходимость в точности: данные следовало собирать в одно и то же время каждый день, используя инструменты, свойства которых были определены и тщательно описаны. Роберт Бойль счел идею блестящей и посоветовал своему молодому другу, Джону Локку, примкнуть к крестовому походу Гука.

И Локк примкнул — принялся усердно измерять скорость ветра, следить за температурой, оценивать облачный покров. Так он, по сути, стал одним из рядовых борцов за то, что он и его современники считали радикально новым подходом к знанию. Мы теперь называем это преобразование научной революцией. Порой она представляется чередой героических сражений, побед в войне против невежества под предводительством тех, чьи имена звучат как имена великих полководцев, — Коперника, Кеплера, Галилея, Декарта и величайшего из всех — Ньютона.

Но на самом деле сдвиг в понимании окружающего мира стал возможен благодаря ежедневным действиям сотен, а затем тысяч людей, которые ради удовольствия, выгоды или и того и другого взялись упорядочивать этот мир при помощи разума и опыта. Рационалисты-практики, такие как Джетро Талл и его ученики, пытались применить методы новой естественной философии в фермерском хозяйстве. Натуралисты-любители составляли каталоги повадок животных, за которыми они кропотливо наблюдали в течение дней, недель, месяцев. Одним из наиболее известных среди них был Эразм Дарвин; родившийся спустя четыре года после смерти Ньютона, он впитал его веру в то, что у материальных событий должны быть наблюдаемые материальные причины, и занялся проблемой происхождения видов, которую его внук Чарльз решит столетие спустя.

Английские моряки измеряли течения, а торговцы, несущие власть короны за океаны, изучали математику и совершенствовали точные инструменты для измерения движения звезд и планет. Изготовители инструментов начали утверждать важную идею стандартов, общих мер, которые позволяли бы наблюдателям, находящимся в разных местах, доверять результатам друг друга. Томас Томпион, изготовивший термометр для Локка, был первым мастером, о котором известно, что он давал своим изделиям регистрационные номера, тем самым применив научный метод к самим орудиям систематизации материального мира.

Это была революция на баррикадах: ее участники безудержно стремились организовать, обобщить и унифицировать свой опыт повседневной жизни так, чтобы самая ее сущность стала доступной каждому, кто хочет ее понять. Локк, который регистрировал показания своих точных инструментов и каждый день проверял количество осадков и атмосферное давление, отмечая время каждого измерения, был одним из множества бойцов этой революции, прибавлявших свой небольшой вклад к арсеналу знания.

В богатые событиями 1660-е Локк забросил свой первый погодный дневник уже через несколько месяцев. Политическая карьера и написание собственных трудов занимали все его время и мысли. Но этот опыт остался с ним навсегда, и более трех десятилетий спустя, когда он на некоторое время отошел от общественной жизни, поселившись в доме леди Мэшем в сельской местности Эссекса, он возобновил привычки своей юности. Ему потребовалось несколько месяцев, чтобы распаковать инструменты и настроить погодную обсерваторию. Наконец, 9 декабря 1691 года, он сделал свои первые записи. Четыре дня спустя наблюдение за погодой уже стало обычным делом, занимавшим всего несколько минут каждое утро. Это произошло спустя два года после его знакомства с бесспорным лидером нового подхода к пониманию природы, и поскольку Локк, несомненно, питал глубокое почтение к своему новому другу Ньютону, возобновление погодного дневника можно рассматривать как своего рода дань уважения образу мысли, который тот защищал.

Причины ответных чувств Ньютона к Локку были, возможно, проще. Любой отнесся бы благосклонно к щедрой похвале известного мыслителя, а Локк был знаменит еще и умением вызывать симпатию. Когда он и Ньютон наконец встретились, душевность Локка возымела свое обычное действие. Письма, написанные ему Ньютоном, показывают, как велико было очарование Локка. "Как же необычайно рад я был получить известие от Вас", — пишет Ньютон в одном письме, в другом он ставит суждение Локка достаточно высоко, чтобы просить его оценить то, что Ньютон именует своими "мистическими мечтами"; однажды он просто изъявляет "желание видеть Вас здесь, где я приму Вас с таким радушием, на какое я только способен".

Без сомнения, Ньютону было приятно оказаться в роли наставника человека, которого он столь высоко ценил. Он подарил Локку особый выпуск "Начал" с примечаниями и составил для него упрощенную версию доказательства того, что сила тяготения заставляет планеты двигаться по эллиптической орбите. Но близость Ньютона с Локком, по-видимому, простиралась гораздо дальше такой доброжелательной демонстрации мастерства. С самого начала Ньютон позволил себе писать открыто о тайных вопросах. У обоих были скрытые увлечения — прежде всего, интерес к алхимии, древней науке о процессах изменения в природе, а также к интерпретации Библии и постулатов веры, где их воззрения были близки к тому, что официальная англиканская церковь прокляла бы как ересь.

Локк ответил равным рвением и искренностью. В вопросах естественной философии он всегда подчеркнуто доверял человеку, написавшему "книгу, для которой никакое восхищение не будет достаточным". Остальные же темы стали предметом долгого разговора двоих умнейших собеседников, стремившихся к познанию истинной природы Троицы, библейской истории Писания и преобразования химических веществ. Впрочем, кроме похвал и увлекательного диалога Локк мог предложить кое-что еще: значительное влияние на корону.

После Славной революции Локк был на очень хорошем счету. Король Вильгельм благоволил ему; он был известен и связан партийными и дружескими узами со многими людьми из новоявленной правящей элиты. Большинство предложений о покровительстве для себя лично он отклонил, но у него была прекрасная возможность совершать благодеяния для тех, кого он ценил.

Пребывание Ньютона в Парламенте закончилось 27 января 1690 года. Он вернулся в Тринити-колледж, к тому образу жизни, что некогда вполне удовлетворял его. Он работал над исправлениями к предполагаемому второму изданию "Начал". Он продолжал исследовать следствия законов движения, а также вернулся к исследованиям оптики и света, которые были отложены более чем на десятилетие. Он начал глубоко задумываться о теологических следствиях из своей науки, пытаясь определить, что за Бог может править Вселенной, описанной в его "Началах". Казалось, он вновь оказался в своей естественной среде — как прежде, бродил по своим комнатам и саду, внезапно останавливаясь, когда приходила в голову мысль, и "взбегая по лестнице подобно Архимеду". Со стороны это был тот же человек, которого Тринити посылал в Лондон, тот, кто "стремился к чему-то за пределами искусств и ремесел человеческих".

Но Ньютон, который вернулся в Кембридж в 1690 году, был уже не тот, что отправился служить в Палату общин год назад. Нельзя сказать, что он устал, если учесть, сколь производительными были следующие несколько лет. Но он потерял покой, не находил себе места. Кембридж сделался ему мал. Местное общество нагоняло тоску и вовсе не понимало его. Известен случай, когда некий студент, имя которого не сохранилось, проходя мимо Ньютона на улице, сказал: "Вот идет человек, написавший книгу, которую не понимает ни он сам, ни кто-либо другой". Ввиду такого безразличия (даже не презрения!) в Лондоне теперь привлекало и общество, которое признавало значимость Ньютона в том, что он сам полагал ценным. Спустя всего несколько месяцев после возвращения в Кембридж он сообщил своим новым друзьям, что готов к бегству. Одна загвоздка: в Кембридже Ньютон ни в чем не нуждался. В Лондоне же ему придется зарабатывать на жизнь, притом на хорошую жизнь. Но как?

Локк знал, что делать. Начиная с 1690 года он просил своих самых влиятельных знакомых помочь разрешить трудности своего друга. Ньютон знал о стараниях Локка. В октябре 1690 года он написал письмо, благодаря Локка за его усилия; в ноябре намекал о срочности этого вопроса и даже о своем отчаянии: "Прошу передать лорду и леди Монмут от их покорного слуги благодарность за то, что они столь любезно помнят обо мне. Их благодеяния таковы, что я никогда не смогу достаточно отблагодарить за это". На сей раз такая любезность не помогла делу — то, что Локк обсуждал с Монмутами, никогда не осуществилось. Но кампания шла полным ходом — с благословения Ньютона и подогреваемая его нетерпеливыми надеждами.

Вот почему Ньютон, сидя при свечах в тот холодный серый день в декабре 1691 года, отложил в сторону набросок сердитого письма. Затем он взял другой лист, чтобы сделать еще одну попытку. "Я благодарю Вас, — писал он, — что Вы напомнили мне о Чартерхаузе". Он отверг эту идею, но на сей раз мягко: "… но я не вижу в этом большой важности, ради которой следовало бы устраивать суматоху". Он выказывал должное уважение человеку, имеющему возможность сделать ему добро. Он просил Джона Локка принять "сердечную благодарность от Вашего покорного слуги … за Ваше столь искреннее предложение помочь Вашему другу, если представится случай".

И несколько дней спустя, сырым декабрьским утром, когда Локк, записав свои наблюдения за погодой, поспешил назад в дом, чтобы не рисковать своими слабыми легкими и вообще хрупким здоровьем более необходимого, он обнаружил письмо отнюдь не гневное. Напротив, Ньютон смиренно благодарил его за все, что сделано, и за то, что еще будет сделано. Локк не обиделся на то, что его первая попытка была отклонена, и последующая переписка подтверждает, что, хотя Ньютон оставался Кембридже в течение еще пяти лет, воображение уже уносило его в лондонское будущее. Друзьям оставалось только рассчитать все так, чтобы несравненный г-н Ньютон мог занять свое законное место в большом городе.