Хитрость не сработала. Уильям Чалонер не мог остановить Ньютона. Следующее заседание суда открылось в начале марта 1699 года в Гилдхолле, лондонской ратуше, из средневекового Большого зала которой с 1411 года осуществлялось управление городом. Там собирались большие жюри присяжных Лондона и графства Мидлсекс. Эти коллегии не штамповали обвинительные акты по команде честолюбивых прокуроров. Скорее, они должны были гарантировать, что никто не будет предан суду по капризу суверена или по доносу конкурента. Чтобы процесс мог продолжиться, истец должен был представить присяжным доказательства, которые он планировал изложить перед судом первой инстанции, и у коллегии было неоспоримое право отклонить обвинения, которые она сочтет необоснованными.

Большое жюри было препятствием, которое Ньютон не сумел преодолеть при предыдущей попытке привлечь Чалонера к суду, и на сей раз он подготовился значительно лучше. Второго марта, когда корона представила коллегии дела, которые подпадали под юрисдикцию Мидлсекса, не было сделано ни единого упоминания о Солодовом заговоре — к удивлению Чалонера, который по-прежнему горячо отрицал свои навыки в гравировке. Вместо этого Ньютон подготовил три совершенно иных обвинительных акта.

Чтобы приберечь кое-какое оружие для выступления в уголовном суде, Ньютон использовал только двух из шести свидетелей, которых он вызовет позже, подкрепив их показания дополнительными доказательствами, полученными в ходе допросов.

Эти двое свидетелей — Томас Тейлор и Кэтрин Коффи — сообщили присяжным сведения, как они утверждали, из первоисточника о роли Чалонера в деле о подделке французских пистолей. Затем благодаря информации, полученной от Элизабет Холлоуэй, Ньютон сумел предоставить письменные показания в поддержку следующего обвинения — в том, что Чалонер вынудил Томаса Холлоуэя бежать в Шотландию, чтобы развалить более раннее дело. А для третьего обвинительного акта, также подкрепленного письменными показаниями, Ньютон изложил историю о том, как Чалонер подделал великое множество разных английских монет от шестипенсовиков до гиней, — и в его описании это стало своего рода оргией фальшивомонетничества. Как утверждал Ньютон, за один-единственный день в августе 1698 года Чалонер отчеканил золотые пистоли, гинеи и почти сто серебряных монет: двадцать крон, сорок полукрон, двадцать шиллингов и десять шестипенсовиков.

Последнее обвинение на первый взгляд казалось абсурдным. Никакой фальшивомонетчик не стал бы устраивать такую расточительную и неэффективную поточную линию — шесть различных видов монет, как серебряных, так и золотых. Чалонер мог бы объяснить Ньютону (в сущности, в двух своих опубликованных памфлетах он это уже сделал), что квалифицированные рабочие использовали для изготовления монет формы и молотки или прессы. Каждые форма или штамп были предназначены для монеты определенного номинала. Если ежечасно в течение дня менять размер, номинал и состав металла, то процесс стал бы безнадежно запутанным. Любой разумный фальшивомонетчик настраивал поточную линию для одного номинала и трудился до тех пор, пока не будет выполнена вся работа. Ньютон, конечно, знал и это, но он тем не менее изложил свою версию, нимало не смущаясь. Все попытки Чалонера подкупить присяжных потерпели неудачу. Большое жюри Мидлсекса на мартовской сессии суда 1699 года выдвинуло три утвержденных обвинительных акта против него, по одному на каждое преступление, приписываемое ему смотрителем.

Когда Чалонера попросили ответить на обвинения, он промолчал. Это была его последняя попытка отложить суд. Английская юридическая практика требовала, чтобы обвиняемый дал ответ — признает он себя виновным или нет. Молчание могло задержать слушания. Однако имелись методы, чтобы убедить упрямцев. В наиболее ужасной peine forte et dure (сильная и продолжительная пытка (фр.) — Если обвиняемый умирал, его признавали невиновным) обвиняемого отправляли в камеру и приковывали к полу. Тюремщики клали железные блоки на тело заключенного до тех пор, пока он не даст ответ или не умрет. В случае Чалонера два из обвинений позволяли применить такой метод, а молчание относительно третьего судьи могли зачесть за признание вины. Чалонер покорился неизбежности, "наконец его одолели, и он заявил, что невиновен".

На следующий день, 3 марта, Исаак Ньютон и Уильям Чалонер вступили в последний бой. Английский суд в конце семнадцатого столетия был быстрым и безжалостным. Никаких адвокатов не было. Обвинителями в большинстве уголовных дел были сами жертвы преступлений или местные власти — в таких случаях, как убийство, когда жертвы не могли выступать от собственного имени. Преступления против короны требовали, чтобы в качестве потерпевшей стороны выступал представитель государства — например, смотритель Монетного двора или тот, кого он назначит.

Чалонер должен был защищаться сам. Презумпции невиновности не существовало. Нужно было отвечать на обвинения — или прямо настаивать на своей невиновности, или убеждать суд в том, что показания свидетелей обвинения не заслуживают доверия. Мысль о том, что ответчикам не помешало бы получить совет кого-либо сведущего в законах, еще не пользовалась популярностью. Как писал влиятельный ученый-юрист начала восемнадцатого столетия Уильям Хокинс, не нужно "ни малейших навыков, чтобы осуществлять простую и честную защиту".

Суд проходил в Олд-Бейли, у самой городской стены в западной ее части, примерно в двухстах ярдах от собора Святого Павла и в удобной близости от Ньюгейта. В здании, воздвигнутом в 1673 году на месте уничтоженного при Большом пожаре 1666 года, на первом этаже был зал суда — с одной стороны он был открытым, чтобы уменьшить риск заражения судей и присяжных сыпным тифом от заключенных. (Эта опасность была абсолютно реальной. В 1737 году зал суда отгородили стеной, и это привело к трагическим последствиям: в 1750 году после судебного заседания погибли шестьдесят человек, среди которых был лорд-мэр Лондона). Два верхних этажа нависали над двором-колодцем, в котором проходили суды, оставляя его в тени большую часть дня. Чалонер, как все обвиняемые, занял свое место на площадке для подсудимых, в холодном полумраке. Там, за ограждением — барьером, к которому по сей день вызывают адвокатов, — заключенный стоял лицом к судьям и свидетельской трибуне. Слева и справа от него в находились скамьи для присяжных, а над ними располагались балконы для респектабельной публики, наблюдавшей за происходящим сверху вниз, что довершало образ судебного зала как арены, где загнанные в угол люди заглядывали в глаза смерти.

Зрители попроще толпились во дворе, с той стороны, что была открыта. Для многих заседание суда Олд-Бейли было забавой вроде циркового представления, но попадались в толпе и еще не пойманные преступники (по крайней мере, на это жаловались власти), которые таким образом готовились к тому дню, когда они сами предстанут перед судом. При появлении Чалонера в публике, должно быть, пронесся гул; преступник был столь знаменит, что процесс привлек внимание тех, кого можно сравнить с нынешними светскими репортерами. Один из таких писак оставил свидетельство о суде над Чалонером, которое до сих пор остается самым ярким (хотя и не вполне непредвзятым) портретом антагониста Ньютона.

Когда объявили дело Чалонера, у него почти совсем не было времени на раздумья. Суд, заседающий в Олд-Бейли, выслушивал в среднем по пятнадцать — двадцать дел в день; многие из них занимали лишь несколько минут от начала до конца. С самого начала оказалось, что положение Чалонера еще хуже, чем он предполагал. В эпоху, когда не существовало адвокатов, считалось, что судья "должен быть адвокатом для заключенного любым способом, дозволенным правосудием".

Но на сей раз это было не так. Стоя у барьера, Чалонер увидел перед собой вспыльчивого, раздражительного Салатиэля Лавелла, регистратора Лондона и главного юриста в этой юрисдикции. Известный своей нетерпимостью Лавелл имел репутацию вешателя. В одном знаменитом деле с участием сторонника свергнутого короля Якова Лавелл проигнорировал юридические сложности, которые его коллеги увидели в другом подобном деле: он попросту "разрубил гордиев узел закона, который не мог развязать … и призвал присяжных признать подсудимого виновным, что они и сделали". У него были друзья и в низах общества, он договаривался с ловцами воров, которые могли как совершать преступления, так и доносить о них. Даниэль Дефо, один из многих ненавидевших Лавелла, писал в "Преобразовании манер":

 

 

Хуже того, Лавелл превратил правосудие в сделку:

 

 

Дефо был виртуозным полемистом, и его обвинения не всегда можно принимать на веру. В отсутствие твердых доказательств самое большее, что можно сказать, — если Лавелл и не занимался прямым вымогательством, в нужных случаях он закрывал глаза, что несколько смягчало образ неутомимого следователя и бича преступников.

Все это значит, что в лучшие времена судья с репутацией Лавелла стал бы прекрасной целью для щедрого на подкуп Уильяма Чалонера. Но теперь Чалонер был банкротом и не смог бы подкупить человека и с меньшими аппетитами, чем у регистратора, поэтому единственная ценность Чалонера для Лавелла состояла в том, что его можно было осудить и тем самым укрепить свою репутацию главного борца с преступностью Лондона.

Чалонер был знаменит — за ним тянулся такой шлейф общественного внимания, что этот приговор, без сомнения, должны были заметить все нужные люди. К тому же он растерял всех друзей, и Лавелл мог не бояться, что кто-нибудь исподтишка начнет действовать в ущерб его интересам. И самое главное, власть имущие — Ньютон и Вернон, за которыми стояла правящая верхушка вигов, — хотели, чтобы Чалонер был осужден. Лавелл знал цену угождения тем, кто мог его вознаградить. (Три года спустя он попросит у короля поместье в награду за рвение, с каким он преследовал фальшивомонетчиков). Для Чалонера нельзя было придумать худшего судьи.

Влияние регистратора почувствовалось с самого начала суда. Открывая процесс, один из судей — кто именно, в отчете не указано, но это почти наверняка был громогласный Лавелл — назвал ответчика "печально знаменитым", ясно давая понять присяжным, куда дует ветер. Ощущение тотальной презумпции вины усилилось, когда в зал вошли шесть свидетелей обвинения.

Их появление дало Чалонеру возможность оценить направленность доказательств, которым придется противостоять. Однако прежде, чем он успел сосредоточиться, суд начался.

Линия обвинения была невероятно запутанной — возможно, преднамеренно. Похоже, Ньютон принял близко к сердцу совет, который получил годом ранее: достаточно набросать вокруг побольше грязи, чтобы убедить присяжных в виновности Чалонера. Свидетели обвинения, по существу, проигнорировали центральное положение обвинительного акта. Вместо того чтобы сосредоточиться на доказательстве того, что Чалонер произвел за день более ста монет, как из фальшивого золота, так и из фальшивого серебра, пяти различных размеров и номиналов, свидетели Ньютона в подробностях расписывали присяжным предыдущие восемь лет карьеры Чалонера.

Так, Томас Тейлор и Кэтрин Коффи повторили свою историю о ранних прегрешениях Чалонера. Из рассказа Коффи следовало, что к 1691 году Чалонер достаточно хорошо овладел умением обращаться со штампами и молотком, чтобы сделать французские пистоли. Стремясь к точности, она сообщила, что видела "гинеи, которые считались изготовленными Чалонером, но никогда не видела его изготавливающим какие-либо монеты".

Сведения, изложенные Тейлором, подтверждали показания Коффи. Чалонер внимательно смотрел на своего прежнего поставщика: Тейлор мог сказать суду, что снабдил обвиняемого двумя наборами матриц или штампов — одним для пистолей, которые госпожа Коффи поместила под молоток Чалонера, а другим — для английских гиней. Неважно, что эти события имели место за семь лет до даты преступления, за которое Чалонер отвечал перед судом. Имело значение лишь то, что его видели в момент совершения преступления.

Затем еще четыре свидетеля принесли клятву и начали давать показания, быстро сменяя друг друга. Элизабет Холлоуэй, кажется, не сообщала о своей шотландской одиссее, но она и Кэтрин Картер рассказали то, что знали (или хотели рассказать) о превосходных навыках Чалонера как фальшивомонетчика. Следующий свидетель согласился с госпожой Картер, что он видел, как Чалонер изготавливал поддельные шиллинги в день, указанный в обвинительном акте. Оба почти наверняка лгали, по крайней мере в деталях. В письменных показаниях, полученных Ньютоном за предшествовавшие четыре месяца, несколько свидетелей описывали попытки Чалонера сделать шиллинги из оловянной посуды в июне, но ни один не упоминал изготовление монет в августе.

Но даже если это было так, что мог возразить Чалонер? Разве ему помогло бы, если бы он стал утверждать, что делал фальшивые монеты за два месяца до дня, который указывали свидетели Ньютона, и что эти монеты были дрянными поделками, а не высококачественными фальшивками, о которых шла речь теперь?

Последним выступающим со стороны обвинения был Джон Эббот, торговец металлом, ставший фальшивомонетчиком и выданный Ньютону Томасом Картером в январе. Эббот поклялся, что Чалонер в 1693 или 1694 году попросил у него разрешения использовать его контору. Эббот сопротивлялся, не желая впускать Чалонера в свое помещение, "потому что серебро и золото, которое он имел, хранились там". Но в конечном счете, признавался Эббот, он очистил заднюю комнату и в это единственное место впустил Чалонера. Вернувшись полчаса спустя, он открыл дверь конторы и, "войдя, обнаружил, что упомянутый Чалонер, в одной рубашке, обтачивает гинеи по краям, и видел, что он обработал ободки, после того как обточил их, проведя по ободку полоской железа с углублением, сделанным вдоль нее посередине".

Далее Эббот сообщил: в 1695 году Чалонер показал ему несколько чистых штампов размером с гинею и сказал, что "он может добиться, чтобы они были отчеканены матрицами из Тауэра, что они пригодны для того, чтобы их отчеканить с обеих сторон, как гинею, но шире, и что Патрик Коффи мог сделать это в Тауэре в любой день с помощью подмастерья кузнеца". И хотя то, что Чалонер сделал вслед за этим, подтверждали лишь слухи, только самые искушенные присяжные не поверили бы им: он "сказал свидетелю, что сделал свое дело".

Запутанный вопрос о штампах из Тауэра наконец был разрешен — но Эббот еще не закончил. Он утверждал, что Чалонер похвалялся ему, будто за девять недель изготовил в доме на Марклейн полукроны на сумму в шестьсот фунтов. Он также свидетельствовал, что Чалонер приходил в лавку Эббота, чтобы купить серебро для своих операций, и попытался оплатить счет поддельными деньгами. Когда Эббот обвинил его в том, что монеты поддельные, Чалонер сначала пытался нагло отрицать свой долг, угрожая вчинить Эбботу иск за отказ поставить обещанный товар. Эббот стоял на своем, и Чалонер отступил, заплатив ему деньгами, которые были отчеканены на настоящем Монетном дворе. А затем обмыл сделку, угостив Эббота хорошим обедом в "Трех бочках" на Вудстрит.

Чалонер видел лица присяжных по обе стороны от себя. Он мог оценить настрой судей. Он, должно быть, понял, к чему клонит обвинение. Юридические тонкости не имели значения: его противник сделал его главным действующим лицом столь многочисленных преступлений, что их было довольно, чтобы повесить его, даже если это было не то, в чем он обвинялся изначально.

Последний свидетель ответил на заключительный вопрос. Выступление стороны обвинения завершилось. Теперь была очередь обвиняемого. Что он мог сказать в свою защиту? Ньютон спланировал все так, что у Чалонера почти не было шансов. Он не знал заранее, кто из его бывших друзей будет свидетелем в суде. Его не консультировали юристы. Решать, что и как говорить, нужно было здесь и сейчас, без возможности подумать, подобрать доводы, найти собственных свидетелей.

Но даже тут Чалонер не был полностью беспомощен. Он сердито заявил, что суд должен признать: свидетели лгали, они наговаривали на него, чтобы спасти собственные шкуры, — и это обвинение было по крайней мере отчасти справедливым. Чалонер был "очень дерзок в суде и не раз бросал вызов г-ну регистратору [Лавеллу]" писал один наблюдатель. Но было ясно, что ни судьи, ни присяжные не поверят обвинениям в лжесвидетельстве больше, чем рассказам бывших партнеров Чалонера о конкретных преступлениях.

У Чалонера оставалась одна, последняя надежда. Он не мог подготовиться заранее к выступлениям свидетелей против него, но он внимательно прислушивался к каждому слову. Он запомнил, где именно он, как предполагалось, подделывал пистоли, кроны, полукроны и шиллинги. Лавка Эббота имела лондонский адрес. Тауэр — в пределах лондонского Сити. Таверна "Фляга" — опять в Лондоне, как и все остальные места, упомянутые в связи с его злодеяниями. Тем не менее обвинения против Чалонера утверждало большое жюри Мидлсекса, дело слушалось судебной коллегией присяжных Мидлсекса. Как мог такой суд, вопрошал Чалонер, рассматривать преступления, находящиеся вне его юрисдикции?

Это был корректный аргумент, и по сути закон был на стороне Чалонера. Большие жюри и Мидлсекса, и Лондона встречались в одном и том же зале в начале каждой сессии уголовного суда, и оба выносили обвинительные акты, которые заслушивались в Олд-Бейли. Сохранилось детальное описание дня, когда суд открылся двумя лондонскими делами с участием лондонских присяжных, а затем последовали суды над восемью преступниками из Мидлсекса — в присутствии, как и полагается, жюри Мидлсекса. Эти десять судебных слушаний закончились в полдень перерывом на обед. Такие чередования происходили все время, что отражало проблему приведения юридической традиции в соответствие с разрастанием столицы — Лондон стал рассадником преступности, простиравшейся далеко за пределы старого лондонского Сити.

Таким образом, выстрел Чалонера не был случайным. Подобная стратегия спасла Джона Игнатиуса Лоусона, когда он предстал перед жюри Мидлсекса позже в том же году. Хотя он уже признался в преступлениях, указанных в обвинительном акте (который, скорее всего, готовил Ньютон), и этих злодеяний хватило бы, чтобы повесить дюжину человек, все они были совершены в Лондоне, а значит, дело не могло рассматриваться судом Мидлсекса. Лоусон вышел из здания суда свободным человеком, что можно рассматривать как плату за услуги, оказанные им Ньютону.

Сочувствующий судья мог бы точно так же отпустить и Чалонера. Обвинитель, который хотел бы просто нагнать страху на потенциально полезного заключенного, возможно, подвел бы суд к такому вердикту. Но на сей раз этого не случилось. В суде не было ни одного человека, который испытывал бы малейшее сочувствие к Уильяму Чалонеру. Лавелл и остальные судьи проигнорировали его возражение.

Судьи спешили, им предстояло рассмотреть в тот же день еще дюжину дел — а значит, Чалонеру нужно было дать высказаться и покончить с ним, что и произошло. Наблюдатели расценили его выступление как "посредственную защиту". "Доказательства были ясными и убедительными", поэтому, после того как Чалонер сказал свое слово, судьи передали дело присяжным. Заседатели в то время уходили в отдельную комнату только в сложных случаях, если нужно было определить виновность нескольких ответчиков. Для решения простого вопроса они собирались вместе на пару минут посреди зала суда.

Они не заставили Чалонера долго ждать. Игнорируя мелкие обвинения, жюри "быстро признало его виновным в государственной измене".

На следующий день, 4 марта 1699 года, заключенный еще раз вышел к барьеру Олд-Бейли, на сей раз чтобы услышать свой приговор: "Смерть через повешение".

Суд над Уильямом Чалонером был окончен.