Следователь поневоле, Исаак Ньютон стремился выполнять свою работу хорошо. В августе и сентябре 1696 года он посвятил не менее половины рабочего времени делу о пропавших штампах. После первой серии допросов он сделал паузу, чтобы понять, как правильно вести расследование.

Вскоре он выбрал свою основную стратегию. Он знал, что изготовление фальшивых монет неизбежно находится в руках организованной преступности. Даже если сначала это было ему неизвестно, из показаний Кука и Уайта следовало, что фальшивомонетчик не мог работать без сообщников. А это означало, что всегда имелось по крайней мере три или четыре человека, которые могли выступить свидетелями друг против друга — еще до того, как хотя бы одна поддельная гинея попадет на улицу.

Именно в конечной точке было самое уязвимое место — проблема незаконной реализации фальшивых денег во все времена преследовала честолюбивых властителей преступного мира. Тогда, как и теперь, главари фальшивомонетчиков делали все возможное, чтобы избежать прямого контакта с уличной торговлей: они продавали монеты большими партиями покупателям, которые вовлекали в дело тех, кто вводил эти монеты в повседневный оборот. Но всегда оставались звенья, по которым можно было проследить весь путь каждой фальшивой монеты от момента ее создания. К тому же у уличных торговцев не было причин молчать, если их схватят, поскольку для них риск сильно превышал выгоду. В теории, а иногда и на практике тот, у кого нашли даже самую малость "плохих" денег, мог быть казнен как фальшивомонетчик. И всякий раз, когда схваченные подозреваемые ожидали решения своей участи, ужасы Ньюгейта оказывались действенным способом развязать им языки.

Все это определяло подход Ньютона. Чтобы устранить угрозу фальшивомонетничества, нужно было схватить и осудить главных игроков. Для этого требовались свидетельские показания и вещественные доказательства, убедительные настолько, что даже самые мягкосердечные присяжные признали бы вину подозреваемых. Чтобы обнаружить эти свидетельства и соединить их с теми, кого он разыскивал, Ньютон должен был расставить сети, которые не смог бы обойти ни один фальшивомонетчик, и в обмен на точно отмеренные капли милосердия получать необходимые сведения. Как любому уличному полицейскому во все времена — и в отличие от любого члена Королевского общества или кембриджского профессора, — ему нужно было проникнуть в самые недра преступного мира Лондона.

Ньютон приступил к этому предприятию не позднее сентября 1696 года. Расследуя факты, о которых сообщили Кук и Уайт, он завербовал своих первых агентов для следующих дел. Эти люди участвовали в тайных операциях, проводившихся с беспрецедентным размахом. В записях расходов от 11 сентября 1696 года Ньютон упоминает о пяти фунтах, которые он "выдал Хамфри Холлу на покупку костюма, чтобы он мог водить компанию с видными фальшивомонетчиками". Это был неплохой костюм: пять фунтов составлял месячный заработок клерка на Монетном дворе. У Ньютона явно были большие планы: он хотел, чтобы Холл внедрился в высшее общество мошенников, которые одевались в соответствии со своими успехами.

В течение следующих нескольких месяцев Ньютон продолжал свою охоту. Чтобы решить все проблемы с юрисдикцией, он добился того, что его назначили мировым судьей в семи округах в окрестностях Лондона. Теперь он мог посылать своих людей по следу фальшивомонетчиков всюду, куда указывали улики. Агент из лондонского пригорода Ислингтон отправился к прежнему месту проживания Ньютона, в Кембриджшир. Там, изображая из себя фальшивомонетчика, сбежавшего из столицы, он проник в полностью оборудованную мастерскую для чеканки, снабженную печью, прокатным станком и копией "секретных" станков для гуртовки из Монетного двора.

Эти расследования стоили дорого. Братья Бенджамин и Чарльз Мэрис, которые выполняли задания Ньютона в Вустершире и Шропшире в конце 1696 года, предъявили ему счет на 44 фунта 2 шиллинга, куда входили заработная плата, расходы и подкуп осведомителей. Боденхем Рус, также известный как Бенджамин Реусс, отмеченный в документах суда как вышивальщик, живущий на Боу-стрит, фактически зарабатывал на жизнь как ловец воров. Между 1693 и 1695 годами благодаря ему и его партнеру были предъявлены обвинения двадцати двум проституткам и более чем дюжине владельцев борделей. Но его карьера по-настоящему пошла в гору, когда он поступил на службу к смотрителю Монетного двора. Ньютон явно доверял ему — он поручил Русу провести несколько арестов, а затем заплатил ему 34 фунта, чтобы тот выследил фальшивомонетчиков, орудовавших на западе города. От этого сотрудничества выиграли оба. Ньютон смог предать суду нескольких фальшивомонетчиков, основываясь на разысканиях своего человека, а Рус к 1701 году скопил столько денег от своих выплат и наград, что сумел купить должность главного тюремщика в Ньюгейте и достиг таким образом самой вершины в системе более или менее законного грабежа, превращавшей тюремщиков в богачей. Ньютон подсчитал, что на преследование фальшивомонетчиков с 1696 по 1699 год было потрачено в общей сложности 626 фунтов 5 шиллингов 9 пенсов — значительно больше его годовой зарплаты. Этого с лихвой хватало, чтобы частное подразделение, подотчетное только Ньютону, было готово броситься на всякого, кого он укажет.

Неизбежно случалось так, что некоторые агенты не оправдывали доверия. К 1697 году оба брата Мэриса закончили свой путь по ту сторону засовов Ньюгейта: один попался на контрабанде, другой — на подделке монет. Другие были еще хуже. Хоптон Хейнс, беззаветно преданный своему покровителю, признал, что агенты, которых Ньютон принял на работу, "находятся под сильным подозрением в возмутительной продажности". Таким был Сэмюель Уилсон, который сообщил Ньютону, что продал "пару штампов для изготовления гуртованных шиллингов" за пять фунтов. Ньютон выдал своему осведомителю ордер на арест покупателя — и Уилсон воспринял этот документ как подарок, "отличный способ заработать". В течение полутора лет он шантажировал своих жертв этим ордером, прежде чем выдали его самого.

Среди агентов Ньютона был и Джон Гиббонс, наводивший ужас привратник Уайтхолла, который к тому моменту успел стать одним из наиболее ценных знакомых Уильяма Чалонера. Представители власти в Лондоне, и Ньютон среди них, годами использовали Гиббонса как ловца воров, на которого были возложены задачи, позднее ставшие основой работы полиции: он руководил осведомителями, обыскивал подозрительные помещения, выполнял ордера на арест. Пользуясь своими полномочиями, Гиббонс организовал прибыльный побочный бизнес. Он действительно арестовывал тех, кто не приносил ему прибыли, и присваивал любую мзду, которую мог вытребовать за свои подвиги, но крышевание давало ему намного больше.

Ньютон в конечном счете признал, что его человек зашел слишком далеко. Он обратил внимание на эту проблему весной 1698 года. Один за другим свидетели рассказывали ему, какой ужас Гиббонс наводил на фальшивомонетчиков. Один осведомитель сказал Ньютону, что выплата Гиббонсу "определенной платы ежеквартально и ежегодно" была фактом жизни и частью расходов любого лондонского фальшивомонетчика. Мэри Таунсенд, в прошлом — любовница Гиббонса, свидетельствовала, что он занимался крышеванием по крайней мере шесть лет, а схваченный фальшивомонетчик по имени Эдвард Айв (иначе — Айви) подтвердил, что вымогательство вовсю продолжается: "Гиббонс сообщается с весьма многими обрезчиками и фальшивомонетчиками; он получал от них некоторые суммы денег как плату за попустительство в отношении них, а также ходатайствовал за любого из них, если их задерживали". Стандартная цена Гиббонса, по-видимому, составляла пятьдесят фунтов, хотя он иногда предлагал альтернативные варианты и не всегда (или не только) требовал наличные деньги. Элизабет Бонд рассказала Ньютону, что видела, как Гиббонс увлек госпожу Джексон в "соседнюю небольшую комнату с кроватью", и, когда они вернулись, "у госпожи Джексон дрожали руки и рот, и она выглядела бледной". Возможно, Джексон просто была напугана, но подчеркнутое упоминание о кровати предполагает нечто большее, и намек на сексуальные домогательства появляется в показаниях других свидетелей. На пике своей карьеры Гиббонс получал деньги от большинства (если не от всех) фальшивомонетчиков, привлекавших внимание властей, среди прочих — и от Уильяма Чалонера, который, как хвастался Гиббонс, "разыскивался за подделку гиней и пистолей", но находился в "достаточной безопасности, которую ему обеспечивал" Гиббонс.

Ньютон не участвовал в излишествах своих агентов и не поощрял их, но тогда, как и сейчас, при попытке взять под контроль любой высокоприбыльный незаконный бизнес неизбежно возникала коррупция. Тот факт, что приходилось прибегать к услугам воров, вымогателей и самих фальшивомонетчиков, для Ньютона не имел большого значения. Частично проблема решалась сама собой: худшие из его людей доходили в своих злоупотреблениях до той точки, когда Ньютон мог применить к ним соответствующие меры, — и в то же время эти головорезы приносили пользу. К началу 1697 года сеть осведомителей, тайных агентов и уличных громил превратила Ньютона в самого действенного следователя, какого когда-либо видел Лондон.

При необходимости Ньютон и сам охотно подключался к делу. В октябре 1699 года он представил новый счет казначейству. Он просил 120 фунтов, чтобы покрыть "различные мелкие расходы на наем кареты, траты в тавернах, тюрьмах и прочих местах". Он потратил эту сумму на свои вылазки в Лондон, во время которых он покупал напитки для осведомителей, подмазывал сообщников — словом, нырял в вязкое болото преступного мира столицы настолько глубоко, насколько было необходимо.

Его не страшила и более жестокая сторона работы. Он лично допрашивал тех, кого задерживал он и его люди, при необходимости прямо в тюремной камере или в особых тесных комнатах на Монетном дворе, если была такая возможность. Как правило, Ньютон задавал вопросы и делал заметки, в то время как клерк записывал свидетельские показания для подписи после завершения допроса. Большая часть этих документов исчезла при довольно подозрительных обстоятельствах. Джон Кондуитт, муж племянницы Ньютона и его преемник на Монетном дворе, писал, что помог Ньютону сжечь "коробки, полные сведений, записанных его собственной рукой".

Кондуитт не пожелал объяснить, почему Ньютон хотел уничтожить бумаги, но можно предположить, что Ньютон слишком вошел во вкус, играя роль инквизитора. Согласно этой версии, Ньютон охотно и, возможно, даже с удовольствием терроризировал своих пленников, чтобы получать от них признания и имена сообщников, и делал это с такой жестокостью, что даже для той, немало повидавшей эпохи это было чересчур. Формально к тому моменту, как Ньютон попал на Монетный двор, пытка как инструмент дознания не использовалась в Англии уже полстолетия. При Елизавете I не прекращались восстания, которые часто затевали католики, претендовавшие на трон, занятый протестанткой, — и она стала монархом, чаще других применявшим пытки в Англии: известно, что она подписала пятьдесят три ордера из восьмидесяти одного. Чаще всего признания извлекали при помощи дыбы, но иногда елизаветинские следователи становились более изобретательными. Семнадцатого ноября 1577 года Томас Шервуд был отправлен в темницу, заполненную крысами, а 10 января 1591 года четырем специальным уполномоченным по пыткам приказали заточить мятежного священника Джорджа Бисли и его сообщника в крошечную камеру, известную под названием "Нет покоя". Там Висли не мог ни сидеть, ни стоять в полный рост, ни двигаться.

Последний случай узаконенной пытки в Англии произошел весной 1641 года, после бунта, в котором принимали участие около пятисот человек, во дворце архиепископа Кентерберийского в Ламбете. Один из бунтовщиков — Джон Арчер, молодой перчаточник или ученик перчаточника, — был опознан и арестован. Он совершил роковую ошибку. Посреди суматохи он застучал в барабан, чтобы увлечь толпу вперед. Это превратило обычную потасовку после вечеринки в преступный мятеж, поскольку "марширование под удары барабана приравнивалось к объявлению войны против короля".

Арчер не выдал имена зачинщиков, и 21 мая король Карл I выпустил последний ордер на пытку в истории Англии. В соответствии с ним лейтенант Тауэра сначала показал Арчеру дыбу. Тот смотрел, но оставался нем, отказываясь назвать имена. Это молчание повлекло исполнение второй части приказа: следователи должны были "растягивать его на дыбе столько, сколько сочтут целесообразным". Люди из Тауэра повернули Арчера спиной к дыбе, чуть пониже рамы, а его запястья и лодыжки привязали к двум валикам. По приказу солдаты приводили в движение рычаги, соединенные с колесами. Тело Арчера поднималось, пока не достигло уровня рамы. При последующих движениях веревки растягивали его члены, выворачивая кости из суставов. Возможно, он обладал невообразимо стоическим характером или же попросту случайно затесался в толпу и действительно не знал никого, кого можно было выдать. Так или иначе, Арчер молчал. В конце концов его мучители сдались. На следующий день он был повешен.

Но, несмотря на мстительное удовлетворение, доставляемое пытками, — известно, что Яков I благословлял палачей, которые трудились над убийцей Гаем Фоксом, говоря: "Да поможет Бог вашей благой работе", — официально истязания вышли из фавора, по крайней мере — перестали считаться допустимым способом получения показаний во время следствия. Использование в Англии суда присяжных помогло охладить энтузиазм по поводу практики пыток: присяжные могли вынести обвинительный вердикт на основании любого свидетельства и не нуждались в признании, вырванном с криками боли. Более того, признание вины или любое иное свидетельство, полученное под пыткой, не считалось вполне надежным.

Но, хотя формально пытки и не применялись, следователи при необходимости прибегали к физическому воздействию. У Исаака Ньютона было много способов извлечь желаемую информацию из строптивых заключенных, и он использовал их все. Большинство из них не выходили за общепринятые рамки: это была торговля страхом, а не болью. Он предлагал краткую отсрочку приговора в обмен на информацию, угрожал мужьям и обещал награду женам и любовницам. Но есть одно — и только одно — свидетельство об использовании им более жестоких методов в отчетах, которые он не сжег. В марте 1698 года Ньютон получил письмо из Ньюгейта, написанное Томасом Картером, одним из ближайших партнеров Чалонера. Картер отправил множество писем, подтверждающих, что он готов свидетельствовать против своего бывшего сообщника, но у этого был постскриптум. "Завтра меня закуют в железо, — писал он, — если Ваша милость не прикажет обратное". Другими словами: не причиняйте мне боль! Пожалуйста. Я буду говорить. Я готов.

Неприятный случай. Заковать в железо не то же самое, что поднять на дыбу, но и это способно причинить ужасную боль. Некоторые историки осудили Ньютона, сочтя такую жестокость в борьбе с фальшивомонетчиками свидетельством поврежденного ума, крайнего бессердечия. Фрэнк Мануэль, один из самых влиятельных биографов Ньютона, утверждал, что удовольствие, которое тот получал от преследования и наказания фальшивомонетчиков, было своего рода катарсисом после того гнева и боли утраты, что свели его с ума в 1693 году. "В этом человеке был неистощимый источник гнева, — пишет Мануэль, — но он, по-видимому, нашел некоторое освобождение от своего бремени в этих обличительных тирадах в Тауэре". И добавляет: "На Монетном дворе [Ньютон] мог причинять боль и убивать, не нанося ущерб своей пуританской совести. Кровь фальшивомонетчиков и обрезчиков питала его".

Все это почти наверняка чепуха. Нет никаких записей о злорадстве Ньютона по отношению к его жертвам или о том, что он присутствовал во время какой-либо попытки использовать физическое принуждение, чтобы извлечь информацию. Скорее, он был обычным чиновником, который выполнял свою работу, прибегая к доступным в то время средствам. Все, кто был вовлечен в систему уголовного правосудия, пользовались бедственным положением и лишениями заключенных, а при необходимости и потайной комнатой с ее ужасами. Вероятно, для достижения большинства целей было достаточно угроз. Из сохранившихся записей следует, что Ньютон, как и большинство других английских чиновников, не применял пыток в юридическом смысле (хотя вероятно, что по крайней мере несколько человек из тех, кто был в его ведении, получили некоторые телесные повреждения). Ему это попросту было не нужно. Причины, заставившие монархов прекратить эту практику, были не менее убедительными и для Ньютона.

И все же это не отменяет главного: Ньютон, лишь несколько месяцев тому назад оставивший жизнь кембриджского философа, невероятно быстро научился справляться с любой грязной работой, которая требовалась от городского полицейского в семнадцатом столетии. Он нашел в себе способность делать то, что должно.