Еще издали они увидели, что царя ждут. У коновязи стояли кони в ярких праздничных чепраках и сбруе, некоторые в масках Солнцерога-Оленя. Люди, тоже в праздничных одеждах, сидели на раскинутом войлоке возле огня. Видно, ждали царя еще накануне. Чем ближе они подъезжали, тем яснее Алатай понимал, кто это: там собрались главы родов. Приметил он и Стиркса – в крытой желтым шелком войлочной одежде, яркий, будто жених, он был заметен издали. Алатай встревожился от таких гостей и бросил взгляд на царя – что она? Но Кадын ехала спокойно, не ускоряя шага, даже напротив, натягивать стала повод, заставляя коня ступать высоко, круто изгибая гордую шею.

Приметив их, главы поднялись на ноги. Кто-то крикнул своих слуг, и те подобострастно кинулись в ноги цареву коню. Но Кадын не позволила так себя встретить, не дала и коня своего принять. Пожелав главам легкого ветра, она проехала к коновязи, спешилась, привязала коня рядом с другими и только тогда вернулась к людям.

– Давно ли ждете меня? Почему не идете в дом?

– Очаг у тебя остыл, царь, – отвечал ей Аной из рода кузнецов. – Твою Табити вчера внуки снесли в каменной лодке. Без хозяев как нам войти?

Кадын спокойно выслушала весть о смерти мамушки, потом отворила дверь настежь, наклонившись, чтобы войти, но вернулась и сказала:

– У холодного очага не к лицу принимать гостей. У вашего огня говорить с вами буду. Что привело вас, главы?

Мужчины замялись. Будто не они приехали к царю, а она сама к ним гостем пришла.

– Ты с дороги, – нашелся охотник. – Садись с нами, поешь. После и поговорим.

Все сразу ожили и стали приглашать Кадын к трапезе, а вместе с ней и Алатая с Эвмеем. Они сели втроем, им налили похлебки. Эвмей выпил все сразу как голодный, Кадын пила не спеша, мелкими глотками, спокойно глядя в лица мужчинам, Алатай же не мог заставить себя есть, все стрелял глазами, особенно на Стиркса. Казалось ему, что это он всех собрал, и ждал, что дальше будет.

Но вместо него снова заговорил Аной, обычно молчаливый на сборах:

– Царь, люди волнуются. Люди боятся, что не переживут зиму. Хозяин не принял наш дар, продолжает гневаться. Ваши станы степные, вы меньше страдаете от него. За перевалами жизнь вовсе встала. Люди бродят, точно скот без присмотра. Не работают кузни, остыли печи. В горы мы не ходим с прошлой зимы, многие лазы обрушены. Мы упускаем жизнь как ветер. Мы за помощью пришли к тебе, царь.

«Хе!» – встрепенулся Алатай и обрадованно взглянул на Кадын. Вот сейчас бы ей все и сказать этим людям. Вот сейчас бы все вспомнить! Но ни тени мстительной радости не заметил он у нее на лице. Она оставалась спокойной.

– Вы потеряли время, – сказала она. – Скоро снег ляжет и закроет дороги для кочевья. Сейчас мы далеко не уйдем.

Аной хотел было молвить снова, но тут заговорил Стиркс:

– Нет, царь, ты неверно услышала кузнеца. Мы не желаем кочевья, как не желали и раньше. К чему нам искать другой земли, если здесь хотим жить, как отцы наши и деды? Но люди устали от земной качки. Они хотят работать, а не ждать, когда рухнет им на головы крыша.

– Чего же вы хотите от меня? О чем просите? Или считаете, что это я горы качаю? – ответила она, и голос ее был едок. – Все, что я могу сделать для своего люда, – увести его с этих мест. Зверь уходит, когда кругом опасно. Сколько зверя ушло уже за перевалы! А вы, люди, что же вы не делаете по чутью, или вы глупее зверей? Я не могу вам помочь.

С этим она поднялась и хотела уйти в дом, но главы закричали:

– Подожди, царь! Позови хозяина! Мы пришли к тебе, чтобы говорить с ним! Ты одна можешь говорить с ним! Пусть скажет, что ему надо! Не угадали мы с даром, пусть сам теперь скажет!

Она остановилась и уже скривила губы в усмешке, готовая ответить что-то резкое, как вдруг топот из-под холма привлек общее внимание: во весь опор снизу мчался всадник с красной перевязью вестника на плече. Люди обернулись, и никто не проронил ни слова, пока не подлетел тот к огню, не скатился с коня. Алатай уже узнал человека из родного стана, узнал его и Стиркс и даже поднялся на ноги, ожидая тревожных вестей о Зонтале, но воин упал на колено перед Кадын и сказал:

– Царь! С гор идут караваны! Иной дорогой, в обход. Прежней дороги нет, говорят. В трех днях пути от торговой поляны встретили его люди.

Главы зашумели, а лицо Кадын озарилось радостью:

– Спасибо тебе, добрый вестник, – сказала она и дала ему три стрелы за службу. – Отдыхай с моими воинами и оставь коня у моей коновязи, о нем позаботятся. Видите, главы, – обратилась она потом. – Бело-Синий иначе решает: не то время сейчас, чтобы тревожить хозяина. Собирайте торги. Я еду встречать караваны. После, на новой луне, будем с ээ-торзы говорить.

Долго они не собирались – уже на следующее утро вся линия отправилась в стан торговцев. Кадын была легка и весела в дороге, шутила с воинами и принималась петь. Будто чего-то хорошего ждала. Алатай радовался, глядя на нее, и ему хотелось веселиться тоже, он позабыл все тревожное, что было недавно.

Караван уже остановился на поляне, когда они приехали. Спускаясь в долину, царь крикнула: «Йерра!» – и пустилась вперед, первой ворвалась в толчею желтых людей. Воины смеялись, на нее глядя, как она забавляется скачкой, будто девчонка.

– Вестей ждет, – сказал Каспай.

– Верно, – ответил Аратспай. – С юга пришел караван. Вдруг есть вести от рода Талая?

Сердце у Алатая упало.

Они ставили шатры и разбивали загоны, за работой Алатай забывал обо всем, но, обернувшись на караванщиков, вглядываясь в толчею странного вида людей, снующих слуг и рабов, покрикивающих господ, ревущих верблюдов и скота, он нет-нет, да примечал высокую красную царскую шапку. Кадын рыскала среди каравана, будто кого-то искала.

Уже сумерки сгустили воздух, так что лица стали узнаваться смутно, когда Кадын вернулась к шатру. Воины ужинали. Тихо как дух подошла она из темноты и села рядом.

– Что слышно, царь? – спросил Каспай, передавая ей чашу.

– Это только голова каравана, – отвечала она. – Хозяев нет с ними. В этом году караван поделился, боятся обвалов в горах. Толмачей еще нет, как с ними и говорить? – усмехнулась она.

Поев со всеми, она взяла огня и ушла в свой шатер. Ночь пришла не холодная, высь была прикрыта тучами как одеялом. Воины стали по одному расходиться от костра. Вдруг приоткрылся полог, выглянула Кадын и позвала звонким шепотом:

– Шеш! Не спишь, трясогузка?

– Нет, царь, – отозвался он, встрепенувшись.

– Войди, хочу тебе слово молвить.

Он вошел в шатер. Внутри было светло, очаг горел жарко, почти не оставляя теней вдоль стен. Царь казалась встревоженной, но улыбалась, будто не хотела о тревоге думать.

– Побудь сегодня в моем шатре, воин, – сказала она. – Сердце мое не на месте. Я могу за себя постоять, но чтобы укрыться от духов ночи, нужен надежный друг. Я хочу поспать, завтра будет день торгов, я хочу быть с ясной головой. Если хочешь, кликни Эвмея и сидите вместе. Дров хватит. Я прошу тебя держать огонь всю ночь.

Алатай почувствовал гордость и кивнул. Звать Эвмея он и не подумал. Кадын села с другой стороны, а Алатай опустился ближе к выходу, где лежали заготовленные дрова. Он готов был сидеть без сна всю ночь, не спуская с нее глаз. Она устроилась на подушках, и только сейчас в свете огня Алатай заметил, какое у нее утомленное лицо.

Он сидел не шевелясь и будто бы не дыша, превращаясь сам в тень в шатре, в хранителя очага. Ночь застыла. Кадын спала, и он не сводил с нее глаз, словно она могла исчезнуть. Потом Алатай заметил, что угли тухнут, надо было подкинуть дров. Он хотел подняться, но отчего-то не мог пошевелиться. И тут заметил, что у стены кто-то стоит.

Тихо как мышь человек вышел к свету и остановился напротив Кадын, сложив сухие ладошки перед грудью в знаке почтения. Алатай узнал желтого толмача. Он хотел окликнуть его, разбудить царя, но не мог раскрыть рта, оцепенение сковало его. В этот миг он заметил, что царь не спит, смотрит на Го и улыбается ему мягкой улыбкой.

– Ты устала, госпожа, – послышался голос желтолицего. – В твоих глазах нет блеска, лицо обветрено от долгой скачки.

– Я ходила к Чу на дальние холмы, – отвечала Кадын. – Я звала их, требовала, чтобы они отпустили мой люд. Я видела их мертвые тени, но они молчали и хотели лишь одного: забрать мою жизнь. Они не отпустят нас.

– Я слышал, ты изгнала из своей земли бурых лэмо. Спокойна ли ты теперь за свой люд?

– Нет, Го. Я опоздала: люди обучились и теперь сами делают куклы и складывают в земляные ямы. Только они боятся Чу и копают для этого новые ямы. Они изменились, ты был прав, Го, и я жалею, что не заметила этого раньше.

– Ты не любишь их, царь?

– Я люблю их, как пастух свое стадо. Но былые кони обернулись овцами, а овцы в загоне выгрызают траву до земли.

– Их Путь изменился, Кадын. Тебе остается это принять.

– Ты говорил это, старый мудрец, я помню. Я стараюсь принять, но сердце не может. Не может простить им того, что моего коня они лишили ног, а меня саму – веры в дорогу. Я не верю, что так просто исчез мой люд. Не было врагов, с кем в бой вступить, не было болезни, которую духами могли бы мы лечить. Просто скрылась в тумане Золотая река. Налетел ветер из пустыни и погреб ее под грудой песка. И тех берегов уже не найти.

– Враг люда – в самом люде, враг человека – в его собственном сердце. Не древние Чу сгубили твой люд, Кадын, а духи ночи, живущие в каждом из нас. Они лишают нас любопытства к жизни и тяги к новому. Они делают человека ленивым и невежественным. Они застилают человеку глаза, как мы закрываем глаза коню, надевая шоры.

– Ты прав, старый Го. И я сейчас вижу их как никогда прежде. Духи печали и ночи окружают меня. Они уже гложут мне сердце. Духи печали, духи тяжкого отчаяния.

– Правда ли, что ты убила просителя без суда, догадавшись, что он клевещет?

– Да, Го. Мое сердце и ээ подсказали мне, что передо мной лжец. Он требовал суда, хотел обвинить соседа в краже, а сам подкинул ему отрезы ткани. Сосед был бы казнен, если бы я поверила. Мое сердце охватил гнев, я метнула клевец и разбила ему голову.

– Гнев не лучший советчик, царь.

– У меня есть и другие, старый Го. Хотя ты прав. Но что же мне делать: бедствия люда, гнев хозяина гор тяготят меня, боль в голове омрачает рассудок, вокруг меня тьма, и так мало верных людей!

– Ты суровый правитель, Кадын. На долгие переходы вокруг говорят об этом. Тебя боятся твои люди, тебя боятся соседи. Но все они твердят о справедливости твоих решений, и сердце твоего старого учителя не может не радоваться.

– Я буду все свои дни благодарить тебя, старый мудрец, за твою дружбу и наши беседы. Я много вижу вокруг того, от чего мрачнеет мое сердце. Но порой вспоминаю тебя, и моя рука замирает, не довершив удара. Об одном я жалею: мне много еще хочется сделать, но все чаще чутье говорит, что времени не хватит.

– Не думай об этом, Кадын. Времени нет у меня. У тебя же его ровно столько, сколько отмерил Бело-Синий, и он же отмерил тебе по нему дел.

При этих словах он, не двигаясь, стал удаляться, а после исчез. Только тогда Алатай понял, что может пошевелиться, и подскочил к царю. Она лежала на подушках, откинувшись навзничь, словно без чувств, и слезы заливали ее лицо.

– Царь! – стал звать Алатай и трясти ее за плечи. – Царь!

Она открыла глаза, и только тут он понял, что она просто спала. Она села, провела ладонью по лицу, убирая слезы. Оглядела шатер.

– Костер потух, Алатай, – сказала потом, слегка улыбнувшись, и он догадался, что Кадын видела то же, что и он.

Прошло пол-луны, как ушли караваны, и главы снова собрались у царского дома просить звать ээ-торзы. Кадын велела всем приехать в недалекое урочище в новолуние, а сама отправилась в тайгу искать Кама. Горы тогда омывались осенними дождями.

В нужный день мужчины на закате съехались в урочище. Быстро поставили шатер для бани, а когда стало темно, забрались внутрь и расселись вокруг висящего на треноге котла с раскаленными камнями. В шатре было не видно ни зги, только по дыханию и движению понимал Алатай, что окружен людьми. Так же по звуку он понял, что Кадын тихо поет, бросая на камни семена дурманной травы. Шатер наполнился терпким дымом, Алатай втянул воздух полной грудью, пытаясь унять бешено бьющееся сердце.

Мужчины уже расслабились и тоже тихонько напевали, качаясь как озеро под ветром, и Алатай, чуя это, тоже покачивался вместе со всеми. Только глаза не закрывал, и потому, верно, успел заметить, как откинулся полог, и внутрь точно тень скользнула обнаженная Дева-Охотница. Все в нем напряглось до звона тетивы, а полог уже сомкнулся, и снова ничего не было видно. Лишь по легкому движение воздуха Алатай чуял и угадывал, что кто-то пробирается меж мужчинами. Потом показалось ему, что что-то слегка коснулось его щеки – и его обдало жаром, а сердце прыгнуло в голову. Тут же другой, более сильный и сладкий аромат растекся в шатре – это Дева бросила свои травы на камни. Сердце у Алатая колотилось с такой силой, что он ничего не слышал более, запах душил его. Он закашлял, зажмурился, а когда открыл глаза – вдруг понял, что видит все, как если бы шатер был полон неведомого света, исходящего из глубины котла.

Две девы сидели перед ним, и ничего другого он не желал бы видеть всю оставшуюся жизнь. Две девы, две сестры, хоть и разные видом, но все же он ясно почувствовал – они сестры, царь люда и царь духов, разные, как день и ночь, но обе прекрасные как бело-синяя высь. Кадын в праздничном одеянии, и Дева-Охотница, сияющая белой кожей, с рисунками по рукам и бедрам, в одной лишь шкуре серебристого волка, накинутой не плечи. Нега охватила его с ног до головы. То мерещилось, что, играя, завлекая, вдруг начинала ластиться к нему Дева-Камка. То вдруг Кадын поднимала глаза и смотрела жарко, зовуще, и он готов был бы за один этот взгляд пуститься за ней, куда бы ни позвала – хоть в вечное кочевье, хоть на берег Желтого моря в мир алчных ээ-борзы. Только вдруг сестры, видимо, догадавшись, что он видит их, весело рассмеялись и слились воедино, и вот уже смеялась ему в лицо, и жарко смотрела, и грозила кинжалом дерзкая Игдыз и укоряла, что давно не ездит к ней, совсем позабыл. Он в сердце винился, обещал приехать, лишь только отпустит царь, и радовался, что прошло наваждение, – не Кадын и не Камка, а простая дева перед ним.

Но тут Алатай понял, что в шатре нестерпимо душно. Все заполнили духи, и воздух кишел ими, точно масло, кипящее в котле. Они шумели, толкались, лакомясь дымом, и Алатай снова перестал видеть, духи застили ему и свет из котла, и образы дев.

Вдруг послышался визгливый бабий смех Стиркса.

– А! Я вижу, вижу! – закричал он. – Желтый грифон терзает красного волка! Хозяину гор угодно, чтобы мы войной двинулись в Степь. Тогда оставит нам эту землю, если истребим их всех!

Мужчины зашевелились, силясь справиться с оцепенением, а Стиркс продолжал хохотать и повизгивать.

– Видите ли вы то же, главы? – послышался голос Камки, трезвый и чистый.

– Нет, – загудели все в ответ. – Нет, – ответил и Алатай. Он плыл среди духов и не видел более ничего.

– Смотрите лучше, – сказала Камка, и шатер наполнился сухим треском: «Лучше, смотрите лучше», – зашептали духи, и Алатай изо всех сил уставился в темноту, но ничего не видел перед собой. Но тьма стала его успокаивать. Тьма не грозила переменами. Тьма была миром. Только и во тьме Алатай помнил про Кадын, помнил и пытался найти ее.

И вот она появилась. Одинокая хрупкая фигура стояла на краю обрыва, а вокруг была тьма. Но она не боялась. Стояла, гордая и смелая, воин Луноликой, дева, желанная для всех мужчин, как тысяча тысяч невест. И тут из тьмы метнулся на красных крыльях золотой грифон, ээ-торзы, хозяин гор с кошачьими лапами и головой хищной птицы. Он метнулся, будто она была предназначена только ему, будто для него она пришла на эту скалу. Алатай вздрогнул всем телом, едва хищные лапы схватили ее, открыл глаза, ощущая, что та же волна пошла и по всем остальным в шатре.

– Откиньте полог! – раздался тут твердый, будто в бою, голос Камки. – Хозяин сказал свое слово. Чтобы оставить вас здесь, люди, он себе забрать хочет вашего царя.

Прошло две луны. С гор спустилась зима. Алатай не помнил этого времени и будто ничего не замечал вокруг. Он жил, как в бреду или болезни, и все казалось ему таким же – шалым, больным. Царь еще в своем доме жила, хотя все знали, что скоро земные станы она покинет. Три луны оставила она себе, дабы завершить дела и назвать наследника. Три луны, и вот две из них истекли.

Весть как черная птица давно облетела станы, но люди жили, будто ничего не случилось. И Алатай жил, ходил и дышал, встречался на опушке с Игдыз, ездил с другими воинами, засыпал вечером и просыпался до света – и не мог понять, каждый миг не мог понять, как делает это, почему продолжает все это делать. Но и все кругом как-то жили, латали, как могли, худые дома, кормили, чем могли, скот, и ждали, ждали, что придут перемены, что успокоится ээ-торзы. Но ничего не менялось. Последняя пошла луна. Наследника Кадын все не называла.

Был вечер, Алатай чистил в клети коня. Кто-то вошел, но мысли его были столь далеко, что он тогда только и заметил вошедшего, когда тот обратился:

– Ярче клинка уже сияет твой конь, или хочешь шкурой его освещать?

Он обернулся – у двери стояла Игдыз. Алатай смутился и ничего не ответил, опустил руку со щеткой.

– Не сердись, что пришла. Ты не был на нашей поляне три дня. Я ездила в стан за хлебом и решила проведать, что с тобой.

– Благодарю. У меня ничего не случилось.

– Отчего же не приезжал?

Алатай нахмурился, клоня голову. Она подождала, а после сказала:

– Выйдем на свет. Или не можешь оставить своего коня?

Алатай кинул щетку в солому и вышел.

Клеть стояла на склоне холма. Солнце садилось за домом царя, выжигало облик его темным на светлом фоне. Алатай чувствовал, что Игдыз не сводит с него глаз, что сердце ее и правда полно тревоги, и в другое время это порадовало бы его, но не сейчас – три дня назад он твердо решил, что последует за царем, пусть и не зовет она его с собой, и с той минуты запретил себе думать об Игдыз.

Три дня назад он был у царя, присутствовал на суде. Она была легка и спокойна, как все это время с того дня, когда вопрошали хозяина. А Алатай смотрел на нее с тоской и спрашивал себя снова и снова: вот сейчас она есть, а потом – где потом она будет? Он знал, что сама Кадын верит в пастбище Бело-Синего, где в вечной неге не берегах Молочной реки живут их предки. Его отец верил лэмо и давно заплатил им за право лечь вместе с мачехой в самом большом доме Чу, и Алатаю оставил место рядом с собой, но Алатай не мог верить лэмо и в их счастливый мир, да и пастбище Бело-Синего не манило его чистой росой – все было не то, не то, он чуял это, и Кадын уйдет не туда, в железных когтях унесет ее с собою хозяин гор, жестокий ээ-торзы. И где же ее тогда искать?

И вот, думая так, он вдруг почуял с невыразимой, небывалой тоской: уйдет она, и вместе с ней уйдет нечто важное, нечто невыразимое, что было сутью их люда, духом его, живой его душой. И в тот же миг понял, что без этого потеряет смысл и его жизнь, и тогда же решил уйти вслед за ней, пусть и не зовет его царь за собой.

– Скажи, – заговорила снова Игдыз, – какую долю достали тебе на посвящении духи?

Алатай от неожиданности поднял глаза – никто не спрашивал его об этом, никому он и не хотел бы этого говорить.

– Мне достали клевец, мне быть воином, – сказала она. – Это ничего, что не позвала нас к себе Луноликая. Я и тогда воином останусь, когда стану женой и в юбке сяду у очага. А что тебе достали?

– Я не могу тебе сказать, – ответил Алатай. Игдыз, только что с задорной улыбкой смотревшая на него, тут же надулась.

– Те! Что за детская гордость!

– Это не гордость, – опомнился он. – Прости. Не могу сказать, потому что не знаю.

– Как же такое может быть?

– Я не понял, что мне достали. Даже Кам не понял.

– Что же это? – с еще большим любопытством спросила Игдыз.

– Я не могу тебе рассказать.

– Хе! Еще бы: если даже сам Кам не понял!..

– Не сердись.

– Но хотя бы на что это было похоже?

– Это… Это был шар, который мой дух принес в зубах.

– Шар? Просто шар?

– Золотой шар.

– И все?

– Да. Кам думал долго и сказал, что шар может означать только власть. Но я и так должен принять свой род у отца, это не может быть моей долей, это мое право по роду. Поэтому я и не знаю своей доли.

Говоря это, он с каждым словом будто становился бодрее и спокойнее. Каждое слово убеждало его, что его решение – верно, и только так может он поступить. Только рассказать об этом нельзя было никому. Игдыз не поймет. Эвмей отговаривать станет. Алатаю еще было немного жалко отца, но он ничего не мог с этим поделать. Род достанется Стирксу.

– Чудной же ты, трясогузка, – усмехнулась Игдыз. – Даже доля у тебя такая чудная, что о ней и не скажешь. Чем же может быть шар? Шар – это солнце. На шапке у царского рода Солнцерог гарцует на шаре. Но ты из другого рода.

– Из другого, – кивнул Алатай.

– Те! Да только я не для того тебя спросила, чтобы мы сейчас гадали, – сказала она. – Я лишь напомнить хотела, что у каждого своя доля. Чужую не облегчишь и не разделишь.

Алатай внимательно вгляделся ей в глаза.

– Я это знаю. Но почему говоришь мне это сейчас?

– А ты думал, не вижу я, что ты на сердце все эти дни носишь?

Алатай смотрел на нее и не мог понять, верно ли знает она, угадала, или совсем другое имеет в виду, а ему только мнится.

– Что же ношу? – спросил он, но Игдыз не успела ответить – с холма послышался голос:

– Алатай! – кричал во все горло Каспай. – Алатай! Царь зовет!

Алатай встрепенулся.

– Дождешься? Договорим с тобой, – сказал он Игдыз.

– Стоит ли? Еще наговоримся, когда все будет другое. Иди сейчас. – Она махнула рукой. – Постой! – крикнула в спину, и он обернулся. – Постой, трясогузка! – она догнала его, взяла его ладонь – рука у нее оказалась горячая, будто в гору бежала, – и сказала вдруг быстро, жарко, глядя ему в лицо: – Сказать тебе еще хочу, а то после и позабыть могу: если вдруг в какой-то праздник весны решишь ты назвать меня, не другую деву, а меня назвать своей женой – то не смотри, что я воин, я пойду с тобой.

Развернулась и припустила вниз с холма.

В доме были гости, когда Алатай вошел: грузная женщина в одежде вдовы и рыхлый молодой воин, о котором и подумать было нельзя, что он усидит в седле. Женщина льстиво улыбалась, заглядывая царю в лицо, а воин ел мясо и лупил на нее водянистые глаза. Кадын сидела мрачная, но встрепенулась, когда вошел Алатай.

– Иди, женщина, – кинула она вдове. – Мое время еще не наступило, рано волнуешься. Иди сейчас. Завтра тебя позовут.

Гости стали прощаться и делали это так долго, что Кадын пришлось повторить свои слова. Наконец, с явным неудовольствием, они покинули дом. Царь отпустила служанок, а потом поднялась со своего места и сама подошла к Алатаю.

– Легкого ветра, мой юный воин, – сказала она весело, кладя руку ему на плечо. – Как ты возмужал за это время! Те! Да у тебя усы над губой!

Алатай почуял, что краснеет. Она же, отсмеявшись, сказала:

– Скажи мне, трясогузка, помнишь ли ты сказание о Тарисе, о том, как царская шапка покинула твой род?

– Зачем вспоминаешь сейчас об этом, царь? Отец каждый день мне его напоминал, чтобы ненависть поселить к тебе и твоему роду. Но я забыл эту легенду – ради тебя.

– Я знаю, мой воин. Но для того и говорю сейчас, чтобы напомнить, кто ты. А теперь – видишь ли этот сосуд? – она указала на большой прочный и старый роговой сосуд в углу дома. – Он с нами с тех пор, как покинули мы берега Золотой реки. Из него пьют цари, приветствуя нового и провожая старого. Мой дед из него пил, мой отец пил, и я пила, когда царем стала. Сегодня же я с тобой из него пить буду.

– Царь! – воскликнул Алатай. Сердце у него заныло. Или даже не сердце, а нечто иное, что селится в человеке и способно испытывать боль. – Еще не истекли три луны, твое время еще не прошло, к чему ты торопишься прощаться?

– Я не прощаться хочу, я приветствовать хочу…

– Я не смогу проститься с тобой! – Алатай не слушал ее. – Я за тобой следовать решил во всяком кочевье. Хоть на вышнее пастбище, хоть к брату Торзы, – куда ты, туда и я, я за тобой…

– Те, трясогузка, – улыбнулась она. – К чему это? На вышнем пастбище всякий один. Лишь на земле люди могут обнять друг друга. В чертоге Бело-Синего есть только ты и он. Нет, тебе еще жить, Алатай.

– Я не боюсь смерти. Есть то, что страшнее ее. Старость пожирает человека живьем, так что он становится похож на камень или дерево. Смерть милосерднее. Я не боюсь.

– Я знаю, ты воин, Алатай, – сказала Кадын. – И теперь я вижу, что не ошиблась в своем выборе: ты будешь хорошим царем. Бело-Синий лишил меня братьев, детей меня лишила Луноликая. Знаешь ли, кого ты сейчас у меня застал? Это вдова Велехора и его сын, младший отпрыск царского рода. Но я была бы совсем плохим царем, если бы эту росомаху оставила после себя наследником. Ты младше его годами. И сегодня я хочу назвать тебя своим братом. А завтра мои воины назовут тебя царем.

Он почуял, что голова пошла кругом, а в ногах такая слабость, будто пьян он или наелся дурмана. Только о доле говорили с Игдыз, подумал, и вот она – вот она, доля? Но тут же такая навалилась тоска, что задавила, изгнала эту подлую мысль. В пустоте головы и сердца стоял Алатай и молчал, не смея произнести ни слова и не веря в то, что слышит от Кадын. Она же достала нож, рассекла себе руку повыше запястья, взяла его ладонь и тоже разрезала кожу. Потом сцедила немного крови в сосуд. Там оказалось кобылье молоко. Как некогда с Эвмеем, они отпили по глотку. Потом Кадын опустилась к очагу на место гостя, закрыла глаза и долго молчала. А когда заговорила, он не смел ее перебить.

– Сегодня я видела сон, Алатай. Видела так: вот иду на холм, где стоит новая коновязь и новый веселый дом, белым войлоком крытый. У дома гости, и я среди них – будто на праздник пришла. И радуюсь, неясно чему, как все. Но тут расступились люди, и я сама вышла из дома. Я – не я: женщина-мать в высоком праздничном парике вышла с поклоном, чтобы притолоку не задеть. И люди поклонились ей, только я одна не поклонилась. Не отрывая глаз на саму себя смотрела. А вслед за ней – за мной – вышел ребенок в длинной красной рубахе, подпоясанный еще простой свитой веревкой, но уже хмурый и строгий – будущий охотник и воин. Глазами его вся моя та, другая жизнь на меня глядела. И так странно мне показалось: будто жизнь эта столь же настоящей была, как и та, которая сейчас к итогу подходит. Будто так же прожила я ее, сама об этом не зная, где-то в другом урочище, за горами. Прожила – и живу – и останусь жить дальше. Поняла это и увидела, как удаляюсь, хотя не делаю ни шага. Как смотрела, так и смотрю на дом, на мальчика, на саму себя у порога, а они становятся меньше, дальше. С легким сердцем я проснулась.

Все эти дни, как ээ-торзы сказал свое слово, мне хорошо. Сердце спокойно. Голова прозрачна, нет боли, чего давно не бывало. А вчера ко мне приходила сестра. Пришла, чтобы проститься. У нашего люда больше нет Кама, Алатай. Два брата начинали наш люд. Две сестры его завершают. Очи ждет меня на границе чертога ээ-торзы. Она была великим камом, я верю, она меня дождется. Вместе мы будем хранить твою землю.

Очи не оставила после себя наследников, я же так не могу. Я долго ждала знаков от Бело-Синего, однако он молчал. Но три дня назад, когда ты был здесь, я поняла: вот дар от Бело-Синего, который он дал мне в последний год. Новому люду нужен новый царь, а ты суть этого люда. Завтра я позову воинов, завтра соберутся главы. Я назову тебя братом и передам царскую шапку. Вдова Велехора станет плакать, слез не стесняясь, а мужчины по очереди преклонят перед тобой колени. Скажут: «Легкого ветра, царь!» Я же соберу скарб и уйду на Оуйхог.

Ты будешь хорошим царем, Алатай. Ты уже многое знаешь, остальному тебя научит эта шапка, как и меня саму учила. Одного только хочу: чтобы она не обманула тебя, как обманывала род Зонталы. Быть царем – тяжкая доля. Над всяким есть царь, и тот спокойно живет, зная над собой власть и совесть. А над царем ее нет: ты должен сам стать царем над собой. А для этого не жалей себя и овладей своей волей. Ты не царь, а пастух, пока не владеешь волей. Пастух же, овладевший ею, владеет всем миром, и многажды больше его власть, чем власть царя. Запомни это, Алатай! – Она улыбнулась. – Те, что и говорить. Легкого ветра, будущий царь. И пусть радостным будет твое кочевье.

Она замолчала, и Алатай не смел вымолвить ни слова. Время остановилось. Только огонь горел между ними, трещал сухими дровами. А они сидели в молчании, в безмолвном прощании, не отводя друг от друга глаз, и все мерещилось Алатаю, будто слышит он голос, будто Кадын все еще говорит.

Так говорит:

– Меня зовут Ал-Аштара. Это потому, что я родилась на рассвете. Еще по-разному звали люди, кто меткой, кто мудрой, только я не слушаю: отец говорил, от лести человек изнутри гниет, как дерево от воды разбухает.

Завтра соберу свой скарб и уйду на Оуйхог. Там уже стоит дом невесты, там жених с золотой гривой ждет. Свадебный парик стережет меня как страж, вон он, в углу, на деревянную надетый колоду. Я улыбаюсь, представляя его у себя на голове: Ал-Аштара – жена, Ал-Аштара – невеста, мечтала ли я когда-нибудь о таком?

Невеста дурная из меня вышла – что принесу жениху? Пустая иду, сама как есть. Женской одежды никогда не носила, ее и не было у меня. Парик и юбка от матери, столько лет пролежали они в сундуках! Рубаху надену, что подарил Атсур: цвета топленого молока, с красной нитью по горлу и рукавам, нежного шелка, ткут ее в теплых землях из света луны и солнца прекрасные женщины с полными руками, пахнущими медом и молоком.

И парик – не мой, и одежда чужая. Я ли это, мать Табити, или все женщины, что до меня жили? Лишь гривна моя, восемь золоченых барсов на ней: шестеро братьев, я седьмая да старый барс, наш отец. Гривна моя да шуба любимая, старая, черная, – вот и все, в чем перед женихом предстану. Девы придут, лицо мне накрасят: синие сделают глаза, черные брови, кожу покроют белой глиной, будто бледна я, будто робею, выходя к жениху. Только я не робею. Хороша ли невеста? – спрошу, поднимая глаза. Те, хороша…

Кто же я, мать Табити? Я ли дева-воин, оставившая себя ради доли, счастливая тем, что силу люда носила в себе? Или бедная дева, упустившая любимого и идущая замуж по воле родных? Царь ли я с Золотой реки? Или я царь еще неназванного, не имеющего истории и доли люда? Начало я или конец? Одна река пересохла, из нее вытекает другая, а я стою в том месте, где устье стало истоком, не видно мне ни великого прошлого, ни большого будущего – только неясность и мутная вода.

Шеш! Но что это за свет из-под двери? Рассвет наступает – или то грива моего жениха освещает горы и степь? Откроются двери дома невесты, и меня не станет. Он войдет, и я исчезну, но голос мой, весь моей жизни рассказ будет звучать на Оуйхоге, на пастбище, так близко лежащем к вышнему. И кто сможет, тот услышит и разберет. Кто сможет, тот услышит, как я говорила.

Так говорила.

Меня зовут Ал-Аштара. Это потому, что я родилась на рассвете. Еще по-разному люди зовут, только я не слушала, и ты не слушай. Меня зовут Ал-Аштара.