На третий вечер отец припал ухом к земле, а поднявшись, сказал одно слово:

– Идут.

И оно облетело все наши линии, все костры и шатры: люди обернулись к реке, готовые вот-вот увидеть врагов. Потом и дозор сообщил, что поднялась пыль на горизонте. Однако никто не явился, солнце село, а восточный берег был пуст. Только когда ночь перевалила за середину, загорелась первая красная точка в степи, потом еще и еще, и скоро правый берег так же светился, как наш, словно был его отражением.

Когда солнце разогнало туман, вся степь и ближайшие склоны, и дальше-дальше – все было полно людьми. И еще на горизонте пылили, верно, не все войско сошлось. Отец, я и мои братья, а также главы родов с младшими сыновьями подъехали к берегу и ждали. Но ни Атсур, ни его вожди не явились. День разгорался, день шел к полудню, воины с обеих сторон подходили к реке за водой, они были так близко, что могли потрогать друг друга руками, но ничего не менялось, и степь как будто застыла. К вечеру вдоль всего берега в десяти шагах друг от друга были выставлены дозорные, они должны были сменяться всю ночь, но степские спали, никто даже не смотрел на наш берег.

Весь следующий день прошел так же. Первую четверть ночи я сама пошла в дозор, и в десяти шагах от меня встал Талай. Степские бродили без дела, а мы смотрели на вечернюю жизнь их лагеря. Солнце догорало за нашими спинами, тени мешались в сгущающихся сумерках. Наши люди тоже расслабились, кто-то сел, кто-то переговаривался. Словно бы в глубине каждого жило чувство, что войны не будет, что все обойдется вот так, только лишь постоим.

– Талай! – окликнули из ряда.

– Что? – отозвался он.

– Талай, седло скатай, – сказал шутник и сам рассмеялся. Другие воины засмеялись тоже, лениво, лишь бы над чем. Талай ухмыльнулся.

– Атрис? – продолжали в линии. – Атрис, повернись!

И снова негромко пересмеивались. Вдруг ко мне подбежал воин.

– Царевна, пять всадников едут вдоль берега, – сказал он, и я тут же обернулась к шутникам.

– Оро, оро! – затвердила тревожно. – Стихнуть. Собраться. Дозор!

– Шеш, тихо, – зашипели по ряду, и все встрепенулись, вытянулись, только кто-то один все никак не мог остановиться:

– Аксалапай…

Но ему уже не отвечали. Скоро в тишине стал слышен конский шаг, и приблизились пятеро конных. Впереди ехал Атсур. Увидев меня, он изменился в лице, поднял руку, и все остановились.

– Царевна! – сказал он, справившись с собой, но не слезая с коня и глядя на меня сверху вниз. Его голос был прежним, он хотел оставаться хозяином. Но в глазах прятался страх, я отчетливо видела это в сумерках. – А вы собрались как на праздник. Кто эти воины? Они не нас ли встречают? Или это тот первый ряд, что ляжет на наши копья?

Он засмеялся, и его люди смеялись вместе с ним, хотя не понимали ни слова.

– Кто ты такой? – крикнули из линии. – Говоришь складно, а под шапкой неладно!

Они как будто продолжали игру, и теперь расхохотались все, весело и дружно. Люди Атсура потянулись к мечам. Я заметила, что у них рукояти украшены каменьями и глазурью, и подумала, что ему удалось-таки подкормить своих людей. Но он опять поднял руку, и они не шевельнулись. Они были послушны как псы.

– Я вижу, вы не скучаете, – сказал Атсур. – И кто же здесь такой весельчак? – Он поехал вперед, вглядываясь в лица дозорных, и вдруг узнал Талая. – А, я смотрю, царевна не скучает тоже: верного пса всюду берет с собой. Что ж, буду знать, где скоро возникнет брешь в этом заборе: как стемнеет, вас найти можно будет только в кустах.

Стрелы и чеканы с шумом взметнулись в воздух, и я еле успела остановить своих воинов.

– Не смейте! Это он пришел к нам с войной! Она не начнется с нашего берега.

– Царевна, эта собака очернить тебя хочет! – кричали люди. Они были как тугие луки, во мне тоже дрожали жилы, стоило больших сил сдерживать себя.

– Или я сама не могу ответить? Но я молчу! Уберите оружие!

Атсур потешался:

– Я вижу, в твоей своре много псов. Добрая выйдет завтра охота.

– Ты не увидишь ее, пав от первой стрелы.

– Огонь из твоих уст – мед, царевна, – ответил на это Атсур и улыбнулся, как бывало при жизни в отцовом доме. Потом расхохотался, протянул коня плеткой и ускакал.

Это был последний раз, когда мне суждено было его увидеть.

Мои воины стояли теперь молча, и когда истекла наша четверть ночи и явилась смена, разошлись так же тихо и, слышала я, осекали пришедших, кто шутками хотел рассеять сонливость. Уверенность в неизбежности войны явилась как народившийся месяц.

Тихо было по лагерю, когда мы уходили, только сказители допевали затянувшиеся сказы у редких огней.

– Ты столько раз не дала ему умереть, – сказал Талай, до того молча шедший рядом.

– Это не я, а Бело-Синий. Его время придет.

– Он – раздор и заноза. Он погубит больше людей, чем сто полных горитов стрел. Почему ты не даешь убить его?

– Его смерть не в моей власти, ты зря говоришь так. Завтра я буду искать его и вспомню все, что он должен мне и нашему люду.

– Завтра многие станут его искать. Я давно берегу для него стрелу.

– Не береги, Талай. Завтра все стрелы будут подсчитаны.

Мы остановились. Огни костров остались в стороне, и только звезды освещали ночь. Холодный степной воздух превращался от дыхания в дымку. Ветер сползал с холма, струился у земли, овевал тело. Мне хотелось вобрать и запомнить все, что было в тот миг, что жило в моем сердце. Но страшное спокойствие, тяжелое, равнодушное, заполнило меня. Где мое безумие воина? Где решимость и ярость? Все спало в степи, спали и мои чувства.

Талай, верно, видел, что творится во мне, и сам чуял так же. Мы молча стояли и даже не смотрели друг на друга. Вот мы прощаемся, текли во мне мысли, и может, завтра кто-то из нас шагнет в Бело-Синее, но нет сил сказать то, что знает и ждет каждый из нас. Отчего так? Или не сто́ит ничего говорить? Свободным в битве легче, а слова ничего не изменят.

– Спи крепко, царевна, – сказал наконец Талай и сжал мою руку у локтя.

Теплой волной обдало меня с головы до ног от его прикосновения, этот жар родился внизу живота и разлился по всему телу. Все мускулы подтянулись, и я глубоко вздохнула, не в силах сдержать себя.

– Доброго ветра, конник, – только и смогла вымолвить.

Талай отпустил мою руку, развернулся и ушел к своему шатру.

О той битве, что случилась на следующий день, многого не скажу. Отец учил не говорить о бое, который прошел. Доброму воину сказать о нем нечего – его руки рубились, а сердце оставалось холодным. А худой воин скажет много, но все соврет: его руки дрожали, и все казалось страшнее. Мои руки рубились, мое сердце забыло себя. Но как рассказать о тех страданиях, что я видела, о победах тех воинов, кто лег у подножия Зубцовых гор и уже о себе не скажет ни доброго, ни дурного? Мое сердце плачет, мое сердце сжимается от любви к моему народу, но многого я не скажу.

Утро занялось теплым. Степь пахла пряно, кобылки сухо трещали, разлетаясь из-под ног. До света отец построил воинов, и, когда сошла муть, войско предстало в боевом порядке. Солнце сияло на золоте зверьков на шапках. Солнце играло на сбруе коней. Как на праздник одеты были воины, начистили упряжь, обновили щиты. Как на праздник весны легко и весело смотрели.

Степские тяжелой бурой волной поднялись разом и двинулись к нашему берегу. Отец выехал вперед и стал вызывать Атсура. Если выходит битва люд к люду, сначала один на один бьются вожди. Но Атсур не явился. На холме гарцевал, вдали от берега. Это видели и наши воины, видели и его люди. Трижды вызывал его отец, но он не спустился. В теплеющем воздухе тяжелым было молчание людского моря, как гудит натянутый конский волос на ветру, так, казалось, гудел сам воздух и со звоном готов был порваться.

Первая стрела, тяжелая, будто сонная, полетела со стороны степских, шаркнув, упала плашмя к конским ногам. Ни движения, ни звука не последовало за ней. Степские не хотели воевать, мы видели. Наши люди не хотели нападать.

И тогда отец в последний раз позвал Атсура, а после вернулся в линию и занял свое место. С десяток стрел вылетело в тихом безветрии с правого берега. Крик «Айа!» сотряс воздух, и все линии двинулись, а лучники из первых рядов пустили стрелы.

Я не участвовала в первом бою. Моя линия стояла в стороне на холме, она была отведена для подмоги. Мы стояли на холме и наблюдали бой, но не двигались с места. Наши гориты горели от жажды битвы, наши кони рыли в нетерпении землю, но мы ждали и не двигались с места, не получив от отца сигнал.

Время было мучительно, время тянуло болью в желудке, солнце будто застыло в небе. Мы ждали сигнала, от нетерпения темнело в глазах. Линии проходили мимо, вливаясь в бурое море, вливаясь в битву, а мы стояли и провожали их глазами.

Я плохо помню весь день, но невыносимое ожидание запомнилось навсегда. Духи моего люда, духи воинов клубились и летали. От напряжения границы миров стали для меня прозрачны. Я становилась стрелой, готовой пронзить луковицу.

Не помню, где замерло солнце, когда мимо нас с криком и гиканьем промчались мальчишки-воины, а Кам, гнавший их ряд, вдруг осек передо мною коня. Конь взвился на дыбы и заходил. Глаза Кама были страшны, облик грозен, он прокричал, глядя мне в самое сердце:

– Что стоишь, царевна? Или не видишь ты алчных духов, что летят на пир? Или не открыто тебе больше?

– Я жду сигнала! Сигнала не было от отца.

– Твой отец не видит солнца в битве, а ты ждешь знака?! Сердце твое спит!

И Кам-воин умчался, а я ощутила боль в сердце, и словно бы из самого моего нутра раздался зов к бою:

– Айая!!!

Учкту сама понесла вперед, я не держала поводья, а топот копыт боевых коней, настигавших меня, говорил, что вся линия сорвалась и несется к реке.

Если есть в мире сила большая, чем сила огня, то это единство люда в ярости. Я ощутила это как бурную воду, в которую пускалась в половодье, и вновь безумие воина Луноликой охватило меня. Мои руки разили, но я не чуяла их, мой лук стрелял, но словно не я держала его.

Люди и кони мелькали передо мной, духи, алчные духи заполнили воздух. Мне казалось – или я видела, – Таргатай металась среди степских, ее чекан был бур от крови, алчные духи, подвластные ей, окружали ее, и тем страшнее был ее удар, тем яростнее взор. Шапки на ней не было, темная кровь стекала по виску из раны, но она не чуяла того.

Я стремилась к холму, где гарцевал Атсур. Прорывалась туда через ряды, и моя линия шла за мной. Я чуяла помощь своих воинов и тем сильнее, яростнее билась. Я найти хотела Атсура, убить хотела его, лишь тогда обретут отмщение все воины, павшие в этот день.

Но мне не суждено было добраться до холма. Степские сдавили нас, и мы увидели, что отрезаны. Я дала сигнал, и мы собрались клином, мы встали в оборону, но степские сжимали. Я видела, как один воин соскочил с коня и с криком кинулся вперед. Это был кузнец, огромный, сильный, его голые плечи и грудь походили на молоты, которыми он ковал железо, и защищал его лишь малый щит на спине. Ловким ножом он вспарывал брюхо степским коням, чеканом клал всадников. Это был пеший бой, которому некогда учил меня старый Бара-Атой.

Вдруг свет в моих глазах померк, а когда я пришла в себя, то лежала меж камнями, и степской на полном скаку занес надо мной копье. Я перевернулась, оно воткнулось за моей спиной. С одного рывка он не выдрал его и задержал коня. Я развернулась, с силой дернула на себя древко, и воин рухнул наземь, всем телом обрушился на меня – прямо на выпростанный мой кинжал. Он тут же обмяк, выпустил жизнь вместе с дурным дыханием мне в лицо, а глаза его, вмиг потерявшие ясность, остановились с удивлением на моих глазах. Не чувствуя ничего, кроме омерзения, я столкнула с себя эту мертвую тушу, поднялась на ноги, обтерла клинок о его одежду и продолжила битву. Верный чекан и меч стали мне помощниками, когда горит был пуст, а Учкту пала, чуть не погубив и меня.

И я увидела брата, любимого светлого Санталая в тот миг, когда копье вонзилось ему меж лопаток и тело его, прогнувшись в последней судороге дыхания, замерло на коне. Для того лишь расступились воины, для того лишь разошлась тьма битвы, чтобы мне увидеть его убитым. Я услышала крик, исходящий из глубины моего естества. Я стала прорываться к нему, и враги были как камни, попавшие под ноги.

Я успела в тот миг, когда он скатился с седла. Уложив его на бок, я обняла его голову. Мое тело чуяло судороги его мышц, мое сердце вбирало последние токи его жизни. Когда я взглянула ему в лицо, глаза его уже были пусты, но он улыбался как всегда светло, беззаботно, открыто – лишь он один так умел улыбаться из всех моих братьев. Жизнь излетела из его приоткрытого рта.

Воин не может лежать лицом вниз. Я освободила его тело от копья, положила на спину, и трава вокруг вмиг стала алой. Смотри в небо, брат, иди в чертог Бело-Синего, я провожу тебя. Дай кончиться бою, дай обтереть клинки.

Как когда-то в дни посвящения я разрезала себе ладонь и призвала алчных духов. Теперь они направляли мое оружие, пожирали разум врагов и получали их жизни. Взяв копье, я направила его на врага, лишившего Санталая света жизни. Своим же копьем был он убит, и духи пожрали его вмиг. В вихре тьмы, в вихре смерти я продолжала бой.

О той битве не скажу более. Честный воин молчит, а верный воин – погиб. И тот, кто остался жив, должен молчать в память о павших.