Глава 11
Снова учение
Ее звали Таргатай, она была старшей девой в чертоге, хозяйка большого дома. Хороший урок преподала она мне, и, конечно, окажись я сама на ее месте, такую же проверку устраивала бы приходящим девам. Я не могла на нее злиться, то было бы несправедливо, однако все равно, возвращаясь из чертога, чуяла злость и обиду – на саму себя. Не понимала, как жила в стане все эти дни – будто под лед попала и выбраться не могла. Твердо решила изменить жизнь тут же, вновь вернуться к воинским занятиям, и дев своих тоже вернуть, иначе какой я им вождь, если в узде держать не умею. Вспомнилось, как подобно зверям жили мы у Камки на круче, как мало нам было надо и какими сильными себя ощущали, и противным, хоть плюнь, показалось тепло домов. Правду говорят люди: на вольном ветру человек камнем становится, а в тепле – сырым тестом становится.
Нещадно стала я погонять конька к дому. Собаки подняли лай, как влетела я меж домов стана, за мной стали бросаться, но охватила одну плеткой – вмиг отстали. На шум выскакивали из домов люди – черные их силуэты возникали в красных проемах открывшихся дверей, – испуганно окликали меня, но я не отзывалась. Как дух, яростно летела я через стойбище, пока не услышала крик: «Йерра! Йерра!» – наперерез мне с холма катился всадник, охаживая коня плеткой. По щегольскому красному вороту и низу шубы узнала я брата Санталая. Но не стала останавливаться, лишь придержала коня.
– Горящая стрела в тебя попала, сестра? – спросил он, поравнявшись со мною. – Зачем всполошила стан?
– Очень спешу, брат. Дело у меня в нижнем стойбище.
– В нижнем? И не боишься ночи?
– Не боюсь сейчас ничего, кроме собственной лени. Потому и спешу: как бы не схватила меня за полу да не загнала в дом к Антуле, как все эти дни.
– Те, сестра! Уж не Санталай ли имя лени твоей? – засмеялся брат.
– Что ты! Моя лень без имени и тем для меня страшнее. Знала бы имя, так прогнала бы прочь.
– Точно укусил тебя в лесу пегий дух, – сказал он. – Так что, не ждать тебя сегодня?
– Не жди. Приду только увидеть Очи и сказать ей что-то.
– Так, может, я передам?
– Нет. Хотя, передай: скажи, Камкину шубу, с прошлой луны забытую, нашла Ал-Аштара, пусть завтра девы мои мерить ее до света приходят на опушку за станом.
Санталай рассмеялся и остановил коня.
– Приезжай сама, сестра! – крикнул мне, а потом добавил: – Да: Антулу духи жгут, сегодня все в доме братьев Ату собираются!
Я подняла руку в знак, что слышала его, и поехала дальше. Антула уже накануне казалась нездоровой, но я не видела вокруг нее духов болезни и думала, Зонар был причиной того: рядом с Очи он сел вчера и чашу с настоями ей подавал. Хоть ни словом, ни взглядом не обменялись они, Антула была горячечной и злобной, красные пятна ходили по ее мягкой, не покрытой глиной шее.
В нижнем стане жила Ильдаза, и к ней первой направилась я, решив собрать дев. Только у родного очага не оказалось ее. В том стане тоже был дом, где вечерами собирались бессемейные воины, и Ильдаза моя была там и смеялась звонко, блистая белыми зубами. На лице ее была краска, и запах ощутила я от ее тела сладкий, когда, удивленная и испуганная, вышла она ко мне. Но я лишь велела ей прибыть наутро и тут же уехала.
После направилась я в дом к Ак-Дирьи. Она жила на окраине стана, но и ее не было у родного очага. Все уже спали, одна лишь старуха, давно снявшая пояс хранительницы огня, как бы живая мать Табити, чаша с углями, сидела в полутьме. Ее и спрашивать я не стала, где Ак-Дирьи, у таких ум давно ссохся.
Отправилась к Согдай. Дом у нее оказался новым, опрятным. Она рассказывала мне, что этот дом ее отец для ее матери поставил. Отец у нее был богатый, многоконный человек, мать Согдай была его первой женой, но рожала ему только девочек, поэтому он взял другую жену, а первую отселил, чтобы ее духи не мешали новой детей к очагу звать.
Отчего-то я думала, что Согдай не ходит на посиделки. К Антуле ни разу не приходила она, а пойти к старшим скромность бы ей не позволила. Но и ее не оказалось у очага. Мать ее ко мне вышла. Была она небольшой женщиной, с узкими глазами, запуганной и слабой. С трепетом смотрела она на меня, как если бы я была большущим мужчиной, ворвавшимся ночью в дом. В люльке заплакал ребенок, и другая девочка, до посвящения, пошла успокоить его.
Делать нечего, пришлось и мне отправиться в дом братьев Ату. Со смутным чувством поехала я туда. Оказалось, что все девы проводили вечера на посиделках, и от этого было мне противно, будто подвела я Камку. Ехала, не разбирая дороги, и сама себе вслух пеняла:
– Вождь примером для всех становится. Что он возьмет себе в голову, то его люди будут думать. Сам перед собой и перед людом чист и прозрачен он должен быть, как ручей. А я? Что я за вождь? Чему я дев за эти дни обучила?
Но тут услышала сзади хруст снега. Кто-то ехал за мной, а я не слыхала, погрузившись в мысли. Обернулась – и вздрогнула: меня нагонял конник Талай. Медленно вел он своего прекрасного долгоногого коня, верно, давно в мой след ступая. А как обернулась я, сжал коню бока и вмиг поравнялся со мной.
– Легок ли ветер? – спросил он с улыбкой. Я кивнула в ответ и сама себе подивилась: кровь бросилась в лицо, как заговорил он, и сердце сильнее забилось. В первый раз видела я его с того вечера, как пришел он в дом Антулы, а оказалось – только его и ждала. – Помешал тебе, дева? С духами разговаривала? Куда ты едешь?
– К братьям Ату.
– Хе, будет там жарко сегодня, столько людей соберется под одной крышей! – усмехнулся он. – Вместе поедем, или ты другую знаешь дорогу?
– Нет, поеду с тобой.
Шагом тронулись. Меня одолела робость, хотелось заговорить, но не знала о чем. Даже глаз не поднимала, все на гриву конька смотрела.
– Я помню свое обещание, царевна, а вот ты, верно, забыла, – сказал Талай, и я с удивлением глянула на него – не смеется ли? – Так и будешь на горном коньке ездить? К лицу ли то воину?
Я вспыхнула и отвела глаза.
– Ты, я вижу, не в духе сегодня, Ал-Аштара. Или не рада проводнику?
– Нет, Талай. Я рада тебе. Но я думала, ты пошутил о скачках.
– По рукам били – разве шутка? До праздника весны немного осталось. Найдем тебе хорошего коня и будем учить дороги стелить.
– Меня с детства не учили коней объезжать. Боюсь, не подойду я для скачек.
– Те! Ты царская дочь, в тебе белой кобылицы с Золотой реки кровь. Эта кровь сама тебя всему научит.
Тут подъехали мы к дому, у которого уже много было лошадей.
– Смотри, – засмеялся Талай, – братья твоего горняшки. Не их ли ты ищешь?
И, спешившись, пошел в дом.
Я вошла вслед за ним. Людей здесь было гораздо больше, чем у Антулы. Талая знали, его приветствовали, окликали, и он стал пробираться к месту, перешагивая через ноги и расставленные блюда. Я жалась к дверям, пока меня не позвал Санталай. Тогда пробралась к нему, сняла шубу с плеча и села на рукав.
– Пришла, сестра! – обнял меня брат сильной рукой. Он уже пах хмельным молоком и был особенно нежен. – Я передал все Очи, но она не поняла ни слова! – сказал он с пьяным восторгом.
Очи сидела недалеко. Рядом с ней был Зонар. Я этого ожидала. Увидела я и Ак-Дирьи – за это время она располнела, щеки ее горели, губы алели, сидела она у огня и хохотала с незнакомыми мне девами. Только Согдай не заметила я.
С мороза в тепле меня разморило. Хоть и думала сперва, что уйду сразу, лишь передам все девам, но не уходила, сидела. Вокруг говорили, шутили, смеялись, и я тоже уже смеялась, принимала у кого-то из рук чашу, наливала настойку. В этом доме мне было легче, быть может, потому что не было здесь мрачной Антулы. Близнецов-хозяев Ату я не сразу признала среди гостей, они не сидели у очага, да и вообще здесь мест не соблюдали.
Тут пошел разговор: «А кто из вас, девы, петь умеет?» Но все отнекивались и смеялись, прикрывая рты рукавами, как вдруг одна из тех, кто в этом году проходила посвящение, крикнула:
– Ал-Аштара вон, она умеет. Она у Камки хорошо пела.
– Да, да, Ал-Аштара может, – тут же поддержали другие. – Она про Золотую реку на посвящении сказывала.
– Ал-Аштара? Кто это? Ал-Аштара? И правда умеет? – зашумели вокруг, и я не знала, куда деваться.
– Спой, Ал-Аштара, – просили уже меня, а по рукам передавали трехструнную арфу-нун. Я думала отпираться, но увидела, как Талай показывает на меня одному из братьев Ату.
– Так ты – царская дочь? – сказал тот. – Большая честь для нашего дома. Неужто же не споешь, когда хозяева просят?
Он смотрел на меня, но я в тот момент видела только улыбку и глаза Талая, и он, как показалось мне, еле заметно кивнул.
– Хорошо, – согласилась я тут же и сама себе подивилась. – Я спою. Только Камка запретила мне просто так петь. Буду я духов звать и о прошлом сказывать. Станете слушать?
Но все уже оборачивались ко мне, снимали с огня котел. Я настроила арфу, позвала ээ-тай и своего барса и начала петь.
На великой земле, Золотой реке,
Седовласый жил царь, правил много лет.
Был он мудр, как сова, голова бела,
Словно мед, сладки все его слова.
Та земля жирна, круглый год цвела,
Много дичи лесной и скота дала.
Золотая река, золотые ее берега.
Хоть руками бери – не оскудеет она.
Чистое золото в посуду плавили,
Чистым золотом убирали коней,
Чистого золота пряжки ставили,
Чистого золота – петли дверей.
Так и жил народ, но пришла беда.
И прозрел старый царь, что не справится,
Ни с войной, ни с бедой не совладает люд,
Весь исчезнет, следа не останется.
А сынов-то было у царя две дюжины,
А последние сыны – дети малые.
Вот он взял их двоих, положил в суму,
Да на спину кобыле навьючил.
Приторочил еды, хлеба он и питья
И сказал, кобылице в глаза глядя:
С этим даром теперь отпускаю тебя.
Ты несись во всю прыть, словно ветер в степи,
Тебе самое ценное я поручил.
Много злата есть на этой реке,
Но не стоит оно и слезинки детей.
Золотая река, золотые ее берега.
Хоть руками бери – не оскудеет она.
Ты несись как от смерти и там лишь встань,
Где не будет войны, – говорил ей царь.
Если выживут – в земли эти вернутся,
Если нет – по ним некому будет тужить.
Так сказал он, присвистнул, и стрелой сорвалась,
Кобылица без отдыха годы неслась.
Оставляя и реки, и горы крутые,
И моря голубые, и земли пустые.
Сыновья же росли, остановок не зная.
И один мудрым стал, зверей понимая,
А другой стал царем, духами управляя.
Только там свой бег уняла зверица,
Где и ветер не знал Золотой реки.
Там спустились братья, дома сложили,
И большой народ потом там взрастили.
Только помнили твердо слова отца:
Если выживут – вспомнят дорогу назад.
Потому, как окреп их народ, они снялись,
К Золотой реке опять потянулись.
Золотая река, золотые ее берега.
Хоть руками бери – не оскудеет она.
И пока у нас сердце стучится,
Будем слышать копыта мы той кобылицы
И искать дорогу назад.
Закончив, я открыла глаза и осмотрелась. Словно из глубокого сна, из темной воды поднимались люди. Лица стали строгими, совсем другими. Несколько дев, склонившись друг к другу, дремали у стены, а чуть дальше одна спала на груди воина. Видела я, еще не полностью сама в себя вернувшись, как он бережно обнимал ее за плечи и что-то, склонившись, шептал на ухо, верно, будил. Люди оживали, и видела я, как открывает дева глаза, как смотрит на воина, как улыбка зажигается на ее губах… И тут узнала и ее, и воина, глаз с нее не сводившего. Узнала – и как холодной водой обдало меня в тот миг. Потому что дева та была – моя Согдай, а воин – конник Талай.
– Вот о чем зимой надо вспоминать! Так всего и согрело, – говорили вокруг люди.
– Да, о былом хорошо вспоминать, о том, откуда мы родом…
И тут громче всех поднялся пьяный голос Санталая:
– Вот так сестра у меня! А я и не знал, что духи такой дар ей открыли! А она ведь еще Луноликой матери посвящена. Вот так сестра…
Но я не дала ему закончить. Вмиг проснувшись, я закричала:
– Как хорошим конем, ты мною хвастаешь, брат! Не смей больше говорить так про меня! Пока не дали мы обета, не ждут нас в чертоге! Пока здесь, с вами сидим, не бывать нам Луноликой матери девами!
Добрый мой Санталай смотрел на меня большими испуганными глазами. Что зажгло меня, я и сама не понимала, только вдруг больно и горько стало, словно бы дымом заволокло дом, и дым этот душил меня. Я видела, с каким недоумением глядят на меня люди, как Согдай и Талай во все глаза на меня смотрят. Рука Талая все еще лежала у Согдай на плече, и меня как огнем обожгло, стоило лишь мельком взгляд на них кинуть. Тут же выбежала я из дому, так и не сказав своим девам того, ради чего приехала, и слезы закипали на глазах.
Думала я тогда, что все теперь потеряла. Думала, отвернутся от меня и брат, и девы, и Талай. И совестно было, но как исправить, не знала. И от этой досады, от боли только тверже положила себе вернуться к жизни, какой учила нас Камка.
Придя домой, первым делом убрала занавесь от постели. Легла, но сон не шел: все стояли перед глазами Талай и Согдайка, взгляд их, друг к другу прикованный, объятие. Я вздрагивала, будто падала в пропасть, открывала глаза, вскакивала и глядела на ложе отца: вдруг он уже поднялся, и я опоздала выйти до света. Но он спал сном ровным и честным, и я снова ложилась, и опять начинала мучиться, и злилась, и не понимала, как только решилась на такое скромница Согдай. Недаром говорят, думала я со злостью, что чужачки гулящие. А Талай-то, Талай? Зачем тогда предлагает помочь мне выбрать коня, зачем вслед за мною ехал? И снова я вспоминала его, а потом Согдай – и вскакивала.
Так проходила ночь. Слышала я, как мамушка бродит по дому, словно дух, поправляет угли в очаге, как Очи пришла и легла подле меня. После и Санталай пришел, упал на постель. И дальше тянулась ночь в моем бдении, в ожидании утра, в мучении и ненасытных мыслях. Пыталась я себя успокаивать, что нет мне дела до них, что своя доля у каждого, и Талай мне не друг, и Согдай свой выбор еще не сделала. Но опять и опять видела его глаза, ее улыбку – и металась, как в горячке.
Лишь ненадолго погрузилась в сон, и привиделся мне царь, он сидел в засаде в каменистом распадке, и не могла я понять, живой это барс или мой ээ. Вздрогнула, открыла глаза, приподнялась – нет отца. Проспала! – подумала я в ужасе, вскочила, натянула шубу, нож повесила к бедру, кое-как сапоги подвязала – и вон из дома.
Холод и мрак стояли над нашей горой. Черная еще была высь, и даже снег не светился. И холод жестче, как всегда бывает в преддверии света, обнял меня, залез под шубу, схватил за голову. Я надела шапку, затянула потуже рукава и пояс и бегом побежала к опушке.
Занималась я с радостью, хоть тяжело было отвыкшему телу. Но это лишь сильнее меня распаляло. И приседала, и бегала, а потом стала вокруг дерева с ножом прыгать, то нападая на него, то отскакивая, как от врага. Уже посветлело небо, лениво стал восходить золотой Солнцерог. Я запыхалась, остановилась, засунула шапку за пояс и только собиралась снова продолжить борьбу, как сзади меня окликнули:
– Что ты, сестра, с лесом воюешь? Или противников не хватает тебе?
Я обернулась: подъезжали Очи и Ильдаза, сзади них на конях сидели Согдай и Ак-Дирьи.
– Те, не разбудила меня, гордая! – продолжала Очи. – А я вчера понять не могла, о какой шубе толкует Санталай. Хорошо Ильдазка приехала. Будем вместе воевать или прогонишь? – спросила Очи, но я уже вприпрыжку бежала к ним: догадалась, что это она собрала дев, и такая благодарность, такая радость заиграла во мне, так в тот момент я их всех любила!
Стали мы бороться, и наша старая привычка – понимать каждое движение друг друга – проснулась в нас. Без слов чуяли мы, что соскучились по этой жизни и друг по дружке. И я так была счастлива, что не понимала, отчего злилась вчера. «Верно, правда дымом заполнило», – думала, и даже на Согдай могла смотреть без боли.
Утомившись, упали мы на снег передохнуть. Высь стала совсем светлая, голубая и ясная. День выдался теплый. Деревья тянулись к солнцу. Птицы прыгали в ветвях, их гомон звучал не по-зимнему.
– Пахнет весной, – сказала я, вглядываясь в лес.
– И снег мягкий, – кивнула Очи, сжала в кулаке снег. Легко, как мокрая шерсть, смялся он, и вода проступила меж пальцев.
– До весны еще далеко, – проворчала Ак-Дирьи. – Это теплые ветры с южных морей из-за гор вышли.
– Те! Что ты знаешь о море! – засмеялась я. – Говоришь как старая бабка.
– Все равно нет еще вашей весны, – надулась Ак-Дирьи.
– Ты хочешь, чтобы каждое утро мы здесь встречались? – спросила тут у меня Ильдаза.
– Да, как у Камки.
– Я сегодня совсем не ложилась, мне коня еще покормить да до стойбища вашего ехать, – сказала она. – И мать станет ругать, если полдня проводить здесь буду: работу в доме никто не сделает за меня.
– Приезжай и живи у нас, – пожала я плечом. – Дом у отца в одиннадцать углов, а живем сейчас вчетвером, кроме старой мамушки. Приходи, он разрешит, я знаю.
– Жить у царя! – поразилась Ильдаза. – Как это можно?
– Разве ж мы не люди?
– У тебя младший брат неженатый, мать не пустит, – заупрямилась она.
– А женатый был бы, пустила? – усмехнулась Очи. Девы рассмеялись.
– Пф, твои шутки лесные, – фыркнула Ильдаза.
Тут в разговор вступила Согдай:
– Ты можешь жить в моем доме. Нас три сестры да мать. В женский дом тебя пустят?
– У тебя мать – дикарка. Не пустят меня к тебе.
– Кто не хочет скакать, говорит: конь захромал! – воскликнула я, раздражаясь. – Не хочешь так – приезжай каждый день, вот и весь разговор.
– Хорошо, я спрошусь у матери, – сказала Ильдаза и отвернулась. Я поняла, что она не спросится.
Девы замолчали. Холодным ветром подуло меж нами, но мне не хотелось того.
– Я вчера к Луноликой матери девам ездила, – сказала я.
Они оживились.
– Правда, что у них за забором стоят колья с головами убитых врагов? – спросила Ак-Дирьи. – И что они отрезают себе левую грудь, чтобы удобнее было стрелять из лука?
– И тела не моют, а мажутся с ног до головы глиной, чтоб казаться страшней? – спросила Ильдаза.
– Откуда вы это взяли? – удивилась я.
– Меня девы в стане засмеяли, как узнали, кем сделали меня духи, – ответила она. – Говорили, буду теперь как поганка ходить, вонючая.
– Глупости! Нет там голов, и груди у дев обе на месте. Все они такие же, как и мы.
– Молодые? – спросила Ак-Дирьи. – Мне говорили, там одни старухи.
– Кто говорил?
– Отец. Он как-то ездил к ним, когда у овец недород был. Рассказывал, все они там старые как гнилушки, а у некоторых даже растут усы, как у мужчин.
– Глупости! Я видела молодых дев. – Я решила не рассказывать, как пошутили надо мной в чертоге. Да и не знала, как удалось Таргатай превратиться в старуху.
– Я помню, две или три зимы назад старшую дочь у наших соседей духи забрали на служение Матери, – сказала Согдай. – Не могут так быстро стариться девы.
– Конечно, не могут! – обрадовалась я, потому что видела: не верит мне Ак-Дирьи.
– Ждут нас в чертоге? – спросила Очи.
– Ждут, – ответила я. – Если будем достойны. Сказали мне девы, что не окончено еще наше посвящение и не смеем мы пока себя их именем называть.
– Так вот чего ты вчера встрепенулась! – засмеялась Очи. – А мы понять не могли. Санталай потом даже место, где ты сидела, обыскал: вдруг, говорит, тут змея была и тебя ужалила.
Девы рассмеялись, а я ощутила, что краснею. Вспоминать о вчерашнем не хотелось.
– Да, потому, – сказала я. – И правы они, не можем мы зваться…
– Те, Ал-Аштара, какая ты все же, – поморщилась Ильдаза. – Все-то у тебя должно быть правильно, даже тошно.
– Потому ее духи вождем и выбрали, – сказала Очи. – Должен же кто-то знать, что и как делать. Иначе с пути собьемся!
Хоть в ее словах обидного ничего не было, говорила она насмешливо, и девы заулыбались. Я растерялась: поняла, что сказала Очи что-то нелестное, что все они про меня давно между собой решили. Но не думала я, что подобное может быть дурно. И, не зная, что ответить, нахмурилась, поднялась и велела:
– Давайте продолжим, отдохнули уже.
– Те, разве не достаточно на сегодня? – протянула Ак-Дирьи. – Не показалось мне мало.
– Вставайте! У Камки полдня занимались.
– У Камки не было других дел, – сказала Ильдаза. – А меня дома мать ждет, чтобы на три дня вперед работы дать.
– Тебя отпрошу я у матери, – сказала я. – Сегодня сама к ней поеду.
– Представляю, как обрадуется она такой чести, – продолжала ворчать Ильдаза. – Сроду никто из вашего стана к нам не ездил, кроме как за сыром.
Но мне надоело это брюзжание, и я запустила в Ильдазку снегом. Она ахнула, а я наскочила на нее, и мы покатились, купая друг друга в снегу, а другие девы прыгали вокруг и подбадривали нас, как во время борьбы. Скоро мы все вместе смеялись и кидали снежки.
– Хороши же ваши занятия! – долетел тут голос Санталая, и я вынырнула из сугроба. Он сидел на коне под холмом, и яркое солнце мешало видеть его.
– Может, меня к вам возьмешь, сестра? – смеялся он.
– Один ты нам не нужен! – крикнула Очи. – Одного мы за ногу раскрутим да за гору забросим. Приходи с друзьями!
– Те, какие девы у нас в стане, и не подъедешь! – рассмеялся брат. – Так подожди же, приеду с друзьями!
Каждый день стали мы собираться на опушке, а Санталай с парнями приезжал смотреть. Они кричали нам, смеялись, затевали тоже бороться, грозились подняться к нам. Натешившись, уезжали.
А после приезжал Зонар. Он не боролся с другими парнями, не кричал и не звал нас. Молча стоял под горой в стороне от всех, даже его конь, приученный на охоте к долгому бездвижью, не шевелился. Как из камня выбитый, темнел его силуэт под горой. И, не глядя вниз, я ощущала, когда он приезжал. Он долго стоял там, обычно другие парни уже уезжали, а он все смотрел. Неуютно мне было под этим взглядом.
В тот же день Ильдаза переехала жить к Ак-Дирьи в дом. Я сдержала слово и поехала к ее очагу, просила мать отпустить ее. Мать Ильдазы оказалась огромной женщиной, властной и раздражительной. Сначала она говорила, что Ильдаза старшая, вся помощь в доме от нее. Но я сказала, что духи уже забрали Ильдазу, что противиться смысла нет, чуть позже, чуть раньше – уйдет она к девам в чертог. И тогда вдруг разрыдалась могучая эта женщина, стала ругать Камку, что отняла у нее дочь, и меня о чем-то упрашивать. Разревелся ребенок, испуганный, средняя девочка схватила его на руки, стала успокаивать и пытаться утешить мать. Она же ее обняла, чуть не задушила, и кричала, что старая злая Камка сделала их всех сиротами. Ильдаза все это время испуганно стояла в стороне и не смотрела на мать.
От этого крика я растерялась, но, на мое счастье, вернулся Ильдазкин отец. Он был молчаливым и мрачным, и с женой явно старался не иметь дела. Но, как вошел и понял, что творится в доме, велел Ильдазе собирать, что ей надо, и, не обращая внимания на крики жены, вышел из дома. Потом подвел Ильдазе высокого коня – верно, единственного, своего. «А того мы сами съедим, тебя проводим», – усмехнулся и не прощался более, только свистнул вслед, чтобы конь резвее летел.
Как отъехали мы подальше, Ильдаза вдруг сказала мне: «Спасибо». Я растерялась:
– За что?
– Дышать я теперь начну, а то мать не давала.
Скоро все девы раздобыли себе хороших боевых коней, а потом и оружие. Очи на несколько дней уходила в тайгу, била зверя и на мех выменяла мерина-полукровку, широкого, рослого, светло-каурой масти, и все оружие. На охоту она лук одолжила у меня, а стрел ей Зонар дал.
Я удивилась, когда узнала об этом.
– Чем отдавать будешь? Или так вы дружны, что без возврата дал он тебе стрел?
– Охотник охотника всегда поймет, – усмехнулась она. – Я б не просила, если бы Камка мой горит не спалила.
– Да, но чтобы просто так дал стрелы такой охотник, как Зонар?
– А чем он хорош? – вспыхнула Очи. – Эту зиму в стане сидит, летом траву жевать будет, – рассмеялась недобро. – Я еще с ним поспорю, что за день больше белок набью.
– Те, Очи! Он добр к тебе, а ты задаешься.
– Я в лесу росла, ваших законов не знаю, – фыркнула она.
Только у меня по-прежнему не было боевого коня. И хотя я помнила обещание Талая, просить помочь мне с конем не решалась: я и думать не позволяла себе о нем с того дня, как увидела их вместе с Согдай.
На сбор молодежи я ездить перестала. Вечера мои стали свободны, и, оставаясь дома, любила я слушать советы глав родов, суды и разборы споров, которые вел отец. Еще в детстве всегда пыталась я остаться в доме, когда приходили просители, но отец не позволял слугам и детям слушать суды и отправлял нас с мамушкой из дому. А теперь она уходила, а я оставалась. Тихо, как ээ, сидела в углу и все вбирала в себя.
Шли охотники и рудокопы, отдавали отцу меха и золото, чтобы участвовать в ярмарке будущей осенью. Отец все учитывал и отмеривал, какая доля в торгах будет у человека. Или вот два охотника: один одолжил другому стрел с железными зубьями, а тот хочет отдавать беличьими шкурками, и судят они, сколько шкурок надо за зуб. Отец считает. Вот два молодых охотника приехали делить угодья – только недавно стали дичь стрелять, еще своих границ не знают. Отец судит. А после придут из дальних станов главы родов с младшими сыновьями. Те станы теплые, там горы ниже, там хлеб растят и нам возят. С хлебом приехали они, а еще с вестями – слушает отец, слушаю и я, и все мне замечательным кажется, все интересно.
В один такой вечер, когда были у отца гости, в дверь постучали. Служанка открыла и сказала мне, что пришла Согдай. Я с удивлением вышла ей навстречу.
– Что ты? – спросила, вглядываясь в ее лицо. Но по глазам поняла, что ничего не случилось, и впустила: – Войди.
Мы сели недалеко от двери, чтоб не мешать гостям. Согдай с любопытством оглядывала дом.
– Я хочу, чтобы ты меня научила его точить, – сказала она наконец, протягивая мне меч. – Мать, как ты знаешь, не воин, а у отцовой жены просить не хочу.
Это был хороший боевой клинок, короткий и в меру тяжелый, лучший для конника, но уже не новый, местами ржавый, видно, давно им не пользовались.
– Разве ты не умеешь?
– Обычные ножи умею точить, оружие – нет.
– Сейчас гости у отца. Пришла бы днем, я б показала.
– Я завтра приду.
– Хорошо, – я кивнула, но не выпускала меча из рук. У основания клинка были округлые морды рыси, а рукоятка в виде сплетенного в косу конского хвоста, как заплетают боевым коням. – Откуда он у тебя? Какого он рода?
– Нашего. Мне брат подарил.
– Ты говорила, у матери твоей только дочери.
– Да. Это сын родного брата отца. Он еще просил меня тебе передать, – сказала вдруг Согдай, хитро сощурившись, – что зря от него прячешься. Он свое обещание помнит, а знакомство с ним тебя сил не лишит. Так, кажется, сказал.
Я вспыхнула. Сначала совсем не поняла ее слов, но негодование родилось прежде, чем попыталась понять.
– Что ты говоришь, Согдай? Или о свидании передаешь мне?! Да как ты решилась на такое? Какой еще брат, нет у тебя братьев! Такие слова оскорбляют воина Луноликой!
Хотела я еще что-то сказать, но осеклась, увидев, как она испугалась: глаза расширились, а лицо стало плоским.
– Что ты, Ал-Аштара, – заговорила она шепотом и попыталась схватить мою руку, но я отдернула ее. – О чем ты, царевна? Я и не думала… нет, нет…
Гости стали на нас оборачиваться, продолжать разговор мне не хотелось, и я сказала жестко:
– Возьми свой нож и уходи. Я не хочу видеть тебя в этом доме.
Но она не двинулась, глаза ее блестели, и все старалась она мою руку схватить.
– Царевна, Ал-Аштара… Да разве я думала, что эти слова… что ты так… Нет! Ничего этого в мыслях… ни у меня, ни у него… Это Талай, Ал-Аштара! Ведь я Талаю сестра, он передать о конях мне велел… что ваш уговор помнит… что с конем тебе поможет…
Она продолжала еще бормотать, но теперь я глядела на нее и не знала, как справиться с тем, что творилось во мне. Вмиг снова предстало, как спала Согдай на груди у Талая в доме братьев Ату. За все эти дни столько раз и с такой болью, самой мне неясной, образ этот являлся, но теперь будто новым светом все озарилось. Не любовными были те объятия – это сестра на плече старшего брата спала…
Я не знала, как не закричать, не заплакать, такая радость вдруг всколыхнулась в сердце. Как девы на праздник весны кричат, новый год начиная, – громко, сильно, и столько в том боли, и радости, и зова, и необъяснимого желания, – так и во мне сейчас все кричало, и я об одном только думала, чтоб не заметила этого Согдай у меня по лицу.
Потому стала провожать ее, уверяя, что больше не гневаюсь, а Талаю чтоб передала, что встречусь с ним, как только отец разрешит взять коня из табуна. Согдай все норовила мою руку прижать к своему лбу в знак благодарности, но я отдергивала, говоря, что не к лицу ей, воину, этот жест служанки и, наконец, выпроводила.
А как она ушла, я подождала немного – и выскочила за дверь, упала лицом в снег. Казалось, что все лицо горит, словно я надышалась дыма. Полежав, перевернулась на спину и долго смотрела на небо, затянутое тучами, без звезд. Снег таял на лице, стекал водой. Я слизывала его с губ и улыбалась. Мне казалось, что уже нестерпимо ясно пахнет весной.
