То, что они с Вильямом наполовину русские, Алекс Коннелл узнал уже будучи взрослым, в возрасте двадцати пяти лет. До этого он ощущал себя лишь американцем ирландского происхождения, католиком по вероисповеданию, как и все родственники отца, Майкла Коннелла. О родственных корнях мамы Алекс не задумывался и понятия не имел, что её девичья фамилия Голдвин на самом деле – видоизменённая Холвишев, Анна Холвишев. А заинтересовался этим случайно, разглядывая семейный альбом, когда с оборотной стороны одной из фотографий – фотографии маминых родителей, увидел надпись на незнакомом языке.

Эту бабушку Алекс помнил. Деда почти нет, а к бабушке в Уоррен штат Мичиган они ездили всей семьёй, когда отец и мама ещё не были в разводе. Потом бабушка заболела, и Анна, навещая её, не брала с собой детей. В памяти Алекса бабушка сохранилась хлопотливой подвижной женщиной, которая всё норовила накормить внуков неизвестными им блюдами, чему они всячески противились, зато с удовольствием принимали от неё многочисленные сладости. Когда же бабушки не стало, воспоминания о ней со временем стали стираться и всплыли вновь только теперь, оживлённые старыми фотографиями.

На них бабушка была вместе с мужем. Звали их Борис и Вера Холвишев. Парой они выглядели подходящей: радостная, статная, чуть полноватая Вера с тонкими бровями и маленьким носом, и серьёзный, широкой кости и видимой силы Борис, с которым Алекс сразу уловил собственное сходство. Заинтересовавшая Алекса фотография оказалась подписана на русском языке – родном языке дедушки с бабушкой, а значила надпись попросту: «Боря и Вера. 1955 год».

Открывшиеся сведения весьма заняли Алекса. Это было новое ощущение: ощущение в себе другой крови. Тем более, что сам он оказался очень похож на деда, которого почти не знал. Да и имя Алекс, Александр, часто встречающееся в России, было выбрано ему, по признанию мамы, не без влияния дедушки с бабушкой. Зато имя брату, Вильям, одобряли уже родственники отца, которые и нянчились с младшим мальчиком больше. Но разумеется, Вильям совсем не из-за имени или родственного окружения отнёсся к известию о наполовину русском их с Алексом происхождении спокойно, если не сказать равнодушно, и лишь в свойственной ему манере спросил, платит ли русский президент пособие временно оставшимся без работы музыкантам? Просто Вильяму было абсолютно всё равно, откуда прибыли его предки, хоть бы из дебрей Амазонки или с Южного полюса. Поэтому, оставив Вильяма в покое, Алекс, достаточно хорошо знавший ирландские корни отца, решил теперь самостоятельно заняться генеалогией мамы.

К его удивлению на расспросы о дедушке с бабушкой Анна отозвалась неохотно. Алекс не отставал. И мало-помалу добился от мамы сведений, которые, без преувеличения, поразили его. Дело в том, что Борис и Вера Холвишев не просто эмигрировали из страны, называвшейся тогда ещё Советским Союзом. Оказалось, что в 1958 году они бежали оттуда на голландском судне, следующем через турецкий порт! При этом Вера всего через три месяца готовилась родить первого и единственного их с Борисом ребёнка – будущую маму Алекса и Вильяма, а возраст беглецов, что выяснил Алекс особо, обратившись к их дням рождения, являлся уже далеко не юношеским: Вере – тридцать шесть лет, а Борису Холвишев – сорок два года. И вдруг – бегство через моря и океаны, до которых, вероятно, ещё предстояло добраться по суше! Очевидно, что причины, побудившие Бориса и Веру к столь рискованному шагу, являлись весьма и весьма серьёзными.

Поначалу Алекс решил, что дед занимался в Советском Союзе протестной политикой: боролся с коммунистическим режимом. После разговора с мамой версия эта отпала. Дед их был человеком простым и аполитичным. Зато, что добавило нового колорита к его биографии, не столь обычным в плане профессии, рода занятий: он в частном порядке – то в составе небольшой артели, а то индивидуально – добывал золото, сдавая его государству, то есть был золотоискателем, голд-диггером. Но сдавал, похоже, не всё, ибо во время побега именно золотом и рассчитался с голландскими моряками.

На этом сведения о прошлой жизни Бориса Холвишев исчерпывались. События, побудившие его оставить родину и перебраться в США, также не были известны. Он не раскрыл их даже жене Вере, которую, увозя среди ночи из дома, попросил ни о чём не спрашивать. И лишь в Америке, когда родилась и подросла их дочь Анна, сказал им обеим однажды, что строжайше запрещает Анне, равно как и другим своим детям, если таковые родятся, когда-либо посещать Россию по причине грозящей им там опасности, а также предостерегает от подобной поездки будущих внуков, ибо опасность может распространяться и на них. Тайну подобного запрета Борис унёс с собой в могилу.

Вера и Анна откровенно поговорили по поводу напугавших их слов Бориса уже после его смерти. Вера припомнила, что в России её муж, случалось, уходил по ночам из дома, ссылаясь на надобности золотоискателя, и возвращался всегда очень хмурым. После одной из таких отлучек она обнаружила на его одежде следы крови и спросила об этом. Смешавшись, Борис пробурчал в ответ, что нечаянно поранил руку. И хотя никакой раны на руке не было, Вера удовлетворилась отговоркой, решив, что ей не следует лезть в мужские дела: правила, которого она придерживалась всю их совместную жизнь. Но теперь события того дня виделись Верой в ином свете.

На основании её воспоминаний мать и дочь пришли к мысли, наиболее правдоподобно объясняющей им поведение Бориса и случившееся затем бегство: в России он совершил какое-то ужасное преступление, видимо, убийство, последствия которого длительное время могут представлять опасность для всей семьи. И решив так, никогда больше не касались этой темы.

Анна и сейчас не стала бы посвящать сыновей в столь неприглядные семейные истории, если бы не настойчивые расспросы Алекса, но в большей степени – если бы не обязанность передать детям предостережение их деда.

Вильям отнёсся к словам матери с юмором, заявив, что теперь, если даже русский президент захочет выплатить ему денежное пособие, Вильям потребует, чтобы деньги выслали в Америку, а сам за ними не поедет. Иное дело Алекс. История про деда-убийцу, бегущего под покровом ночи с беременной женой и мешком золота отозвалась в нём лавиной фантазий, мыслей и чувств. Но ещё Алексу стали понятны некоторые особенности поведения мамы – её замкнутость, ежедневные молитвы и частые посещения церкви: будучи единственной, горячо любимой дочерью отца и всю жизнь нежно отвечая ему тем же, Анна, узнав после его смерти правду и пережив в связи с этим сильнейшую внутреннюю драму, надеялась теперь вымолить для него у Бога прощение.

Мама, о чём знали и Алекс, и Вильям, верила в загробную жизнь, в Страшный суд и в то, что за тяжкие грехи расплачиваться предстоит как самому грешнику, так и всему его роду. Похоже, любовь и жалость к отцу, неотступные мысли о его преступлении и боязнь за своих детей, вынужденных когда-нибудь понести наказание за грехи деда, легли грузом на сердце Анны, и груз этот оказался слишком тяжёл. Следствием состояния Анны явился¸ скорее всего, и её развод с Майклом Коннеллом, поссориться с которым, ввиду его уступчивости и мягкости, не удавалось практически никому.

Алекс нечасто посещал церковь – не чаще, чем это было принято окружающими: на Рождество, на Пасху и время от времени в выходные дни. Но не будучи твёрдо верящим в загробную жизнь, как её объясняла церковь, и точно так же не ставший бы этого отрицать, чувствовал тем не менее, что существует неясная таинственная связь между родственниками живыми и умершими, стоит только предпринять душевные усилия по её установлению, вернее – по её улавливанию. Ранее, например, он чувствовал подобную связь с дедушкой и бабушкой Коннелл и с бабушкой Верой. А теперь всё вернее стал улавливать её с Борисом Холвишев.

Алекс рассматривал фотографии деда, пытаясь найти в нём признаки кровавого убийцы, и не находил. Схожее с чертами самого Алекса лицо, которое он не без внутренней гордости находил мужественным – высокий лоб, суровая складка между бровями, нос с крепкой переносицей, прямая линия выраженного подбородка – представляло Бориса человеком серьёзным и основательным, дорожащим женой и семейным очагом и вряд ли способным на безрассудные поступки. Впрочем, как сказал на это наблюдение Вильям, из-за золота, с которым имел дело дед, сбивалась с пути истинного не одна человеческая душа. И Алексу соглашаться или не соглашаться со столь банальным замечанием брата не имело смысла: ну да, у кого-то сбивалась, а у кого-то не сбивалась, и разве применимы для каждого случая все расхожие представления, как, например, о всепобеждающем соблазне золота?

Хотя, надо признаться, на фотоснимках, даже тех, что были сделаны в Соединённых Штатах, дед никогда не смеялся и не улыбался, словно и вправду чувствовал за собой тяжкую вину. За исключением разве что одной фотографии, привезённой из России.

На ней деду было лет сорок. В заправленных в сапоги брюках и светлой рубашке, закатанной до локтей, он стоял, облокотившись на потемневшую от времени бревенчатую стену, располагавшуюся под наклонной крышей – возможно, стену своего дома, и улыбался. Улыбка деда не выглядела дежурной, исполненной для снимка, а, словно бы, предназначалась кому-то: пошутившему ли фотографу, или жене Вере, оставшейся за кадром, или тем, кто будет эту фотографию рассматривать.

Алекс рассматривал. Он пытался проникнуть в мысли Бориса, представить, каким тот был, что любил и не любил, о чём думал и чего боялся – ведь боялся же, раз убежал. И если в непосредственные мысли давно ушедшего человека проникнуть было всё же нереально, то иногда Алексу казалось, что с помощью фотографии он приближался к сферам, где на своё умозрительное обращение получал едва различимый благожелательный отклик от деда.

И ещё одна деталь заинтересовала Алекса: на снимке рядом с рукой Бориса он разглядел маленький белый крестик – вырезанный, либо нарисованный на бревенчатой стене. Крестик был едва заметен и, вообще-то, мог являться дефектом плёнки или аппаратуры, или даже соринкой, попавшей на объектив. С этими двумя вопросами – по поводу крестика на стене и отклика от деда, Алекс при встрече обратился к брату.

Покрутив в руках фотографию, Вильям первым делом отметил, что Алекс и Борис внешне очень похожи. Потом сказал, что лично он, Вильям, никакого отклика от деда, по крайней мере, глядя на снимок, не слышит. Относительно же крестика – да, вроде бы, виден крестик, только он, Вильям, не понимает, какое это может иметь значение? Алекс и сам не понимал, и вообще, не знал, есть ли здесь какое-то значение? Просто обратил внимание на едва различимый знак и теперь получил подтверждение его реальности.

А потом заболела мама. Обнаруженная у неё опухоль быстро разрасталась. Анна восприняла болезнь стойко, словно давно ожидала её, и, пока была в памяти, лишь часто просила Алекса сходить в церковь помолиться, потому что ей самой, пожалуй, сейчас не дойти. Оставив у кровати примчавшегося из Орегоны отца и своего брата Вильяма, Алекс спешил в церковь. Он обращался к Богу не за себя, не за Вильяма и не за деда, как хотела того мама, а молился – впервые в жизни подолгу и страстно – за её выздоровление, потому что, если эта болезнь была несчастливой случайностью, то пусть, просил он, несчастье оставит их дом, а если, как считала мама, посылалась ей в наказание, то несправедливо, чтобы одни люди отвечали за грехи других, хотя бы даже за своих родителей. Да и были ли эти грехи, никто не знает!

Мама умерла с тяжёлым сердцем. Алекс видел это по её скорбному лицу, пока оно ещё не было подкрашено для похоронной церемонии. Стоя у могилы, он пообещал тогда маме выяснить всю правду об их семье, для того, чтобы она могла покоиться с миром, не переживая о душе отца и судьбе своих сыновей. И с того дня из всех задач главной считал одну – разгадку тайны Бориса Холвишев.