То ли наша математичка Тамарочка просто не умела доходчиво объяснять, то ли я был не способен ее понять, но, в отличие от продвинутой Ирки Радугиной, находившей математику красивой, я забил на алгебру и геометрию и все последние классы просто списывал вариант задания у Ирки. Она сидела на парте передо мной и, решая задачи, чуть отодвигала локоть. В результате за письменные работы я получал четверки и даже пятерки, но стоило мне выйти к доске, как случался полный облом. Тамарочка это просекла и к доске меня не вызывала. Там отдувались избранные, хорошо шарящие в предмете. Даже сами слова “А-квадрат, Б-квадрат” до сих пор для меня более абстрактны, чем, например, шершебель или клюкарза.

Геометрия была еще хуже. Треугольники, параллелепипеды, ромбы и круги, рассекающие их линии, всякие биссектрисы, сложные и простые объемы… Тангенсы и котангенсы, синусы и косинусы являлись мне во сне, как стимфалийские птицы, и осыпали с небес тучами равнобедренных треугольников, впивавшихся в тело почище скифских стрел с шипами на втулке. А Тамарочка продолжала писать на доске непонятные символы, поминутно вставляя “отсюда следует”, “соответственно”, “получаем”, “в результате имеем” и прочие словесные пластыри, склеивавшие изображенное на доске в связный текст, понятный лишь нескольким нашим шампольонам.

Сколько я ни пытался зубрить, ничего не выходило. Выражение “квадратный корень из” вызывало устойчивую реакцию, сродни водобоязни укушенного бешеной собакой. До сих пор вспоминаю с содроганием выпускной по математике и не понимаю, как его сдал.

Подобный ужас я испытал позже лишь единожды, когда ежедневно высматривал сети с поозерскими рыбаками на Ильмене, подрядившись поработать в бригаде. Километровая ячеистая стена тянулась подо льдом от замерзшей полыньи к маячившей где-то в километре елочке, воткнутой в лед, – она обозначала конец сети, а значит, и этой конкретной пытки. Мужик, шедший впереди бригады из четырех человек, долбил лед в смерзшихся за ночь полыньях-“иорданьках” тяжеленной пешней и вычерпывал осколки дырявой лопатой. Затем специальным багром поднимал крыло сети, связанное со всей стеной сложным узлом. Узел надо было быстро развязать, вытащить сеть на лед, выкинуть на сани обжигающе холодную рыбу, а потом, не теряя адского ритма, заданного бригадиром, снова его завязать, утопить освобожденное от улова крыло сети и идти к следующей иорданьке.

– Чего тут сложного? Сделал петлю, продел конец, обмотал, снова накинул, снова продел и затянул. Всё. Бросай в воду. А нужно разъединить – дерни за кончик и готово дело!

– Долго нам еще?

– Не-е, отсюда и до заката! Давай, давай, пошел!

На пронизывающем ветру, едва защищенный маленьким парусом на санях, почти не спасающим от мокрого ветра, я вязал узлы потерявшими всякую чувствительность пальцами, отстиранными до белесых морщин, как у профессиональной прачки, резал руки до крови натянутой в струну ячеей, выпутывал огромных лещей и колких судаков, стряхивал с рук липкую слизь и чешую и, словно в трансе, повторял: “Петля, продел конец, обмотал, снова накинул, снова продел конец, затянул”. И снова. И снова. До самого заката. Мужики ржали, заметив мое бормотание, материли безбожно, торопили, а после, в теплой бытовке, отметив мое усердие, бригадир сказал: “Освоишься. Руки сами привыкнут”.

Приняв перед сном двести граммов, чтобы снять усталость, я долго не мог заснуть от перевозбуждения и всё повторял рыбацкую мантру, словно считал слонов. А потом незаметно заснул, чтобы с утра повторить всё по новой, пока на третий или четвертый день работы в озере руки и правда не начали вязать узлы сами собой.

Черчение было много хуже геометрии с алгеброй вместе взятых. Вот тут-то в девятом классе и случилась моя настоящая война: я и она – Ольга Николаевна.

Провести линию так, чтобы она была ровной и прямой, у меня не получалось. Если карандаш был твердым, как полагается, грифель рвал или царапал бумагу, а любимые мной 2М или 3М выдавали дрожь руки или сдвигали линейку, как бы плотно я ни прижимал ее к листу. Что и говорить о лекалах – соединить две параллельные овалом мне не удавалось, хоть убей! Козья ножка, надетая на карандаш, не говоря уж о циркуле из профессиональной отцовской готовальни, отданной мне на растерзание, выписывали дрожащие линии окружностей, которые даже у меня вызывали чувство брезгливости.

После окончания университета, когда я работал в реставрационных мастерских и отчитывался не только текстами отчетов, но еще и чертежами, на лицах сотрудниц сметного отдела, рассчитывавших мою зарплату, всегда было написано недоумение.

– Это что еще за червяк! – восклицала сметчица, привыкшая к четким чертежам, исполненным выпускниками архитектурного института.

– Это чертеж погребения, а то, что вы назвали червяком, – скелет, как я смог его изобразить. Не волнуйтесь, всё детально видно на фотографиях, in situ.

Для важности я подпускал латыни, которой она не понимала. Лучшая оборона – наступление, это я усвоил в школе на уроках Ольги Николаевны.

Одноклассники всегда подтрунивали над моими чертежами. Тывка, который отлично чертил и любил это занятие, однажды попытался мне помочь и показал, как построить проекцию. Я провел первую линию, похожую на след змеи на песке, и нам обоим стала ясна вся бесполезность этой затеи.

– Ну-ну, посмотрим, что скажет Ольга, – ухмыльнулся он.

Ольгу Николаевну в классе не любили. Тывка понимал, что мой “чертеж” вызовет у учительницы очередную истерику, и уже предвкушал нашу баталию, съедавшую большую часть урока.

Уяснив, что с твердыми карандашами не получается, я окончательно перешел на 2М, которыми было легче работать, но они пачкались и оставляли на белоснежном ватмане грязные отпечатки пальцев. Ластиков “Кохинор” у меня поначалу не было, а отечественные, сине-красные, продирали бумагу до дыр или царапали ее толченым стеклом, впаянным в жесткую резину. Японские ластики, полупрозрачные, если смотреть через них на свет, пахнущие ананасом или каким-нибудь другим экзотическим фруктом, стирали карандаш, делая лист девственно-белым, но такая роскошь была только у двух-трех человек в классе. Домашние задания в моем исполнении выглядели, как каляки-маляки пятилетнего ребенка.

– Алешковский, что ты творишь! Это ни в какие ворота не лезет! – заявляла во всеуслышание Ольга Николаевна, взглянув на сданную работу. – Сколько можно тебе повторять, смени карандаш на 2Н!

– Он рвет бумагу, Ольга Николаевна! – в отчаянии отвечал я. – Ничего не могу поделать!

– Линия должна быть воздушной и четкой, а у тебя сплошные трубопроводы!

Она поднимала лист с моей работой высоко над головой и отпускала его на свободу. Лист планировал ей под ноги и прилипал к полу, одинокий и униженный.

– Почему у других получается и только у тебя такая дрянь? Ты просто не стараешься. За что мне такое наказание? Я, скульптор, художник, трачу на вас свое драгоценное время.

Поначалу я очень старался, но после ее грубых придирок озверел и объявил ей войну.

– Ольга Николаевна, а вы не тратьте свое время на нас, занимайтесь творчеством, и всё будет хорошо, получите Ленинскую премию, – заявил я как-то.

– Ах ты дрянь! Ты туп, как сибирский валенок! Выйди в дверь!

Стояла ранняя весна. На улице уже почти сошел снег, и солнце лупило что есть мочи.

– Такая замечательная погода. Лучше в окно, Ольга Николаевна!

Я запрыгнул на подоконник и распахнул огромные створки, впустив в класс все запахи весны.

– Ну, первый пошел! – произнес я театральным голосом. – Пусть это будет на вашей совести!

– Ааа-лешковский! Прекраааати!

– Сначала стул! Посмотрим, как он летает!

Я схватил стул и отпустил его. Стул пролетел четыре этажа и, ударившись об асфальт, разлетелся на множество кусков.

– Значит, туп, Ольга Николаевна? Как сибирский валенок?

В ее глазах застыл ужас. Насладившись им, я спокойно спрыгнул на пол и, высоко поднимая ноги, картинно прошествовал к двери:

– Сибирский валенок выходит в дверь!

Она меня возненавидела. Урок начинался с нашей пикировки. Я вворачивал что-нибудь обидное, Ольга Николаевна начинала орать, на что я демонстративно затыкал уши. Такой демарш заставлял чертежницу заводиться уже всерьез. Терпеть ее издевки не имело смысла, зачастую я просто вставал и выходил. И что интересно – она на меня не доносила. Видимо, боялась потерять работу, которой дорожила. Ольга была матерью-одиночкой. Ее сын, хлипкий, худенький мальчик, замотанный по уши в синий шарф, учился в начальной школе. Он не вызывал у меня симпатии, в отличие от сына Тамарочки, который ездил с нашим классом на экскурсии.

Вскоре от слов я перешел к делу: поливал перед уроком ее стул водой, закладывал под обивку стула кнопку – она смешно ойкала, уколовшись, и вскакивала, как ужаленная. Привязывал стул веревочкой к ножке стола так, что сесть за него было невозможно. Она в ответ занудно и однообразно издевалась над моими чертежами, а исчерпав набор ругательств, роняла голову на красные, словно ошпаренные, руки и начинала жаловаться на судьбу, сведшую ее, такую талантливую, с бессердечными уродами.

Так, с переменным успехом, продолжалась эта война – сибирский валенок против непризнанного гения, чтобы к концу учебного года разрешиться ожидаемой тройкой в аттестате. Сил на то, чтобы выполнить обещание и раздавить меня, как муху, у нее не нашлось.

Незадолго до окончания учебного года Зурик, живший в четырехэтажном довоенном доме барачного типа, рассказал, что Ольга Николаевна с сыном живут в мастерской у них в подвале.

– Ее пустили за то, что она рисует плакаты для ЖЭКа.

Мы подошли к окнам, наполовину утопленным в землю. Сквозь немытые стекла были видны фигурки комсомольцев в шинелях и островерхих шлемах. Вылепленные из пластилина, из глины, дублированные в гипсе, эти фигурки-зомби, похожие на все памятники комсомольцам-добровольцам одновременно, видимо, были частью какого-то большого, но нереализованного проекта. Некоторые стояли с опущенными руками, кто-то отдавал честь, иные замерли с поднятой ногой, словно шагали в строю. Часть фигурок была без шинелей, просто голые куклы. Вероятно, она сперва лепила эти заготовки, раздумывая, как их потом одеть.

Однажды в гараже нашего дома-кооператива, населенного художниками, я заглянул в бокс, чтобы рассмотреть “Победу”, и заметил на стеллажах бесчисленных мини-Лениных и мини-Дзержинских. Дядька-скульптор отложил в сторону колесо, с которым возился, и объяснил, что работает в сложной объемной технике.

– Я всегда сначала леплю фигуру, а потом ее одеваю, чтобы создать натуральный объем. Вот смотри, у Ильича майка, на нее пойдет рубашка, пиджак, а потом пальто, которое прострелила Каплан. Зритель, конечно, ничего, кроме ворота пиджака под пальто, не увидит, но благодаря такой технике фигура получится как живая. Или вот Феликс Эдмундович… – Он показал на Дзержинского в брюках и рубахе, замершего по стойке смирно. Железный Феликс был похож на итээровца, терпеливо стоящего в ведомственной столовой за сосисками.

Дядька из гаража, кстати, был весьма признанным скульптором, за своих объемных героев он получил Ленинскую премию. Вероятно, Ольга Николаевна была одной из его учениц.

– Она там с сыном живет?

– Куда ж он, как говорится, денется, – усмехнулся Зурик.

– А там есть душ, газ, туалет?

– Да кто его знает, – признался он честно, – там такая вонища, я туда не суюсь.

Помню, что мне стало тогда не по себе, я приник к пыльному стеклу, смотрел сквозь него на сиротливые фигурки и не мог оторваться, пока Зурик не окликнул. Мы пошли к нему, и бабушка Зурика, похожая на старую ведьму, но добрая и хлебосольная, накормила нас жареной картошкой с вкуснейшими печеночными котлетами. Зурик бабушкой гордился и не забывал упомянуть, что она – член КПСС с 1924 года, из “ленинского призыва”.

– Ей и комнату здесь дали, когда она в партию вступила, и на работу приняли в Моссовет секретаршей, – сказал мой приятель, – а потом уже мы всю квартиру заполучили, когда площадь освободилась.