За год до моего поступления наша 39-я школа из обычной районной превратилась в английскую и получила приставку “спец”. Большинство учеников жили в больших сталинских домах по нечетной стороне Беговой. Теперь на них висят мемориальные доски художникам Горяеву и Шмаринову, писателю Соболеву, академику Парину – здесь жила советская интеллигенция. Но многих привозили с “Динамо”, “Аэропорта”, “Сокола” и “Войковской”. Некоторые дети поступали к нам с пролетарской Хорошёвки. Большинство хорошёвских учились в обычной “красной школе”, расположенной на задах нашей, мы с ними не дружили, но и не воевали особо, просто существовали в параллельных пространствах. Те, кто не мог у нас учиться, уходили в “красную школу” и исчезали навсегда.

Для спецшколы, естественно, набрали новых преподавателей языка и сменили руководство, пригласив новых завуча по английскому, директора и физрука, – двое последних вроде бы были неразлучными друзьями и вместе перешли из обычной школы в нашу английскую. Директора я совсем не помню, а вот учитель физкультуры запомнился какой-то особенной учтивостью, которой я за физруками более не замечал. Вновь пришедшие учителя английского сильно отличались от учителей из старого состава: не носили строгих однотонных юбок и платьев с отложными белыми воротниками, одевались в свободные вязаные кофты вместо строгих пиджаков. Здороваясь, они улыбались не деревянной улыбкой, а, скорее, застенчиво и сразу располагали к себе. Думаю, что старая гвардия встретила их в штыки, но на нас это противостояние поначалу никак не отразилось.

Особенной была наша завуч по английскому Тамара Сергеевна Царёва – немолодая элегантная женщина с тщательно забранными в пучок волосами, в неизменной белой блузке, заколотой тонкой желтой брошью с жемчужиной посередине. Она любила клетчатые шерстяные юбки и туфли на шпильках, всегда держала спину прямо и легко ходила на высоких каблуках. Ее умные черные глаза смотрели на тебя внимательно, но не строго. Раз в неделю она собирала наш класс в актовом зале, рассаживала на стульях вокруг черного рояля и разучивала с нами английские и американские песенки – “Янки-Дудл денди” или “О, май дарлинг Клементайн”. Почему-то весело было петь с ней на другом языке, рояль издавал цокающие звуки, как маленький пони, на котором Янки-дудл ехал домой в шляпе, которую он называл “макарони”. Много позже я узнал, что под словом macaroni имелась в виду вычурная итальянская мужская мода XVIII века, поэтому он в песне и зовется “денди”.

Рассказывали, что Тамара Сергеевна работала с мужем в дипмиссии в Канаде, и добавляли шепотом, что оказались они там не случайно, намекая на их шпионское прошлое. Эта тайна придавала ей особый шарм. Как там было на самом деле, уже не узнать.

Продержались новые начальники всего три года. В четвертом классе, придя после каникул в школу, мы уже не застали ни директора с его другом-физруком, ни нашей очаровательной шпионки-завуча – их с треском выгнали. Девчонки, которые всегда всё знали, рассказали, что всю троицу якобы уличили в растрате государственных денег. Позднее я узнал, что старые учителя не приняли более образованных и свободных чужаков и сумели подставить их. Впрочем, Царёва тут же стала работать директором в школе во Вспольном переулке, где учились внуки членов Политбюро, а директор и физрук доработали до пенсии в интернате для детей дипломатов где-то под Москвой. В те времена устроиться в такие места можно было только при наличии высоких покровителей, так что в результате пострадали только мы – ученики.

Больше мы никогда уже не пели по-английски. Молодая учительница пения принялась с невероятным задором разучивать с нами “Гренаду”, “Шел отряд по берегу” – советские песни, проверенные временем.

Тогдашний шлягер “Комсомольцы шестидесятых” (“Постой! Постой! Ты комсомолец? Да! Давай не расставаться никогда!”) мы пробовали разучить, но ничего не получилось. Были там и такие загадочные строки: “И на плечах всегда походный ранец, и соловьи за пазухой живут!” Я, кстати, по-прежнему недоумеваю, почему у комсомольцев за пазухой живут соловьи?

Впрочем, если вслушиваться в тексты большей части популярных песен, можно сильно разочароваться. В университете я знал парня, выучившего английский только для того, чтобы понимать песни “Битлз”. Язык ему позднее пригодился, а вот тексты сильно раздосадовали. Желчный Леннон заявлял, что если три раза подряд спеть слово “Love”, песня станет хитом. Словом, соловьи, что поселились за пазухой у комсомольцев шестидесятых, были в те времена радиохитом, но хоровое его исполнение у нас не заладилось.

Зато мы с задором распевали другой радиохит – песню “Товарищ”. Ее слова крепко застряли в моей памяти. Про что там поется, я никогда не понимал, хотя начиналась песня именно с объяснения: “Я песней, как ветром, наполню страну, о том, как товарищ пошел на войну”. Затем ритм намеренно ускорялся, и резко, как шквал, врывались неожиданные слова: “Но северный ветер ударил в прибой, в сухой подорожник, в траву зверобой”. Прри-бой – подорр-рожник – трраву – звер-робой – рокочущие звуки перекатывались во рту, смысл по ходу терялся, но мелодия подстегивала, не давая времени осмыслить, а училка еще и отбивала ритм рукой или в исступлении барабанила по клавишам.

На пределе, всем хором, мы выпевали это залихватское “а-а-а!” Оно нам нравилось, мы его ждали, оно нас сплачивало, и совсем не важно было, что мы не понимаем в этой песне ни черта. При чем тут война, волны, лавины, зверобой и горбушка пополам? Главное было – “А-а-а!”, а дальше – проигрыш и с новой силой, с энтузиазмом, еще непонятней:

Это была наша “коронка”! Откуда там взялись мамка и мамаша, фасоль и соль, не имело значения. Мы орали исступленно, не задумываясь. Это деревенское “мамка” летело над классом, стирая и вычеркивая из памяти смешного и веселого Янки-Дудла денди.

Новым директором назначили женщину, перешедшую из пресловутой “красной школы”. Она мало появлялась на людях, большую часть времени проводила в своем кабинете на первом этаже и, кажется, вела в одном классе какой-то предмет, не помню какой. Директриса была призраком. Если она шла по коридору в учительскую, глядя поверх голов и, как ледокол, рассекала расступающуюся толпу, невольно хотелось спрятаться, отвести глаза. Мы ее боялись и старались обходить стороной. На линейке, посвященной годовщине Великой Октябрьской революции, она тихо, но внятно произнесла длиннющий текст, заглядывая в бумажку, – поздравила нас с праздником и призвала отметить свершения Октября отличным поведением и успехами в учебе. Были ли на ней черные очки? Почему-то мне кажется, что были. Во всяком случае, ее глаз я не помню. Она продержалась несколько лет и вдруг исчезла. Поползли слухи, что она покончила с собой. Еще говорили, что она была наркоманкой, вроде бы на предыдущем месте работы был какой-то мальчик, выбросившийся из окна, и она, терзаемая чувством вины, начала принимать наркотики, которые ее и сгубили.

Мы как-то узнавали все сплетни, шушукались на переменах, подобные разговоры всегда заводили девчонки, они поставляли слухи из учительской.

Четверть века назад Егор Летов с группой “Гражданская оборона” перепел песню “Товарищ”, отдав дань советскому песенному шедевру:

Время становилось всё мрачнее и мрачнее. В 1968-м, когда мы учились в пятом классе, советские войска вошли в Прагу и раздавили гусеницами Пражскую весну. Об этом говорили за воскресным столом тетушки Айзенштадт. Но я тогда пел про “мамку” и дружно орал вместе со всеми залихватское “А-а-а!”.