Еще мы ездили на биостанцию, которая находилась в бухте по другую сторону горы. Габричевские предпочитали ходить туда пешком через перевал, но нам с бабкой пешком было не дойти. Мы ехали на автобусе мимо виноградников на склонах, где жгли старую лозу. Всю дорогу я разглядывал дымки от костров, иногда разложенных совсем у дороги, а иногда далеко на холмах. Дым костров поднимался в синее южное небо тоненькими серыми змейками. На биостанции, в белом доме, находился музей природы края. Огромная кефаль с мертвыми глазами плавала в спиртовом растворе. Крабики, рапаны, мидии, рыбки и какие-то противные слизни жили в глубоких прямоугольных аквариумах, куда по специальным трубкам подавался воздух. Бусинки серебристых пузырьков, спешащих снизу к поверхности воды, показались мне куда интересней вяло передвигавшихся обитателей морского дна. Всюду стояли чучела: зайцы, волки, вороны с поблекшими сизыми перьями, лесные горлицы, чайки с плешивой грудью. Мертвые и стеклянноглазые, они были неинтересны, разве что чучело орлана-белохвоста, поразившее меня размахом крыльев. Жуки-носороги с рогами между глаз, саранча, страшная медведка, сухокрылые и лупоглазые стрекозы – куда им было до любимого мной палеонтологического музея с его ихтиозаврами, диплодоками, птеродактилями, брахиоподами, челюстями акул-людоедов, в которые можно было войти, как в дверь, и огромными каменными улитками, похожими на бас-геликоны, стоящие в углу позади оркестра.

Геликоны смешно ухали, когда тетенька-музыковед просила музыкантов сыграть, чтобы мы расслышали голоса этих огромных труб-улиток. В консерваторию меня водила мама, а иногда и папа. Он с юности ходил в консерваторию и в Большой, стараясь не пропустить ни одной премьеры. Когда мы бывали в консерватории с папой, он беспрерывно пожимал кому-то руку, хлопал по плечу незнакомых мне людей, там было свое братство, это было приятно, потому что все здоровались и со мной тоже, и я видел – папины знакомые были нам искренне рады. Однажды мы даже зашли в гримерную к дяде Леве Маркизу, скрипачу, ставшему дирижером, и он дал мне подержать дирижерскую палочку и потрогать пингвиньи фалды своего концертного фрака.

Единственными экспонатами музея на биостанции, которые я разглядывал не без затаенного страха, были степная гадюка с зигзагообразным рисунком на спине и сколопендра – коричневая сороконожка, жирная и мохнатая. Если такая проползет по руке спящего человека, дорожка воспалится, распухнет, и рука будет ужасно болеть. После музея они стали мерещиться мне всюду.

Так случилось, что однажды огромная сколопендра выползла из щели в полу веранды, где мы завтракали, и направилась прямо ко мне. Я вскочил на стул и заорал. Увидав гадину, бабка схватила веник и принялась лупить по ней что есть силы. Она буквально размозжила насекомое, потом смела в совок и отнесла, по моему настоянию, в дальний угол сада, где длинной палкой затолкала останки в тесную щель в ограде и завалила обломками кирпичей, замуровав навечно. Мы пожаловались Илье Никифоровичу. Он тут же принес ведерко с раствором и замазал щель в полу узким и гибким мастерком.

Илья Никифорович был добряк. Я часто бегал к нему в домик и приставал с вопросами. Он никогда меня не прогонял, давал подержать инструменты, висевшие по стенам комнатки, где он любил что-то мастерить, и всегда объяснял, для чего каждый инструмент нужен. Я носился по выложенным кирпичом дорожкам, а Илья Никифорович кричал мне вслед: “Летай потише, береги коленки!” Коленки мои, вечно ободранные до крови от падений на кирпичную вымостку, бабка мазала зеленкой, но это не сильно помогало. Не успев как следует зажить, ранка открывалась вновь – либо я сдирал болячку, либо сбивал ногу о кирпич, приземлившись на то же самое место.

Как-то вечером я прибежал к домику Ильи Никифоровича. Он с двумя соседями сидел на скамеечке перед открытой дверью. Рядом на табуретке лежали краюха черного хлеба, кусок овечьего сыра и соленые огурцы в большой миске. Покуривая и тихонько беседуя, они почти уполовинили четверть белого вина из подпола, где стояли бочки и целый ряд огромных бутылей, закрытых деревянными пробками. Я уже не раз лазил в погреб с Ильей Никифоровичем, наблюдал, как он наливает вино из бочки в кувшин или поднимает и разглядывает бутыли на свет.

– Тяпнешь? – всегда предлагал он мне, и я отрицательно мотал головой, зная, что мне это строго-настрого запрещается.

В тот вечер Илья Никифорович сделал по-другому. Он налил стакан вина и с пьяненькой улыбкой протянул мне: “Тяпни с нами, ты ж уже большой”. Не чувствуя подвоха, я выпил стакан одним махом и поставил на стол со стуком, как делали они сами. Мужики сдержанно хмыкнули. Я почувствовал себя героем.

– Теперь покури, – Илья Никифорович протянул мне горящую папиросину.

Я глубоко затянулся. Дома курили бабка, дед, отец и почти все гости, мне не надо было объяснять, что делать. Я вдохнул дым и зашелся кашлем. Слезы брызнули из глаз, горло перехватило. Пришлось бежать к рукомойнику, прочь от хохочущих подвыпивших мужиков.

Голова вела себя странно, всё вертелось перед глазами, земля уходила из-под ног. В результате я упал и, проехав на коленях по кирпичной дорожке, сорвал незажившие болячки. Взвыв от боли и обиды, я кое-как начал подниматься, и тут налетела бабка. Она быстро поняла, что к чему, погнала чистить зубы порошком, а потом долго умывала холодной водой. Дома, на веранде, промыла колени марганцовкой, прижгла болячки тампоном с зеленкой, приговаривая: “Нет, ну надо же, напился. Еще и покурил. Понравилось? Будешь еще? Будешь?”

Я рыдал в голос, понимая, что прощения не будет. Ужина мне в тот вечер не досталось. Бабка наклеила на коленки пластырь и отправила в кровать, грозно цыкнув: “Спать немедленно, чтоб я тебя до утра не видела!”

В постели стало хуже, голова кружилась и всё вокруг тоже – комната, потолок, лампочка… Последнее, что я помню, это истошные бабкины крики, доносящиеся с улицы, и извиняющийся баритон Ильи Никифоровича: “Наталь Юрьна, ты брось, успокойся, Наталь Юрьна”. Утром бабка не сказала мне ни слова, будто ничего не случилось. Единственным наказанием стал двухдневный запрет на купание, болячки должны были подсохнуть.

Встретившись вечером глазами с Ильей Никифоровичем, я быстро отвел взгляд. Он же похлопал меня по плечу, подмигнул и сказал: “Досталось нам вчера, да? Терпи, Петро. Бабка у тебя – сущая тигрица!” – и в его голосе прозвучало искреннее восхищение.