Возвращение в Испанию
Идти до конца
Труднее всего во время этой поездки было убедить владельца гаража замазать отполированный почти до зеркального блеска лак краской, чтобы сделать автомобиль менее заметным. В конце лета 1937 г. Хемингуэй хотел как можно лучше защититься от воздушных атак. Он собирался побывать в лагере партизан-республиканцев в отдаленном уголке Испании, и кустарный камуфляж был лучше, чем ничего. Приторочив запасную канистру с бензином к бамперу, Хемингуэй отправился из Валенсии. Его путь проходил сначала по хорошим дорогам у средиземноморского побережья, а потом по второстепенным дорогам, ведущим в горы провинции Теруэль. Не предназначенные для армейских грузовиков и штабных автомобилей, которые сейчас ездили по ним, эти горные дороги были совершенно разбитыми. Автомобилю, судя по всему еще одному Dodge с двигателем, как у бульдозера, потребовалось почти два часа, чтобы одолеть 70 км по горному серпантину.
Цель Хемингуэя, небольшой городок Альфамбра, был милым в своей аскетичной простоте. Голые холмы, обрамленные полоской растительности, тянулись вдоль небольшой реки с тем же названием, что и у городка. Он нашел командира партизан в простом доме, превращенном в казарму, и очень быстро выяснил, что Энтони Кросту, прямолинейному польскому коммунисту, ни к чему посетители, а репортеры тем более. Имя «Хемингуэй» не значило для него ничего. Эрнест предъявил мандат Армии центра, который был покрыт печатями, призванными подтверждать полномочия выдавшего документ органа. Мандат обязывал каждого республиканского командира помогать предъявителю, который любил объяснять людям вроде Кроста, что он в большей мере писатель, а не репортер.
Мандат, похоже, произвел впечатление. Крост в конечном итоге согласился позволить писателю вернуться через три недели и принять участие в осуществлении диверсии. На всякий случай он все же отрядил человека присмотреть за Хемингуэем. Во второй раз Хемингуэй пробыл с партизанами четыре дня — он не только жил в их лагере, но и участвовал в боевой операции. Ему вручили револьвер и поручили нести гранаты и запас продовольствия во время 25-километрового марш-броска к цели.
Выступив в сумерках, отряд из 30 человек проскользнул мимо позиций фашистов и, передвигаясь вдоль дороги (но не по ней), добрался до небольшого железнодорожного моста через реку Хилока. Довольно скоро послышался шум приближающегося поезда и на фоне темного неба замелькал прожектор локомотива. Поезд шел довольно медленно, и у подрывников было достаточно времени, чтобы заложить заряды. Пока они работали, Хемингуэй извлек из своего рюкзака фотоаппарат. По требованию Кроста он отключил вспышку, но все же мог снимать происходящее в свете взрыва: мост, падающий в воду вместе с локомотивом, который не успел достичь противоположного берега, сходящие с рельсов вагоны, которые вспахивали колесами землю и превращались в груду металлолома. Партизаны не стали дожидаться, пока неприятель спохватится, и сразу же пустились в обратный путь.
Хемингуэй приезжал в Испанию три раза после того, как Йорис Ивенс отправился в Китай. Голландский кинематографист продолжал писать своему американскому другу длинные подробные письма, включая 20-страничное послание от 28 января 1938 г. с призывом идти до конца. Хемингуэй должен продолжать сражение за Республику в своих работах, как он делал это в 1937 г.; он должен добиваться постановки своей антифашистской пьесы «Пятая колонна» на сцене и, возможно, ее экранизации; он должен поддерживать связь с теми участниками движения, которые могут объяснить ему суть событий в Барселоне, а если у него появится необходимость «обсудить что-то с кем-нибудь из наших руководителей», он должен без колебания «сделать это». Наконец, ему следует побывать в Китае, на новом переднем крае борьбы с фашизмом.
Большинство советов Ивенса осталось неуслышанным. Хемингуэй не поехал работать в Китай, а об установлении связей с Коминтерном и говорить нечего. Он опирался на фундамент, заложенный Ивенсом, и успешно пользовался новыми связями с представителями Советов и коммунистами. Однако у него был собственный путь поддержки Республики. Он стал сам себе комиссаром и больше чем пропагандистом, с точки зрения Ивенса и его идеологии. Ивенс, похоже, не понимал, что Хемингуэй был в Испании также кавалером, волонтером, военным советником и прежде всего писателем. А писатель, как он пытался объяснить партизанам, это совсем не то же самое, что репортер. Репортер ищет факты для газетного материала, чтобы сдать его в печать, как только цензор даст разрешение, писатель же хочет уловить дух войны.
Самым близким аналогом Ивенса в жизни Хемингуэя стал немецкий коммунист Густав Реглер — одна из наиболее интересных (и в конечном счете притягательных) фигур, с которыми писатель сталкивался в Испании. Красивый и статный, как кинозвезда, что подтверждает его эпизодическая роль в фильме «Испанская земля», он немного смахивал на Гэри Купера. Боевая биография Реглера сыграла решающую роль в завязывании дружбы с Хемингуэем. Во время Первой мировой войны он сражался на стороне кайзера. После войны он превратился в убежденного коммуниста, готового отдать партии все что имеет, вплоть до собственной жизни. В 1934 г. Реглер работал вместе с Ивенсом над пропагандистским фильмом о Германии. Это предприятие оставило у него чувство разочарования. Ивенс оказался, с его точки зрения, слишком скользким и склонным к манипулированию людьми. Когда Реглер встретил Ивенса с Хемингуэем в Испании, он подумал, что «вечно улыбающийся Ивенс», похоже, собирается снять «еще один фильм о самообмане».
В 1936 г. Реглер жил в Москве, где в отличие от Хемингуэя своими глазами видел, что такое повседневная жизнь в условиях диктатуры пролетариата. Зачастую она зловеще напоминала старый режим или нацистскую Германию. С чувством недоверия, отвращения и страха он наблюдал за одним из первых сталинских показательных процессов: «Я видел тюремные фургоны… стоявшие позади Большого театра. Они не слишком отличались от тех, что использовались царской полицией… Я [также] думал о [заключенном], которого вели мимо меня на казнь в Мюнхене». Среди советских жертв был один из его защитников, выдающийся революционер Лев Каменев, которого осудили и расстреляли в августе. Реглер задавался вопросом, не он ли следующий в списке. Он получил свободу лишь после того, как Коминтерн утвердил его просьбу об отправке в Испанию. Там Реглер стал политическим комиссаром 12-й интернациональной бригады.
В отличие от других комиссаров, некоторые из которых предпочитали значительно более авторитарный подход, Реглер видел свою задачу в поддержании морального духа бойцов и в работе с гражданским населением. Он гордился тем, что в 1938 г. ему удалось спасти от уничтожения бесценные картины и вывести женщин с детьми из нескольких деревень, где шли ожесточенные бои. Реглер был, по всей видимости, совершенно искренним, когда говорил, что это комиссары должны «положить конец жестокости… с обеих сторон». Было приятно вновь оказаться в гуще сражений: для него ветры «героической Испании» уносили прочь «зловоние Москвы». Он смотрел, как «добродетельная Россия» выходит на сцену, но опасался, как бы вслед за ней не пришла «дьявольская Россия».
Если Ивенс рисовал Хемингуэю образ «добродетельной России» и ее борьбы с фашизмом, то Реглер без колебания рассказал американцу о «дьявольской России» и ее методах. Он поведал Хемингуэю историю, которая наглядно показывала разницу. Бойцы Французского батальона по собственной инициативе пригласили его к себе, чтобы обсудить проблему. Во время одного из недавних боев два французских солдата поддались панике, решили, что они окружены, и бросились бежать. Реглер сначала арестовал трусов, потом решил, что это результат боевой психической травмы, и отправил их в санаторий, не забыв, однако, доложить о случившемся главному комиссару бригад французскому коммунисту Андре Марти.
Марти был революционером еще со времен службы матросом во французских военно-морских силах. Среди коммунистов он получил известность как организатор мятежа на корабле французской эскадры в Черном море во время иностранной интервенции в России после Октябрьской революции 1917 г. Когда Марти 20 лет спустя появился в Испании, теперь уже как большой начальник, это был начинающий толстеть крупный мужчина с двойным подбородком и залысинами, которые он обычно прятал под объемным беретом. Словно его черного кожаного бушлата и большого пистолета было недостаточно для устрашения, он частенько срывался на крик и подозревал чуть ли не каждого в измене.
Размахивая рапортом Реглера, Марти заявил, что знает, как поступить, и взял на себя решение этого дела. Затем он вызвал «русскую расстрельную команду» и приказал казнить двух солдат. Реглер запомнил, как Хемингуэй воскликнул: «Сволочь!» — и плюнул на землю, когда услышал эту историю. Такая реакция сблизила Реглера с Хемингуэем, и он еще не раз делился с американцем секретами: «Я рассказывал ему об операциях, в которых участвовал. Я не скрывал данные о наших потерях и, когда мог, давал информацию о планах в уверенности, что он реально понимает, о чем идет речь…»
О чем Реглер не упоминает в своих мемуарах, так это о том, что именно он познакомил Хемингуэя еще с одним представителем «дьявольской России» — начальником резидентуры НКВД Орловым. Их встреча произошла в отеле Gaylord, скорее всего, весной 1937 г. Должность Орлова не называлась, но он предполагал, что Хемингуэй знает, с кем имеет дело. (Это вряд ли было секретом для обитателей Gaylord.) На первой встрече не произошло ничего заметного. Пили водку и испанский бренди, говорили на английском о ручном огнестрельном оружии, которое интересовало всех, а политики не касались. Пришла Геллхорн и очаровала Орлова. Они болтали об австрийской кухне и музыке, к которой оба были неравнодушны.
Летом 1937 г. Орлов следил за новостями о похождениях Хемингуэя в Нью-Йорке и Голливуде. В частности, он прочитал полученную по каналам НКВД информацию о конференции писателей в Карнеги-холле:
Источники сообщили, что выступление Хемингуэя стало кульминацией мероприятия… Он… разнес фашистов в пух и прах… Тот факт, что Хемингуэй занял такую определенную и твердую политическую позицию… на публике, стал неожиданностью [для НКВД].
Ориентируясь на поведение Хемингуэя в Нью-Йорке, Орлов решил, что НКВД предоставит ему свободу действий, даст добро на любую официальную помощь, которую он запросит в Испании. По возвращении в Мадрид в сентябре 1937 г. Хемингуэй отправился в Gaylord и сказал Реглеру, что хочет побольше узнать о партизанах-республиканцах, которые, как говорят, проявляют безрассудную храбрость в боях. У Реглера с его связями с НКВД была возможность напрямую передать Орлову желание Хемингуэя. С учетом своего опыта борьбы с белыми бандами во время гражданской войны в России, Орлов мнил себя специалистом по организации партизанской войны и решил не упускать возможность продемонстрировать свою программу. Хотя это было против правил НКВД, Орлов сделал исключение для Хемингуэя, который, с одной стороны, симпатизировал общему делу, а с другой — был самым выдающимся журналистом в Испании, достойным обхаживания. В результате Орлов организовал для Хемингуэя поездку в Бенимамет, секретный тренировочный партизанский лагерь под крылом НКВД.
Экскурсоводом Хемингуэя по лагерю был Леонид Эйтингон, заместитель Орлова, бравый сотрудник НКВД, который осуществлял повседневное руководство партизанскими операциями и казался окружающим компетентным и прямым человеком. Если фотографии Орлова передают его проницательность, то на фотографиях Эйтингона угадываются жесткость, харизма и даже юмор, что было невероятным, поскольку в его обязанности входила ликвидация врагов Сталина. Во время визита Эйтингон постарался произвести на Хемингуэя впечатление. Ему показали все этапы обучения в лагере, где беленые постройки на равнине, лишенной растительности, имели строгий, сугубо деловой вид, импонировавший писателю.
В полдень Орлов устроил изысканный ланч с отличным французским вином, приберегаемым для особых случаев. Он также угощал польской водкой редкой марки Baczewski, которую ему поставлял один из коллег по НКВД, работавший в Вене. После ланча Орлов и Хемингуэй отправились на одно из стрельбищ лагеря попробовать советское оружие. Орлова поразило, что Хемингуэй, несмотря на количество выпитого за ланчем, стрелял очень хорошо. Когда визит подошел к завершению, Орлов презентовал Хемингуэю одну из своих драгоценных бутылок Baczewski. Советский разведчик решил, что Хемингуэй «потерял голову», когда тот стал благодарить за гостеприимство, оказанное ему НКВД.
Не исключено, что это Орлов помог Хемингуэю попасть в Альфамбру — городок, где тот провел четыре дня осенью 1937 г. у партизан-коммунистов. Они позволили ему участвовать в нападении на эшелон националистов, которое легло в основу сюжета романа «По ком звонит колокол». Это подтверждают косвенные факты: Бенимамет и Альфамбру разделяли лишь 150 км; Хемингуэй побывал в обоих местах примерно в одно время; вполне возможно, что Орлов если не контролировал, то имел влияние на польского командира Энтони Кроста и его людей, которые могли проходить подготовку в Бенимамете. Орлов сам намекнул на эту связь, когда много лет спустя подтвердил, что «многое из описанного Хемингуэем в книге» связано с посещением Бенимамета, и добавил, что ему было приятно узнать себя в образе Варлова.
Орлов встретился с Хемингуэем в следующий раз несколько месяцев спустя. Поводом была годовщина большевистской революции 7 ноября 1938 г., которая совпадала со второй годовщиной успешной обороны Мадрида. По всей республиканской Испании праздновали это событие. Во время ланча в отеле Gaylord Хемингуэй продолжил распространяться о том, как чудесно он провел время в Бенимамете и какой превосходной оказалась водка, бутылку которой ему подарили. После нескольких рюмок у Хемингуэя развязался язык. Он «страстно клеймил Франко и националистов» и «рассыпался в похвалах» в отношении интернациональных бригад и республиканцев. Это была последняя личная встреча Орлова с Хемингуэем, однако дальновидный разведчик слышал и читал о нем достаточно много, чтобы составить представление об американском писателе. Орлов запомнил Хемингуэя не как подконтрольного Советам человека, а как «закоренелого индивидуалиста, опытного спортсмена, но больше всего как истинно верующего сторонника Республики во время гражданской войны в Испании».
Орлов, по существу, критически относился к истинно верующим сторонникам вроде Хемингуэя. Сам Орлов, принимая решения на работе, подходил к вопросам цинично и реалистично, а не с точки зрения идеологии или веры. Годы спустя он предположил, что Хемингуэй, попав в ловушку собственной системы взглядов, не знал, когда остановиться: «автор и люди вроде него были основной движущей силой войны в том смысле, что они склоняли мировое мнение в пользу республиканцев… а это лишь напрасно продлевало войну».
Хемингуэю, если бы он знал об этом, наверняка понравилось бы мнение Орлова о влиянии его персоны. Он считал себя более влиятельным, чем был на самом деле, и верил в то, что другие ловят каждое сказанное и написанное им слово об Испании. Молодой писатель-коммунист Альва Бесси, например, очень удивился, когда узнал об уверенности Хемингуэя в том, что это его выступление в Нью-Йорке в жаркий июньский день 1937 г. сподвигло Бесси отправиться в Испанию и вступить в батальон имени Авраама Линкольна — сформированную Коминтерном в основном из американцев часть, сражавшуюся за Республику. В своих воспоминаниях «Люди в бою» Бесси приводит слова Хемингуэя о том, что «[его] выступление заставило многих парней приехать сюда». У этого человека, продолжает Бесси, «гипертрофированное самомнение… Я решил отправиться в Испанию задолго до того [как услышал его выступление]. Я пытался убежать от своего брака».
На поле боя Хемингуэй выступал то в роли свидетеля событий, то в роли участника сражения. Он прошел немало километров бок о бок со своими коллегами — американскими журналистами Джеем Алленом из Chicago Tribune и Гербертом Мэттьюзом из The New York Times — и не раздумывая откладывал блокнот и ручку, когда сторонникам Республики требовалась его помощь. Однажды в декабре 1937 г. Хемингуэй показал Аллену, как защитить барабанные перепонки во время воздушного налета (нужно зажать карандаш зубами, чтобы рот был открытым), а потом позвал его с коллегами помочь вытащить застрявшую в грязи пушку и буквально вышел из себя, когда Аллен отказался, заявив, что его наняли писать, а не воевать. Не по душе Хемингуэю пришлась и последовавшая за этим лекция по законам войны, которые запрещали репортерам иметь личное оружие.
Хемингуэй вновь бросился помогать бойцам в один из солнечных дней весной 1938 г. Он вместе Джо Нортом (знаменитостью из журнала New Masses) и Мэттьюзом ехали по горной дороге в Испании позади грузовика с юнцами в кузове, которые распевали республиканские песни и поднимали сжатые кулаки в знак приветствия. Это было удивительно трогательное зрелище. В следующий момент грузовик не вписался в поворот и перевернулся, мальчишки вывалились на дорогу. Хемингуэй выскочил из автомобиля и бросился оказывать первую помощь, а Мэттьюз вытащил блокнот и стал задавать раненым вопросы. Как вспоминал Норт, Хемингуэй орал, чтобы Мэттьюз катился ко всем чертям, пока он не прикончил его, а у самого Норта было чувство, что они с Хемингуэем — родственные души.
К весне 1938 г. нейтральные наблюдатели стали отворачиваться от Республики. Националисты укрепляли свои позиции в северной части страны и наносили удары по югу, чтобы разделить на части остававшуюся в руках республиканцев территорию. К концу марта даже Хемингуэй решил, что надо готовиться к худшему, и стал вместе с двумя другими журналистами просить американские посольства во Франции и Испании помочь в возвращении на родину американцев, участвовавших в войне, особенно раненых. Он вновь был готов взвалить на себя не только сбор средств и организационные вопросы. Хемингуэй, однако, всеми силами старался держать это в секрете, поскольку не хотел создавать впечатления, будто он потерял веру в Республику, и испытал огромное облегчение, когда военная ситуация «невероятно» стабилизировалась несколько дней спустя.
Когда Хемингуэй и Мэттьюз пересеклись с Бесси на фронте в начале апреля, Хемингуэй опять звучал как ярый сторонник Республики. Их встреча произошла недалеко от городка Тортоса, где полуобученные пехотинцы из батальона имени Авраама Линкольна пытались сдержать мощное наступление фашистов. Бесси был не слишком высокого мнения о Мэттьюзе, которого считал «озлобленным», «неулыбчивым» и «аскетичным». Высокий, более грузный, розоволикий Хемингуэй казался «одним из самых великодушных людей, которые когда-либо встречались ему». Он был «нетерпеливым… как большой ребенок» и буквально засыпал вопросами о боях. Хемингуэй не собирался вешать нос. Он хвалил коммунистов за их «примерную, неослабную агитацию и безусловную лояльность», которые помогли создать сплоченную антифашистскую армию. На его взгляд, война вступала в новую фазу, а сила сопротивления правительственных войск возрастала по той причине, что люди повсеместно сатанели все больше и больше при виде того, как фашисты хладнокровно убивают «женщин, детей и стариков».
Пока существовали хоть какие-то шансы на победу, все сказанное и написанное Хемингуэем о войне обычно воодушевляло и шло на пользу Республике. Идея заключалась в создании народного фронта против фашизма. Его статьи для североамериканской службы новостей, не говоря уже о том, что он писал для советской газеты Правда, было в равной мере и пропагандой, и репортажем. Он клеймил фашистов, и особенно их обыкновение бомбить гражданские цели, что, с его точки зрения, было равносильно убийству. Он описывал лишения, страдания и мужество Республики. Он защищал правительственные войска от обвинений в зверствах и призывал демократические страны отказаться от политики невмешательства.
Как и многие другие, Хемингуэй страстно верил в то, что именно в Испании фашизм будет остановлен. Если демократические страны так и не начнут действовать и фашисты победят, то они «обречены». Он не вдавался в недостатки Республики и не хотел освещать войну с точки зрения националистов. Его просили об этом, но он всего один раз попробовал без энтузиазма встать на их позицию. Хемингуэй даже отказался редактировать новый журнал Ken, после того как в нем опубликовали пару антикоммунистических комиксов. По его мнению, «охота за красными» могла разрушить народный фронт.
В написанной в 1937 г. пьесе Хемингуэя «Пятая колонна» речь шла о поимке шпионов. Это история американца по имени Филип Ролингс, который, как и Хемингуэй, живет в отеле Florida в Мадриде со своей подругой-блондинкой и является завсегдатаем бара Chicote. Однако, в отличие от Хемингуэя, он по роду своих занятий не писатель. Ролингс называет себя «полицейским», специалистом по «контршпионажу», который «подписал бессрочный договор на участие» в «необъявленных войнах». Ролингс изъясняется такими рублеными фразами, как «Мое время — это время партии» и «О приказах я знаю только одно. ИХ НАДО ВЫПОЛНЯТЬ». Он был в Испании около года и работал на горбоносого офицера службы безопасности по имени Антонио. Прототипом для этого персонажа, по мнению большинства исследователей, стал беспощадный агент тайной полиции по имени Пепе Кинтанилья (брат артиста Луиса Кинтанильи, с которым Хемингуэй подружился до войны). Ролингс с успехом разоблачал шпионов — «членов тайной “пятой колонны”»: он держал ухо востро, когда ходил по городу, и с пристрастием допрашивал арестованных. Он даже провел рейд для ликвидации конспиративного наблюдательного поста фашистов, который корректировал артиллерийский огонь по Мадриду, направляя его на гражданские объекты. Читателю предлагалось самому решить, нужны ли такие люди, как Антонио и Ролингс, для выживания Республики.
Какую позицию занимал Хемингуэй в этот момент? По его признанию, сделанному более десятилетия спустя, во время войны, которая началась для него в Испании, он стал «настолько порядочным», что даже «страшно вспоминать об этом». Для Хемингуэя гражданская война в Испании была не просто отдушиной для писателя, который хотел сражаться, или источником материалов для очередного репортажа или книги. На словах и на деле, в буквальном смысле на фронте и в тылу, Хемингуэй боролся за Республику и против фашизма независимо от того, как это сказывалось на его карьере. Он был готов идти на личные и профессиональные жертвы.
Не единожды Хемингуэй был на грани заявления о том, что в этой войне цель оправдывает средства. Он стал активным антифашистом, сторонником Республики, как многие другие писатели и интеллектуалы левого толка. Это было единственное политическое уравнение, которое в десятилетие сбивающих с толку кризисов казалось однозначным: свобода или угнетение, демократия или диктатура, прогресс или реакция, простые люди или олигархи, жизнь или смерть. Это было дело, которое мыслящий человек мог идеализировать. Выдающийся британский поэт Уистен Оден выражал точку зрения многих людей в своей бессмертной поэме об Испании, когда говорил, что для каждого она есть то, что он выбирает.
В последнем слове о Джиме Ларднере, молодом американце, убитом в одном из последних сражений интербригад, Хемингуэй подходит очень близко к идеализму и фатализму Одена:
Наши мертвые — теперь часть испанской земли, а земля Испании никогда не умрет. Только кажется, что зимой она умирает, приходит весна и она оживает вновь… Никто не уходит из жизни более достойно, чем погибшие в Испании…
Официальной причиной расформирования интернациональных бригад и отправки иностранных добровольцев по домам в конце 1938 г. было желание успокоить Комитет по невмешательству, учрежденный правительствами европейских государств. Однако это лишний раз подтверждало сомнительность перспектив на победу. Испанское правительство на скорую руку организовало прощальный парад в Барселоне в конце октября. Иностранные солдаты промаршировали в окружении доброжелательно настроенных граждан, число которых оценивалось в 300 000. Под ноги солдат летели цветы, и они шли по ним мимо больших портретов руководителей Республики и Сталина. Вслед им звучали слова «Пассионарии», пламенного лидера коммунистов и оратора Долорес Ибаррури, о том, что интербригады могут уходить с гордостью: они выполнили свой долг, они вошли в историю и стали легендой. После речей горнисты сыграли «вечернюю зорю» в честь погибших интернационалистов. По словам одного свидетелей события, «все жители Барселоны обнажили головы и рыдали».
Это событие пошатнуло веру Хемингуэя в правое дело, когда он узнал о нем в ноябре в Валенсии, республиканской столице в 1938 г. Он не видел в будущем ничего, что могло бы внушать оптимизм, и потерял самообладание. В своем отеле во время авианалета Хемингуэй и Геллхорн столкнулись с одним из интернационалистов, итальянцем Рандольфо Паччарди, который командовал бригадой имени Гарибальди. Он уезжал из Испании, но у него не было дома, куда можно вернуться (в Италии власть захватили фашисты). Паччарди, как вспоминает Геллхорн, был убит горем, лишен родины, не имел ни гроша за душой, но не жаловался на свою судьбу.
После этой встречи Геллхорн и Хемингуэй поднялись в свой номер. Там Хемингуэй дал волю чувствам. Опершись о стену, он со слезами в голосе повторял: «Как они посмели! У них нет права обращаться подобным образом с храбрым человеком». Геллхорн писала, что Хемингуэй осуждал правительство за то, как оно обошлось с интернационалистами — ограничилось казенными благодарностями, отправив людей вроде Паччарди на все четыре стороны «без… денег, иммиграционных документов и будущего». Геллхорн видела Хемингуэя в таком состоянии в первый и последний раз, и это усиливало ее любовь к нему.
Сам Хемингуэй объяснял свой срыв в Валенсии тем, что «в наши дни нет такого, кто не пролил бы ни одной слезы, пробыв достаточного долго на войне… Иногда из-за ужасной несправедливости по отношению к другому, иногда из-за расформирования части, бойцы которой через [многое] прошли… и больше никогда не будут вместе».
Как и Паччарди, многих интернационалистов ждала неизвестная судьба после отъезда из Испании. Британцам, канадцам и американцам было куда вернуться, однако из-за связей с коммунистами власти неизменно подозревали их в участии в войне на стороне Республики. Граждане СССР и его союзников могли вернуться в Советский Союз, но многие из них становились жертвами нового раунда бессмысленных сталинских чисток. У немцев и итальянцев пути домой не было, и они пытались, зачастую безуспешно, найти страны, готовые принять их.
Хемингуэй покинул Испанию в последний раз примерно в то же время, что и интернационалисты. Он знал, что война в Испании фактически закончена, но не собирался прекращать свою личную борьбу за республиканские ценности. Подобно персонажу своей пьесы Ролингсу, он любил повторять, что подписал бессрочный договор, и не раз обещал сражаться против фашизма столько времени, сколько потребуется для полной победы над врагом, даже если эти необъявленные войны продлятся 50 лет.
