Дорогой сын!

Я всегда любил собирать всякие сведения о своих предках. Ты, вероятно, помнишь, как я разыскивал семейные реликвии, когда ты был вместе со мной в Англии, и как я ради этого предпринял целое путешествие. Предполагая, что и тебе также будет небезынтересно узнать обстоятельства моей жизни, многие из которых тебе неизвестны, и предвкушая наслаждение, которое я получу от нескольких недель ничем не нарушаемого досуга, я сажусь за стол и принимаюсь за писание. Имеются, кроме того, и некоторые другие причины, побуждающие меня взяться за перо. Хотя по своему происхождению я не был ни богат, ни знатен и первые годы моей жизни прошли в бедности и безвестности, я достиг благосостояния и некоторой славы. Удача мне неизменно сопутствовала даже в позднейший период моей жизни, а поэтому не исключена возможность, что мои потомки захотят узнать, какими способами я этого достиг и почему я с помощью провидения так преуспел. Кто знает, вдруг кто-нибудь из них, находясь в подобных же обстоятельствах, станет подражать мне.

Когда я размышляю над своим счастливым жребием — а я это делаю частенько,— то мне иногда хочется сказать, что, будь у меня свобода выбора, я бы не возражал вновь прожить ту же жизнь с начала до конца; мне только хотелось бы воспользоваться преимуществом, которым обладают писатели: выпуская второе издание, они исправляют в нем ошибки, допущенные в первом. Вот и мне тоже хотелось бы заменить некоторые эпизоды другими, более благоприятными. И все же даже при невозможности осуществить это я все равно согласился бы снова начать ту же жизнь. Но поскольку рассчитывать на подобное повторение не приходится, то, очевидно, лучший способ вернуть прошлое — это припомнить все пережитое; а для того чтобы воспоминания дольше сохранились, их лучше изложить на бумаге.

Проводя свое время подобным образом, я уступаю присущей старикам склонности поговорить о себе и о своих делах; но я позволю себе это удовольствие, не докучая тем, кто из уважения к моему возрасту мог бы считать себя обязанным меня слушать; их воля, читать меня или нет. И наконец (я могу в этом признаться, так как даже если бы я и стал отрицать, то мне никто не поверил бы), я в немалой степени удовлетворю свое тщеславие. В самом деле, мне ни разу не случалось слышать или видеть вступительную фразу «без всякого тщеславия я могу сказать» и т. п., чтобы за ней тотчас же не последовало какое-нибудь тщеславное заявление. Большинство людей не терпит тщеславия у других, какой бы долей его они сами ни обладали; но я отдаю ему должное всякий раз, когда с ним сталкиваюсь, будучи убежден, что тщеславие часто приносит пользу тому, кто им обладает, равно как и другим, находящимся в сфере его действия; поэтому во многих случаях было бы не совсем бессмысленно, если бы человек благодарил бога за свое тщеславие, равно как и за прочие жизненные блага.

Говоря о благодарении богу, я хочу со всем смирением признать, что то благоденствие моей прошлой жизни, о котором я говорил, я отношу за счет его божественного провидения, умудрившего меня использовать те средства, к которым я прибегал, и принесшего мне удачу. Вера в это вселяет в меня надежду, однако я не должен уповать, что милость эта и в дальнейшем будет проявляться ко мне, сохраняя мое благополучие, или что мне будет дана возможность перенести роковую перемену судьбы, которая может постичь меня, как постигала и других; что мне сулит будущее, известно только тому, в чьей власти делать нас счастливыми даже в наших бедствиях...

С малых лет я страстно любил читать и все те небольшие деньги, которые попадали мне в руки, откладывал на покупку книг. Я очень любил читать про путешествия. Первым моим приобретением были сочинения Бениана в отдельных томиках. Позднее я их продал, чтобы иметь возможность купить «Исторические сборники» Р. Бертона; это были небольшие книжечки, по дешевке приобретенные у бродячего торговца, числом сорок или пятьдесят. Небольшая библиотека моего отца состояла в основном из полемических богословских сочинений, большинство которых я прочел. Потом я не раз сожалел о том, что в то время, когда у меня была такая тяга к знанию, в мои руки не попали более подходящие книги, так как уже было решено, что я не буду священником. Среди этих книг были и «Жизнеописания» Плутарха, которыми я зачитывался; и сейчас еще я считаю, что это очень пошло мне на пользу. Была там и книга Дефо «Опыт о проектах», и сочинение доктора Мезера «Опыты о том, как делать добро». Эти книги, возможно, повлияли на мой образ мышления, что отразилось на некоторых важнейших событиях моей жизни...

Когда мне было лет шестнадцать, мне попалась книга некоего Трайона, рекомендовавшего вегетарианскую пищу. Я решил стать вегетарианцем. Мой брат, будучи еще неженатым, не вел домашнего хозяйства, а столовался вместе со своими подмастерьями в другой семье. Мой отказ есть мясо причинил неудобства, и меня часто корили за эту странность. По книжке Трайона я научился готовить некоторые рекомендуемые им кушанья, как вареный картофель, рис, пудинг, приготовленный на скорую руку, и некоторые другие; и тогда я предложил брату, что если он каждую неделю будет выдавать мне половину тех денег, которые платят за мой стол, то я буду столоваться сам. Он сразу же согласился, и я вскоре обнаружил, что могу сэкономить половину того, что он мне выдавал. Это создало мне дополнительные средства для покупки книг. Но, кроме того, я получил и еще одну выгоду. Мой брат и все другие уходили на обед из типографии, и я оставался там один; быстро перекусив (мой легкий завтрак часто состоял из сухаря или куска хлеба, горсточки изюма или пирожка из кондитерской и стакана воды), я мог располагать остальным временем до их возвращения для занятий; за этот промежуток я успевал многое сделать: ведь голова у меня была ясная и я быстро все схватывал благодаря умеренности в еде и питье. Случилось так, что мне несколько раз пришлось краснеть из-за неумения считать — в школе я дважды проваливался по арифметике; тогда я взял коккеровский учебник арифметики и самостоятельно одолел его без малейшего труда. Кроме того, я прочел книгу Селлера и Стэрми по навигации и ознакомился с содержащимися там начатками геометрии, но в этой науке я не очень преуспел. Примерно в это же время я прочел сочинение Локка «Опыт о человеческом разуме» и «Искусство мышления», написанное господами из Пор-Рояля.

Мне очень хотелось улучшить свою речь, и мне попалась английская грамматика (кажется, Гринвуда), в конце которой было два небольших очерка об искусстве риторики и логики, причем последний заканчивался рассуждением о сократическом методе. А вскоре я достал «Воспоминания о Сократе» Ксенофонта, где приводятся многочисленные примеры использования этого метода. Я был им совершенно очарован и стал применять его; я перестал прекословить и больше не прибегал к положительным доводам, а принял вид смиренного вопрошателя. Кроме того, так как я, начитавшись Шефтсбери и Коллинза, сделался скептиком, — а я и без того уже скептически относился ко многому в наших религиозных учениях, — то я нашел этот метод самым безопасным для себя и очень стеснительным для тех, против кого я его применял; поэтому я извлекал из него удовольствие, непрерывно в нем практиковался и достиг большого искусства в умении добиваться даже от весьма сведущих людей таких уступок, последствий которых они предвидеть не могли; при этом они попадали в затруднительное положение, выбраться из которого были не в состоянии; подобным образом мне удавалось одерживать такие победы, которых не заслуживал ни я, ни мое дело...

У Палмера я участвовал в наборе второго издания «Религии природы» Волластона. Некоторые из его рассуждений показались мне не очень основательными, и я написал небольшую метафизическую статью, в которой сделал замечания по этому поводу. Статья была озаглавлена «Рассуждение о свободе и необходимости, удовольствии и страдании». Я посвятил ее моему Другу Ралфу и напечатал в небольшом количестве экземпляров. Это заставило мистера Палмера обратить больше внимания на меня как на не лишенного способностей молодого человека, хотя он серьезно разубеждал меня в принципах моего памфлета, которые находил отвратительными. То, что я напечатал этот памфлет, также было с моей стороны ошибкой. Живя в «Малой Британии», я познакомился с книготорговцем Уилкоксом; его лавка была рядом с гостиницей, где я жил. Он имел огромную коллекцию подержанных книг. В то время не было библиотек с выдачей книг на дом, но мы договорились на определенных разумных условиях, которые я теперь забыл, что я буду брать у него книги, читать их и возвращать. Я это оценил как большую удачу и извлек из этого столько пользы, сколько мог.

Каким-то образом мой памфлет попал в руки некоего Лайонса, хирурга, автора книги «Непогрешимость человеческой способности суждения». Это послужило поводом для нашего знакомства. Лайонс обратил на меня серьезное внимание, часто приглашал меня побеседовать на эти темы, водил меня в Хорнс, захудалую таверну в одном из переулков Чипсайда, и представил меня доктору Мандевилю, автору «Басни о пчелах», который имел там клуб; душой этого клуба был сам Мандевиль — очень остроумный, веселый малый. Лайонс представил меня также доктору Пембертону из кофейни Бетсона, который обещал как-нибудь при случае дать мне возможность увидеть г-на Исаака Ньютона, чего я страстно желал. Но этому желанию так и не суждено было исполниться...

Прежде чем говорить о своем выступлении в качестве делового человека, я хотел бы рассказать тебе о моем тогдашнем образе мыслей, о моих принципах и правилах морали, чтобы ты понял, насколько они повлияли на последующие события моей жизни. Мои родители рано начали внушать мне религиозные воззрения и в течение всего моего детства воспитывали меня в строго диссидентском духе. Но когда мне было около пятнадцати лет, я начал сомневаться в целом ряде пунктов, которые оспаривались в нескольких прочитанных мною книгах, и, наконец, стал сомневаться в самом откровении. В мои руки попало несколько книг, направленных против деизма; кажется, в них излагалась сущность проповедей, читавшихся на лекциях Бойля. Эти книги оказали на меня действие совершенно обратное тому, для которого они предназначались; доводы деистов, которые приводились для их опровержения, показались мне гораздо сильнее, чем сами опровержения; короче говоря, я вскоре стал самым настоящим деистом. Мои доводы совратили и других, особенно Коллинза и Ралфа. Но после того как оба они причинили мне много зла без малейших угрызений совести, после того как я задумался над поведением Кейта (который также был вольнодумцем) по отношению ко мне и над своим собственным поведением по отношению к Вернону и мисс Рид, которое по временам очень меня мучило, я начал подозревать, что это учение, может быть, и правильное, но не очень полезное. Я вспомнил свой лондонский памфлет, напечатанный в 1725 году. Эпиграфом к нему я избрал следующие строки Драйдена:

В этом памфлете, исходя из атрибутов бога — его бесконечной мудрости, благости и могущества, я доказывал, что в мире не может быть зла и что различение порока и добродетели — пустое дело, в действительности же таких вещей вовсе не существует. Теперь этот памфлет показался мне не столь умным сочинением, каким он представлялся мне ранее. Я начал задумываться, не вкралась ли в мою аргументацию какая-нибудь незамеченная ошибка, которая повлекла за собой ложные выводы, как это обычно бывает в метафизических рассуждениях.

Постепенно я начал убеждаться, что истина, искренность и честность в отношениях между людьми имеют огромное значение для счастья жизни, и я написал максимы поведения, которые сохранились в моем дневнике, чтобы следовать им в течение всей своей жизни. Откровение, как таковое, действительно не имело для меня большого значения; но я пришел к мнению, что хотя определенные действия могут и не быть плохими только потому, что они им запрещаются, или не быть хорошими только потому, что они им предписываются, однако вероятно, что эти действия могли быть запрещены, потому что они плохи для нас, или предписаны, потому что они полезны нам по своей собственной природе, если взвесить все обстоятельства. И это убеждение, кому бы я ни был им обязан — провидению, или ангелу-хранителю, или случайному благоприятному стечению обстоятельств, или всему этому вместе, сохранило меня в эти опасные годы юности в полных риска положениях, в которые я иногда попадал среди чужестранцев, вдали от надзора и советов моего отца, несмотря на преднамеренную и грубую безнравственность и несправедливость, которых можно было бы ожидать, поскольку у меня отсутствовало религиозное чувство. Я говорю «преднамеренную», потому что те случаи, о которых я упоминал, заключали в себе какую-то неизбежность, обусловленную моей молодостью, неопытностью или мошенничеством других. Следовательно, я вступал в жизнь со сносным характером, я оценил это должным образом и решил сохранить его...

В религиозном отношении я был воспитан в пресвитерианском духе; но хотя одни догмы этого вероисповедания, такие, как вечные божественные законы, предопределение одних людей к спасению, а других — к осуждению и т. д., казались мне неразумными, другие сомнительными и я рано перестал посещать собрания секты, сделав воскресенье днем занятии, однако я никогда не утрачивал некоторых религиозных принципов. Так, я никогда не сомневался в бытии бога, в том, что он создал мир и правит им с помощью провидения; что самое угодное служение богу — это делать добро людям; что наши души бессмертны и что все преступления будут наказаны, а добродетель вознаграждена здесь или в загробном мире. Эти принципы я считал сущностью всякой религии. Находя их во всех имевшихся в нашей стране вероисповеданиях, я уважал их все, хотя в разной степени, так как находил, что в них примешиваются другие положения, которые отнюдь не имеют целью внушать нравственность, содействовать ей или утверждать ее и служат главным образом тому, чтобы разделять нас и сеять между нами вражду. Это уважение ко всем религиям, при убеждении, что даже худшие из них оказывают некоторое хорошее воздействие, побудило меня избегать всяких рассуждений, которые могли бы ослабить приверженность другого человека к его религии. Так как население нашей области непрестанно возрастало, то постоянно возникала потребность в новых местах богослужения, которые сооружались на добровольные пожертвования, и я никогда не отказывался вносить свою лепту, все равно для какой секты.

Хотя я сам редко посещал богослужения, я все же считал их уместными и полезными, если только они правильно проводятся. Поэтому я регулярно делал свой ежегодный взнос в пользу единственного пресвитерианского священника или религиозного собрания в Филадельфии. Он иногда заходил ко мне и приглашал меня посещать его богослужения; время от времени я исполнял его желание — примерно в одно воскресенье из пяти. Если бы я находил его хорошим проповедником, то я, может быть, и продолжал бы посещать эти собрания, несмотря на то что мне приходилось жертвовать для этого воскресным досугом, предназначенным для занятий. Но его проповеди по большей части посвящались либо полемике, либо объяснению частных догматов нашей секты; все они казались мне очень сухими, неинтересными и непоучительными, поскольку они не предлагали и не внушали ни одного морального принципа; их цель, кажется, состояла скорее в том, чтобы сделать нас пресвитерианами, чем в том, чтобы сделать нас хорошими гражданами.

Наконец, он взял для темы своей проповеди следующий стих из четвертой главы послания к филиппийцам: «Наконец, братия мои, что только истинно, честно, что справедливо, что чисто, что любезно, что достославно, что только добродетель и похвала, о том помышляйте». И я думал, что в проповеди на такую тему он не сможет не коснуться морали. Но он ограничился только пятью пунктами, которые будто бы апостол имел в виду: 1) соблюдение святости воскресного дня; 2) усердное чтение Священного писания; 3) посещение в должное время богослужений; 4) принятие таинств; 5) проявление должного уважения к священникам. Все это, возможно, было хорошо, но, так как это было совсем не то, чего я ожидал от проповеди на эту тему, я потерял надежду услышать об этом из какой-нибудь другой проповеди, испытал досаду и больше не посещал его проповедей. За несколько лет до этого (в 1728 г.) я составил маленькую литургию или своего рода молитву для собственного употребления, озаглавленную «Предметы веры и действия религии». Я вновь стал ее употреблять и не ходил больше на религиозные собрания. Возможно, что мое поведение заслуживает порицания, но я оставляю этот [факт], не пытаясь приводить каких-либо извинений; цель моя состоит в том, чтобы изложить факты, а не в том, чтобы их оправдывать.

Приблизительно в это время я замыслил смелый и трудный план достижения морального совершенства. Я хотел жить, не совершая никаких ошибок, одолеть все, к чему могли меня толкнуть естественные склонности, привычки или общество. Так как я знал или думал, что знал, что хорошо и что плохо, то я не видел причины, почему бы мне не следовать хорошему и не избегать плохого. Но вскоре я обнаружил, что я поставил перед собой гораздо более трудную задачу, чем предполагал вначале. В то время как мое внимание было занято тем, как бы избежать одной ошибки, я часто неожиданно совершал другую; укоренившаяся привычка, пользуясь моей невнимательностью, брала верх; склонность оказывалась иногда сильнее разума. Наконец, я пришел к выводу, что чисто теоретического убеждения в том, что для нас самих лучше всего быть совершенно добродетельными, недостаточно, чтобы предохранить нас от промахов, и, пока мы не уверены в том, что наше поведение постоянно и неизменно нравственное, мы должны искоренить в себе противные ему привычки и приобрести и укрепить· хорошие привычки. Для этой цели я испробовал следующий метод.

В различных перечнях моральных добродетелей, которые я встречал в прочитанных мною книгах, я находил большее или меньшее их число, так как различные писатели объединяли большее или меньшее число идей под одним и тем же названием. Например, сдержанность некоторые сводили только к умеренности в еде и питье, другие же расширяли это понятие до ограничения всякого удовольствия, влечения, склонности или страсти, телесной или духовной, даже скупости и честолюбия. Я решил использовать больше названий для меньшего числа идей, связанных с каждым названием, а не наоборот — немного названий для большего числа идей, и я обозначил тринадцатью названиями все те добродетели, которые казались мне в то время необходимыми или желательными, присовокупив к каждому названию краткое наставление, которое показывало, какой смысл я вкладываю в него.

Вот названия добродетелей с их наставлениями:

1. Умеренность. — Не ешь до одури, не пей до опьянения.

2. Молчаливость. — Говори только то, что может принести пользу другим или тебе самому; избегай пустых разговоров.

3. Соблюдение порядка. — Пусть каждая твоя вещь имеет свое место; каждое дело делай вовремя.

4. Решимость. — Твердо выполняй то, что ты должен сделать; непременно выполняй то, что решил сделать.

5. Бережливость. — Трать деньги только на то, что приносит пользу другим или тебе самому, то есть не будь расточительным.

6. Прилежание. — Не теряй времени попусту; будь всегда занятым чем-то полезным; отказывайся от всех ненужных действий.

7. Искренность. — Не обманывай, имей чистые и справедливые мысли; в разговоре также придерживайся этого правила.

8. Справедливость. — Не причиняй никому вреда несправедливыми действиями или упущением возможности делать добрые дела, совершать которые — твой долг.

9. Сдержанность. — Избегай крайности; сдерживай, насколько ты считаешь это уместным, чувство обиды от несправедливости.

10. Чистоплотность. — Держи свое тело в чистоте; соблюдай опрятность в одежде и в жилище.

11. Спокойствие. — Не волнуйся по пустякам и по поводу обычных или неизбежных событий.

12. Целомудрие. — Совокупляйся не часто, только ради здоровья или произведения потомства, никогда не делай этого до отупения, истощения или в ущерб своей или чужой репутации.

13. Смирение. — Подражай Иисусу и Сократу.

Я хотел приобрести привычку ко всем этим добродетелям; с этой целью я решил не разбрасываться в погоне за всеми сразу, а в течение определенного времени сосредоточивать внимание только на одной добродетели; когда же я ею овладею, переходить к другой и так далее, пока, наконец, не приобрету все тринадцать. А так как одни из них облегчают приобретение других, то я расположил все добродетели в том порядке, в каком они перечислены выше. На первом месте я поставил умеренность, так как она способствует приобретению хладнокровия и ясности ума, столь необходимых там, где требуется непрестанная бдительность и защита от неослабной притягательной силы привычек и постоянных соблазнов. После приобретения и укоренения этого навыка легче приобрести молчаливость. Совершенствуясь в добродетелях, я в то же время стремился приобретать знания и, считая, что в беседе полезнее слушать других, чем говорить самому, хотел изжить в себе привычку к пустословию, каламбурам и остротам, которая делала меня желанным гостем лишь в обществе бездельников. Поэтому я молчаливость поставил на второе место. Я надеялся, что приобретение этой и следующей добродетели — соблюдения порядка — позволит мне выделить больше времени и для осуществления моего проекта [самоусовершенствования], и для моих занятий. Решимость, став привычкой, будет поддерживать меня в стремлении приобрести все дальнейшие добродетели; бережливость и прилежание освободят меня от долгов и обеспечат мне богатство и независимость, что в свою очередь облегчит приобретение навыков искренности, справедливости и т. д. Сознавая, в соответствии с советом Пифагора, высказанным в его «Золотых стихах», необходимость ежедневной самопроверки, я придумал следующий метод для его проведения.

Я завел книжечку, в которой выделил для каждой добродетели по странице. Каждую страницу я разлиновал красными чернилами так, что получилось семь столбиков — по числу дней недели; каждый столбик отмечался начальными буквами соответствующего дня недели. Затем я провел тринадцать горизонтальных красных линий и обозначил начало каждой строки начальными буквами названия одной из добродетелей. Таким образом, на каждой строке в соответствующем столбике я мог по надлежащей проверке отмечать черным крестиком каждый случай нарушения соответствующей добродетели в течение дня.

Образец страницы

Умеренность

Не есть до одури; не пить до опьянения

Я решил уделять в течение недели основное внимание каждой из этих добродетелей в указанной последовательности. Таким образом, в первую неделю моя главная забота состояла в том, чтобы избегать малейшего нарушения умеренности; другие же добродетели оставлялись на волю случая, я только отмечал каждый вечер промахи, сделанные в течение дня. Если на протяжении первой недели мне удавалось сохранить первую строку, отмеченную буквой У., чистой от крестиков, я считал, что навык в этой добродетели настолько укрепился, а противоположность его настолько ослаблена, что я могу отважиться расширить свое внимание и включить в его сферу ближайшую добродетель, чтобы в течение следующей недели иметь свободными от крестиков обе строчки. Продолжая так вплоть до последней добродетели, я мог проделать полный курс в течение тринадцати недель, а за год пройти четыре таких курса. Я решил поступать подобно человеку, который, желая выполоть свой огород, не пытается сразу вырвать всю сорную траву, что превосходило бы. его возможности и силы, а трудится только на одной грядке и переходит ко второй лишь после того, как очистит первую. Так и я надеялся, что, постепенно очищая от крестиков строки своей книжечки, я с удовольствием увижу на ее страницах свои успехи в приобретении добродетелей и наконец по прошествии нескольких курсов буду иметь счастье увидеть после тринадцатинедельной ежедневной самопроверки чистую книжечку.

Моя книжечка имела три эпиграфа: во-первых, следующие строки из «Катона» Аддисона:

Во-вторых, из Цицерона:

Третий эпиграф был из притч Соломоновых, где говорится о мудрости или добродетели:

Считая бога источником мудрости, я полагал, что будет правильно и необходимо испросить его помощи для достижения мудрости; с этой целью я составил следующую краткую молитву, которую поместил перед своими таблицами самопроверки, чтобы читать ее ежедневно:

«О всемогущая благость! Щедрый отец! Милосердный наставник! Приумножь во мне мудрость, которая откроет мне мое истинное благо. Укрепи мою решимость исполнять то, что предписывает мудрость. Прими добро, которое я делаю другим твоим детям,— только это могу я принести тебе в благодарность за твои постоянные милости ко мне».

Я использовал также иногда краткую молитву, которую нашел в поэмах Томсона:

Правило соблюдения порядка требовало, чтобы каждому делу было отведено определенное время. Поэтому одна страница моей книжечки содержала следующее расписание занятий в течение суток;

[Расписание]

Я приступил к выполнению этого плана самопроверки и осуществлял его со случайными перерывами в течение некоторого времени...

Могут заметить, что, хотя мой план и не обходит полностью вопросов религии, в нем, однако, нет догматов, присущих тому или иному вероучению. Я сознательно избегал их. Дело в том, что, намереваясь когда-нибудь обнародовать свой метод, в полезности и достоинстве которого я был глубоко убежден, считая, что он может быть пригодным для людей всех вероисповеданий, я хотел избежать всего, что могло бы настроить против моего метода какую бы то ни было секту, какие бы то ни было предрассудки. Я предполагал написать небольшое разъяснение к каждой добродетели, в котором показал бы преимущества обладания ею, а также то зло, которое несет противоположный ей порок. Я хотел назвать эту книгу «Искусством добродетели»; в этом состояло бы ее отличие от простых призывов быть добродетельным, ибо такого рода призывы ничему не учат и не указывают никаких способов. Они подобны человеку из послания апостола Иакова (II, 15, 16), сострадательному только на словах, который не указывает раздетым и голодным, как и где они могут достать пищу и одежду, а только призывает их быть сытыми и одетыми.

Но мое намерение написать и издать это разъяснение так и не осуществилось. Время от времени я, правда, записывал мнения, рассуждения и т. д., чтобы использовать их в этой работе; некоторые из них сохранились у меня до сих пор; но я все время откладывал его издание, так как мое внимание постоянно было поглощено другими делами: в молодости — личными, позднее — общественными. Дело в том, что я связывал этот труд с великим и обширным проектом, осуществление которого потребовало бы от меня полной отдачи. Непредвиденные дела, следовавшие одно за другим, помешали мне это сделать, и мой замысел так и остался невыполненным.

В этом труде я хотел объяснить и развить следующую мысль: порочные деяния не потому вредны, что они запрещены, они именно потому запрещены, что вредны, причем это объяснение я построил, исходя исключительно из природы человека; следовательно, каждый должен быть заинтересован в том, чтобы быть добродетельным, если он желает быть счастливым даже в этом мире; и (поскольку в мире всегда найдется много богатых торговцев, знатных людей, государств, правителей, нуждающихся в честных исполнителях, а честных людей очень мало) я хотел бы попытаться убедить молодых людей, что нет более благоприятных качеств, которые обеспечили бы счастье бедному человеку, чем честность и искренность...

Я упомянул выше о великом и обширном проекте, который я задумал; мне кажется уместным дать здесь некоторое представление о его характере и целях. Его первый набросок дан в следующей небольшой, случайно сохранившейся записи:

«Замечания, сделанные при чтении истории, в библиотеке. 9 мая 1731 года.

Великие мировые события, войны, революции и т. д. совершаются и ведутся партиями.

Взгляды этих партий определяются их текущими общими интересами или тем, что они принимают за таковые.

Различие взглядов этих различных партий вызывает всю неразбериху.

В то время как партия осуществляет общие цели, каждый человек преследует свои особые, частные интересы.

Как только партия достигает своей основной цели, каждый ее член начинает заботиться о своих частных интересах; тем самым он вступает в противоречие с другими, и в партии происходит раскол, что вызывает еще большую неразбериху.

Среди тех, кто занимается общественными делами, лишь немногие думают только о благе своей страны, что бы они при этом ни говорили; и, хотя их действия приносят подлинное благо их стране, однако люди вначале не отделяли свои интересы от интересов их страны, поэтому они действовали не из принципа благотворительности.

Еще меньшее число людей руководствуется в общественных делах благом всего человечества.

На основании всего этого мне представляется необходимым создание Объединенной партии добродетели: все добродетельные и добрые люди всех народов должны объединиться в постоянную организацию, руководствующуюся благими и мудрыми правилами, которым, вероятно, эти добрые и мудрые люди будут более единодушно подчиняться, чем обычные граждане подчиняются общим законам.

Я думаю, что всякий, кто попытается правильно и хорошо исполнить это, не может не угодить богу и не добиться успеха».

Обдумывая этот проект, который я предполагал осуществить в будущем, когда обстоятельства позволят мне располагать необходимым досугом, я записывал время от времени на листках бумаги мысли, приходившие мне в голову по этому поводу. Большинство этих листков потеряно, но я нашел один, с записью того, что я считал сущностью моего вероучения, содержащего, как я думал, основные положения всех известных религий и свободного от всего, что могло бы шокировать исповедующих какую-нибудь определенную религию, а именно:

«Существует один бог, который сотворил все.

Он управляет миром с помощью провидения.

Его следует почитать с помощью поклонения, благословения, молитвы и благодарения.

Но самое угодное служение богу — это делать добро людям.

Душа бессмертна.

Бог непременно вознаградит добродетель и накажет порок либо здесь, либо в загробной жизни».

Согласно моим тогдашним представлениям, эта организация должна возникнуть и начать распространяться в первую очередь среди молодых и одиноких людей; для вступления в нее каждый желающий должен не только заявить, что он принимает это вероучение, но и пройти по уже описанному мною образцу тринадцатинедельное испытание и иметь навык в добродетелях; существование такого общества следует держать в тайне, пока оно не станет значительным, чтобы предотвратить просьбы о приеме со стороны недостойных лиц; но все члены должны искать среди своих знакомых способных, благонамеренных молодых людей, которым можно будет постепенно, с соблюдением необходимой предосторожности, сообщить план организации. Члены обязаны давать советы, оказывать друг другу помощь и поддержку к выгоде и преуспеянию в жизни и в работе. Для отличия [от прочих организаций] мы должны называться Обществом свободных и спокойных — свободных, так как постоянным упражнением в добродетели и приобретением навыка в ней мы станем свободны от господства порока, а также, между прочим, и потому, что благодаря трудолюбию и бережливости мы станем свободны от долгов, которые делают человека зависимым от заимодавцев и как бы отдают его им в рабство.

Вот что я могу вспомнить сейчас об этом проекте. Помню также, что я сообщил его частично двум молодым людям, которые отнеслись к нему с энтузиазмом, но вследствие моих стесненных обстоятельств и необходимости уделять все внимание работе я должен был отложить на некоторое время осуществление своего проекта; затем разнообразные занятия, общественные и личные, вновь и вновь заставляли меня откладывать его. Так проходило время, пока, наконец, у меня не осталось ни сил, ни энергии, необходимых для такого начинания. Тем не менее я до сих пор думаю, что это был вполне осуществимый план, который мог бы оказаться весьма полезным, воспитав многих добрых граждан. Меня не останавливала кажущаяся грандиозность этого начинания, так как я всегда считал, что один мало-мальски способный человек может произвести большие перемены и совершить великие дела в мире, если он предварительно составит хороший план и, отказавшись от всех развлечений или других занятий, которые могут его отвлечь, приложит все усилия для выполнения этого плана…