Книга: Как я изучаю языки
Назад: Чтение и произношение
Дальше: Словарный запас и контекст

Простые и сложные, красивые и некрасивые...

В начале 1970-х годов ЮНЕСКО была распространена анкета с вопросом «Какие языки вы изучаете?». Однако данных сообщено не было; на основании ответов сделали только временные выводы, изложенные в отчетной статье: люди стремятся к изучению языков пограничных стран, ибо именно соседние языки могут принести им максимальную пользу в ежедневной жизни.

Если это и так, в чем я лично сильно сомневаюсь, то Венгрия — исключение. Чешский, сербский и румынский языки, особенно старшим поколением, в Венгрии не очень-то изучались; невысока их венгерская «конъюнктура» и сейчас. Наша языковая изолированность так сильна, что венгры вынуждены «добывать свой паспорт» в широкий мир, наращивая радиус географическо-лингвистических устремлений. Хорошо, например, какой-нибудь Швейцарии: ее жители трехъязычны и все три языка мировые. Прибавляя к ним еще один «иностранный» язык, скажем русский или английский, швейцарец открывает себе двери более чем в полмира.

Чем руководствуется взрослый человек, выбирая себе язык для изучения, чем руководствуются родители, предлагая своим детям тот или иной иностранный язык? Обычно двумя диаметрально противоположными факторами — полезностью языка и легкостью овладения им.

О полезности языка мы поговорим в главе о будущем языков. В связи же с легкостью овладения мне бы хотелось заметить, что в Венгрии культура изучения языка находится на довольно высоком уровне. Имеется достаточно педагогов, словарей, учебников, теоретических и практических пособий. Так что объективных трудностей нет. О возможности или невозможности овладеть иностранным языком мы судим, как правило, исходя из наших субъективных представлений.

От людей неосведомленных мы нередко слышим, что есть языки:

Рассмотрим вторую «категорию». Самым красивым языком считают обычно итальянский, который хвалят за мелодичность, мягкость.

Нашему слуху язык этот приятен потому, что в нем много гласных и мало согласных. Немецкий язык, которому общественное мнение обычно в благосклонности отказывает, тем не менее красив своей консонантной выразительностью: обилие согласных и еще большее обилие их самых разнообразных сочетаний позволяет живописать звуками самые разнообразные явления жизни и душевного настроя. Звуковые качества языка лучше всего заявляют о себе в поэзии (что, впрочем, неудивительно, если подумать о происхождении и роли поэзии в культуре каждого народа); поэтому такие тезисы лучше всего иллюстрировать поэтическими примерами. Немецкий язык мог бы завоевать симпатии меломанов такими строками из Рильке:

Erste Rosen erwachen,

Und ihr Duften ist zag,

Wie ein leisleises Lachen.

Flüchtig mit schwalbenflachen

Flügeln streift es den Tag…

Просыпаются первые розы,

И их аромат робок,

Как тихий-тихий смех.

Мимолетно плоскими, как у ласточки,

Крыльями касается он дня…

Обратите внимание на звукописание такими согласными, как «р», «л», «х», «ф»:

Эрсте розен эрвахен,

унд ийр дуфтен ист цаг,

ви айн ляйзляйзес лахен

флюхтих мит швальбенфлахен

флюгельн штрайфт эс ден таг...

Русский язык считается в звуковом отношении более мягким и обладает одинаково широкой гаммой и гласных и согласных. В устах хорошо владеющего им он может звучать и скорбно, и нежно, и мужественно, и ласково (если бы не необходимость бороться с предрассудками, я бы сказала то же обо всех языках). Какие ласкающие звуки, например, нашел Владимир Соловьев, чтобы выразить свою нежность к любимой:

Белей лилей, алее лала,

Бела была ты и ала.

Но внешняя фонетическая сторона не самое главное; было бы поверхностным и неправильным судить о ней, не зная языка, не умея произнести что-либо фонетически безупречно и со смыслом. «Акустические явления языка нельзя отделять от эффекта, производимого значением», — совершенно справедливо пишет Бела Золтан в своей работе «Язык и настроение». Жесткое или мягкое звучание слов зависит в первую очередь не от комбинации звуков, а от тона их произнесения, который, в свою очередь, диктуется смыслом высказывания, настроением говорящего! Как прекрасно звучит слово «фиалка»: какой нежный, милый цветочек. Какое неприятное, гадкое слово «фискал». А ведь звуки в них почти одни и те же! Красиво, романтично звучит слово «Андалусия» и грубо — «вандализм», а ведь оба слова происходят из одного и того же корня. Мы по-разному реагируем на одно и то же звукосочетание, когда оно означает легкую мелодию и когда — некрасивое насекомое.

По красоте звучания чешский и сербский языки набирают обычно немного баллов. Общественное мнение осуждает их за «невероятное» стечение согласных. Для сербского в качестве примера привлекает такое словосочетание, как «чрны врх» (черная вершина), — одни согласные! Неприятным может показаться кое-кому и чешский язык, потому что ударение в нем всегда падает на первый слог да плюс резко звучащие согласные. Да и венгерский тоже не в почете. Тут уже упреки со всех сторон — и резкое ударение (без протяжения слога) всегда на одном и том же месте, и «непроизносимое» стечение согласных, и монотонность, и жесткость...

— Как ты называешь свою любимую? — допытывался в Первую мировую войну один итальянский солдат у своего товарища венгра.

— Galambom («Моя голубка»), — ответил ему просто­душный мадьяр.

— Bim-bom — galambom! — удивился итальянец. — Это же звон колоколов, а не милование!

Уже очень многие пытались приписать отдельным звукам выразительный, экспрессивный характер. Думаю, что никому не удалось сделать это так поэтично, как венгерскому поэту первой половины XX века Дежё Костолани:

1

Lenge lány,

aki szö

holdvilág

mosolya:

ezt mondja

a neved

Ilona,

Ilona.

Имя — лань:

влажен глаз,

блик луны

на губах,

локон — челн

гладь ланит,

гибок стан:

И-ло-на.

2

Lelkembe

hallgatag

dalolom,

lallala,

dajkálom

a neved

lallázva,

Ilona.

Неба синь,

колыбель,

упоен

сном апрель;

динь-динь-динь, —

льет капель

песнь свою:

И-ло-на.

3

Minthogyha

a fülem

szellöket

hallana,

szellöket

lelkeket

lengeni

Ilona.

Будто луч

проскользнул,

зазвенев

на ветру,

и прильнул

ангел мой,

и уснул:

И-ло-на.

4

Müezzin

zümmög igy:

“La illah

il’ Allah”,

mint ahogy

zengem én,

Ilona,

Ilona.

Муэдзин

так поет:

«Ла иллах,

ил’Аллах».

Так хвалу

к небесам

возношу:

И-ло-на.

5

Arra, hol

feltün és

eltün a

fény hona,

fény felé

éj felé

Ilona,

Ilona.

И молю

солнце я, —

расплескай

ночи тень, —

преклонен

пред тобой,

полонен

И-ло-на.

6

Balgatag

álmaim

elzilált

lim-loma,

távoli

szellemi

lant-zene,

Ilona.

Бледных грез

карнавал

распушил,

переплел

лютни стон;

тинь-тина? —

прозвучал,

И-ло-на.

7

Ó az i

kelleme,

Ó az l

dallama,

mint ódon,

ballada,

úgy sóhajt

Ilona.

Это «и»

белизна,

это «л»

плавный вал,

это лен

нежных рун

тихий вздох:

И-ло-на.

8

Csupa l,

csupa i,

csupa o,

csupa a,

csupa tej,

csupa kéj,

csupa jaj,

Ilona.

Само «л»,

само «и»,

само «о»,

само «а» —

лон твоих

сладость, нег

пелена,

И-ло-на.

9

és nekem

szin is ez,

kék-lila

halovány

anilin,

ibolya,

Ilona.

Для меня

это цвет:

лилий синь,

фиолет,

сонных роз

анилин

и жасмин,

И-ло-на.

10

Vigasság

fájdalom,

nem mulik el

soha,

a balzsam is

mennyei

lanolin

Ilona.

О утешь

мою боль,

чтоб прошла,

уплыла

ты бальзам,

ты эдем,

ланолин,

И-ло-на.

11

Elmúló

életem

hajnala

alkonya,

halkuló,

nem múló

hallali

Ilona.

Жизнь моя

есть, была

алый день,

ночи склянь,

ты заслон

на века

ей от бед,

И-ло-на.

12

Lankatag

angyalok

aléló

sikolya,

Ilona,

Ilona,

Ilona,

Ilona.

Пала тень

от крыла,

от огня

опален

небосклон,

зорьный лал:

о кармин,

И-ло-на.

Намного более прозаичным образом можем установить и мы, что в словах определенного значения отдельные звуки встречаются чаще, чем обычно. Например, звук «и» в словах с уменьшительным значением: kis, kicsi, pici (малый, маленький, крошечный — венг.), русское «мизинец», little, itsy-bitsy, teeny-weeny (маленький, крошечный, малюсенький — англ.), minime (очень маленький — фр.), piccolino (маленький — итал.), chiquito (маленький — исп.). А слова, обозначающие грохот грома (dörgés — венг.; Donner — нем.; tonnere — фр., thunder — англ.), не звучат ли так грозно из-за преобладания в них звука «р»?

Итак, о красоте языка судят по тому, как он звучит — напевно, жестко, мягко или резко. Другие моменты — гибкость словообразования, например, — в классификации роли не играют. А если смотреть на дело с этой точки зрения, то мой любимый язык — русский. Ему бы отдала я пальму первенств за образность.

Говорят, что золото — самый благородный металл потому, что небольшую его крупинку можно расковать в пластинку диаметром в метр, не изменив при этом ни одного качества этого вещества. Таким пластичным, благородным языком является русский; любое из русских слов можно вытянуть в бесконечность.

Возьмем слово «стать» (один слог!):

стать

lesz, válik valamivé

ставить

helyez, állít

оставить

hagy

становить

alapoz

становление

kialakulás

приостановить

felfüggeszt

приостанавливать

felfüggeszt, fékez, megállít

приостанавливаться

meg-megáll

приостанавливаемый

megálítható

Обратите внимание, что перевод этих слов на венгерский требует иных корней. Чрезвычайно продуктивен в словообразовании и венгерский язык, но в отличие от русского его лексическая конструктивность более абстрактно-логична и, я бы сказала, более линейна: к неизменяемой основе «приклеиваются» один за другим соответствующие суффиксы с определенными значениями, каждый из которых в логическом порядке дополняет, или уточняет, или обобщает смысл корня-основы. Но в венгерском языке очень богата значениями сама основа, которую можно сравнивать с некой первоматерией и которую с помощью суффиксов можно не только «кристаллизовать» в новое слово, но и выделять в ней признаки разных частей речи. А потому не исключено, что мои русские коллеги предпочтут венгерский другим языкам, как я — русский. Обобщая, можно сказать, что вопрос о бедности или богатстве языка, равно как и вопрос о его красоте, — это вопрос о знании или незнании языка. Если что-то в одной из сфер языка не развито, то эта неразвитость (понятие относительное!) компенсируется в другой сфере того же языка другими средствами.

Говоря о трудности языков, нам надо сделать небольшую экскурсию в царство языковой типологии. Языки, похожие на венгерский, называются в науке агглютинативными. Эти языки считают обычно трудными, потому что, как я только что говорила, меняется смысл основы, когда слово получает очередной суффикс или занимает в предложении новое место. Опыт показывает, что пассивное понимание сильно облегчается тем, что уже сама форма слова показывает, какую роль оно играет в предложении и с каким словом связано. Достаточно мне посмотреть на русское слово «лаяла», и я уже знаю, что это глагол в прошедшем времени, что он как сказуемое связан с подлежащим женского рода, которое после всего этого мне уже нетрудно найти в предложении. А венгерский перевод этого слова — ugatott — по форме своей говорит лишь о том, что это только прошедшее время, но что это: глагол, существительное, определение, какого рода, — если не знать корня и особенностей венгерского синтаксиса, определить невозможно.

Казалось бы, более простыми должны быть так называемые изолирующие языки. Признаками изолирующего языка частично обладает английский, но наиболее типичный их представитель — китайский язык. Иероглиф не говорит нам о том, подлежащее он или дополнение, а если дополнение, то какое, глагол ли он и в каком времени, существительное ли он и какого рода.

Получается, что агглютинирующие языки не труднее изолирующих. Что теряем на одном, выигрываем на другом.

Язык покорно/безропотно подчиняется человеку. Мы требуем от него выражения всех наших желаний, мыслей, чувств — выражения однозначного, исключающего всякую двусмысленность. Если структура языка такова, что с помощью формы слова однозначность не может быть обеспечена (то есть если она недостижима морфологическими средствами), тем строже синтаксис такого языка, тем жестче, тем фиксированнее порядок слов.

Иностранцам, изучающим венгерский язык, надо, к примеру, усвоить, что -t — это суффикс прямого дополнения. Если иностранец — носитель языка морфологически неразвитого, это дается ему довольно трудно. А ведь это правило освобождает от запоминания и перебирания в памяти всех возможных порядков слов (в венгерском порядок слов относительно свободный). Если не принимать во внимание смысловые оттенки, предложения túrót eszik а cigány (творог ест цыган) и а cigány túrót eszik (цыган творог ест) равнозначны. Равнозначны благодаря суффиксу ót. Если бы этого суффикса в языке не было, то при изменении порядка слов — в таком случае обязательного, жестко определенного — могло получиться, что «творог ест цыгана».

Итак, каждый язык стремится дать средства для максимального однозначного и полного выражения мысли и чувства. И всякий язык в процессе исторического развития формировался и совершенствовался, пока не нашел формы, устраняющие возможность недоразумений. И некоторые процессы в отдельных языках завершились не так уж давно.

Все средства языка направлены на выражение возможных оттенков мыслей и чувств человека, носителя данного языка. Кто, например, боится взяться за финский язык из-за сложной грамматики глагола, пусть подумает о том, как бесконечно сложна система лексических комбинаций, дающая с одними и теми же словами всякий раз иные значения, например в английском языке, который по капризу общественного мнения считается «нетрудным».

Возьмем обычный, в общем-то, ничем не примечательный глагол to turn. Его значения — «вертеть, поворачивать, становиться, превращаться, выворачивать наизнанку», однако они иногда совершенно пропадают (при сравнении с родным языком; в логике английского все эти значения сохраняются!) в различных словосочетаниях, которые надо запоминать отдельно как «выражения», «обороты». Вот, например, небольшой букет вариантов употребления этого глагола:

I turned down

я отклонил, отверг

you turned up

ты появился

he turned in

он лег спать (разг.)

we turned over

мы перевернули, передали, обдумали

you turned out

ты погасил свет, выгнал, исключил

they turned on

они включили

В таком современном «модизме», как he is turned on, глагол означает «быть под воздействием какого-либо наркотика».

Вопрос о трудности — легкости (если его вообще стоит ставить), может быть, надо сформулировать так: труден тот язык, в котором радиус действия правил ограничен. Другими словами: чем меньшую часть данной области покрывает правило, которое должно бы охватить ее целиком, тем больше энергии требует изучение этой области языка или языка в целом.

Из трех основных групп правил, образующих систему языка (фонетических, словообразовательных, синтаксических), возьмем первую группу.

Если радиус действия фонетических правил невелик, то есть один и тот же звук приходится обозначать разными буквами, то такое письмо я предложила бы назвать афонетическим.

В английском языке мы можем, например, усвоить правило чтения буквосочетания ее как долгого i. Но, к сожалению, радиус действия правила очень невелик: е в слове to be, ea в слове leaf, ie в siege, еу в key, ei в слове seize тоже произносятся как долгое i:

Если радиус правила какого-либо словообразования не «описывает всей площади круга», то язык — носитель такого рода правил — можно было бы назвать алогичным. У живых языков есть свойство — для начинающих неуловимое — образовывать слова не по шаблону. Алогичность, так же как и афонетичность, — явления, конечно, только кажущиеся. Всякий, кто готов углубиться в историю языка и приняться за изучение синхронных (то есть взятых в современном разрезе) правил, а также правил диахронных (то есть в их становлении во времени), сразу поймет, что никаких исключений нет, радиус действия правил станет максимально большим и количество самих правил окажется минимальным. Но если теория нам скучна или недоступна по объективным причинам, то, изучая, к примеру, венгерский язык, необходимо просто запомнить, что суффиксом принуждения к действию -tat, -tet мы можем видоизменить не все глагольные слова («чистого» глагола как части речи в смысле индоевропейских языков в венгерском, принадлежащем к угро-финской группе, нет). Из olvas (читать) можно сделать olvastat (заставить читать, побудить к чтению), но из ír (писать) нельзя сделать írtat (заставить писать, побудить к письму), то есть воспользоваться тем же суффиксом нельзя. Есть исторические пары этого суффикса: -at, -еt, по смыслу те же, имеющие тот же корень, что легко заметить, но ставшие, как говорят языковеды, непродуктивными (то есть непереносимыми со слова на слово). Такие явления можно наблюдать и в других языках. Например, в русском из глагола «изобретать» можно образовать существительное «изобретатель», но из глагола «открывать» (в значении «делать открытие»), пользуясь тем же окончанием, как-то нескладно сделать «открыватель»...

Если же слово не укладывается в правила морфологических операций, или, точнее говоря, если эти правила не имеют смысловой или формальной аналогии с правилами родного языка, то такие слова или словосочетания мы называем «-измами» (галлицизм, англицизм, русизм). Выражаясь иначе, это такие слова и словосочетания, которые имеют значение иное, чем можно заключить из их составных. Достаточно богат «унгаризмами» и венгерский язык: например, bogarat tettél a fülembe (положить в ухо жука — постоянно думать о чем-либо) и т. п.

С этими «измами», которые составляют красоту языка и многое могут рассказать о быте, характере, истории народа, бывает порой интересно, порой трудно. А сколько недоразумений, нередко анекдотических, они порождают!

Одному моему коллеге-переводчику очень понравилось русское выражение «скатертью дорога», которое он выудил из какой-то книги. По смыслу заключенных в нем слов мой коллега решил, что это очень красивое образное напутствие — пожелание приятного пути, ровного и чистого, без препятствий и неприятностей. И вот он, не чувствуя и тени подвоха, «испытал» это выражение, провожая высокого советского гостя. Можете представить себе эффект и последствия: вместо сердечных слов пришлось объясняться...

Возвращаясь к итальянскому, можно, наверное, сказать, что славу легкого языка он приобрел потому, что правила чтения, произношения, словообразования и построения предложений обладают в нем довольно широким радиусом действия. А что касается Венгрии, то еще и потому, что с итальянским у нас сталкиваются обычно после старших классов, где — если направление гуманитарное — одним из обязательных языков бывает зачастую французский или латынь. Латынь — прародительница всех романских языков, к которым относятся и французский, и италь­янский, и испанский, и португальский, и румынский. Итальянский и французский очень близки друг другу, а итальянский наряду с испанским более, чем остальные романские языки, близок к латыни. Ну а если человек возьмется за итальянский, не зная ни латыни, ни другого романского языка, ему придется не менее солоно, чем при изучении любого другого языка.

Трудными окрестило общественное мнение те языки, которые пишутся нелатинским алфавитом. Каждый, кто овладел хоть одним из таких языков, скажет, что трудность эта явно переоценена, тем более что усвоение алфавита — по сути, изучение нового, ограниченного количественно набора рисунков — относится только к первой, относительно короткой стадии изучения языка. Если мы, к примеру, изучаем русский или арабский, то кривая прогресса будет выглядеть примерно так:

После затруднительного начала наступает равномерный и уверенный подъем.

А в отношении таких «легких» языков, как английский, испанский, итальянский, та же кривая будет выглядеть наоборот:

Поначалу нас охватывает радостное чувство быстрого продвижения вперед. Но чем дальше, тем яснее мы видим, что многих слов и правил мы еще не знаем. Их, правда, относительно меньше, чем в вышеупомянутых «трудных» языках, но в них мы должны выразить и понять — а главное, различить — все богатство отношений между предметами и явлениями действительности, все оттенки человеческих чувств и мыслей. Вот и получается, что надо искать способы — практические уже способы — приложения одних и тех же правил для выражения самых разнообразных явлений. «Какой легкий английский язык, правда ведь?» — часто спрашивают меня. «Да, легкий в первые десять лет, а потом становится невыносимо трудным», — отвечаю я всегда.

Если и велика трудность — понятие, как вы, вероятно, уже догадываетесь, очень субъективное, — языков с иероглифической письменностью, то вовсе не потому, что трудно выучить иероглифы! У всех этих знаков есть внутренняя логика. Занятие ими доставляет радость, служащую стимулом для преодоления трудностей. Нет, для овладения японским или китайским нужно, по-моему, в три раза больше времени по совершенно иным причинам. Правила чтения алфавитных языков усваиваются легко. Овладев ими, нам нужно отыскать в словаре только смысл незнакомого слова (а иногда и этого не нужно, потому что смысл подсказывается контекстом, то есть определенным окружением, или уже известным корнем слова). В случае иероглифа необходимо прежде всего выяснить, как он звучит, и только потом искать его значение. Но правило «что потеряли на одном, выиграли на другом» действительно и для этих языков. Возьмем, например, три немецких слова: Eiche, Birke, Linde. С произнесением этих слов трудностей не возникает, но по их графической форме не узнаешь, что все три слова обозначают дерево (дуб, береза, липа). В японском же и китайском языках достаточно одного дня занятий, чтобы при первом же взгляде на иероглиф понять, что он означает принадлежность к какой-то разновидности деревьев.

Один из моих коллег как-то писал мне, что английский — такой же иероглифический язык, как и китайский, японский или корейский: глядя на английское слово, невозможно определить, как оно произносится, — постоянно надо иметь под рукой фонетический словарь.

Вернемся еще раз к притче во языцех о «богатых» и «бедных» языках. Не исключено, что для обозначения каких-то понятий в том или ином языке имеется больше синонимов (кстати, насколько мне известно, сравнительной синонимикой языков не занимался еще никто и никаких действительно объективных данных по этому разделу языкознания не имеется). Бывает, что в каких-то языках для обозначения определенных понятий находится огромное количество синонимов и тот же язык при описании другой сферы явлений оказывается поразительно бедным и бесцветным. Не исключение в этом смысле и наш родной, венгерский.

Как часто литературные переводчики вздыхают, жалуются на невозможность передать на родном языке все оттенки оригинала. Ну конечно! И ничего трагичного нет в том, что немецкие слова Stimme (голос), Ton (тон, звук), Laut (звук) переводятся на венгерский только одним словом hang. Такая «нехватка» восполнима ситуативным употреблением слова или дополнительными определениями. Это переводческое правило эксплуатирует так называемый закон компенсации, о котором мы уже несколько раз говорили. Английские seed (семя), nucleus (ячейка, ядро), pip (зернышко), core (сердцевина), semen (семя, сперматозоид) переводятся на венгерский словом mag всегда, a kernel (ядро), grain (зерно, гранула), stone (косточка плода) — тем же словом иногда. Но в каком языке есть разница между felszabadulás и fejlesztés (на русский язык и то и другое переводится одним словом — felszabadítás, только первое означает «освобождение само по себе», а второе — «освобождение кем-то, кого-то»)? Или между felhalmozás и felhalmozódás (первое — «нагромождение»: кто-то нагромоздил, а второе — «нагромождение»: само нагромоздилось)?

К «богатым» языкам нередко причисляют немецкий. И все же в нем нет специальных слов для обозначения «умения» и «способности», точнее говоря, для разделения этих понятий, и есть только один глагол для выражения и того и другого — können. Но, конечно же, это не аргумент, как не является аргументом наличие во французском, русском и польском лексического разделения этих понятий: je sais écrire — «умею писать», umiem pisac и соответственно je peux écrire — «могу писать», moge pisac. Разница в значениях французских savoir и pouvoir сделала возможным выражение Si jeunesse savait, si vieillesse pouvait («если бы молодость знала, если бы старость могла»).

Для выражения возможности, зависящей от разрешения, в английском есть специальный глагол may. Это он подсказал остроумному Бернарду Шоу ответ на просьбу посредственного переводчика разрешить ему взяться за перевод одной из пьес великого драматурга: «You may, but you can’t». По-венгерски (и по-русски тоже) это возможно передать только таким грубым переводом, как «можете, но вы на это неспособны».

Вспомогательные глаголы, о которых шла речь выше, навеяли мне мысль о языке, который так часто обсуждают в наши дни, — о языке молодежи, о специфических словах и оборотах, которыми молодежь пользуется. Одни при этом ругаются, другие удивляются изобретательности и выразительности этого языка. Я принадлежу к последним...

Клара Сёллёши, наша именитая переводчица русской и немецкой литературы, заметила как-то, сколько труда доставил ей перевод одного предложения из романа Томаса Манна «Волшебная гора». Как жаль, пишет Манн, что все чувства — от самого высокого духовного влечения до телесного вожделения — приходится выражать одним-единственным словом Liebe (любовь). В венгерском переводе такое сожаление теряет смысл (если не вставлять немецкого слова), ибо для обозначения духовной любви (к родине, матери, близким, друзьям и т. п.) и любви к женщине как физического влечения в венгерском языке есть два разных, хотя и одинаковых по корню слова: szeretet и szerelem. Именно это и поставило в тупик замечательную переводчицу.

Назад: Чтение и произношение
Дальше: Словарный запас и контекст