Глава VII

С недавнего времени я стал заниматься спортом. Людям, которые посмеются надо мной и скажут, что коту не пристало заниматься спортом, я напомню: «А давно ли вы сами понятия не имели о том, что такое спорт, и считали, что высшее призвание в жизни — есть и спать?» Таким людям следовало бы помнить, что в свое время они видели идеал в блаженном ничегонеделанье и проводили дни на манер важных господ, сидели сложа руки, боясь оторвать зад от дзабутона. Сейчас они осыпают друг друга разными дурацкими требованиями: занимайтесь спортом, пейте молоко, обливайтесь холодной водой, купайтесь в море, летом выезжайте в горы и глотайте там туман. Но все эти увлечения можно рассматривать как модную болезнь, завезенную в нашу благословенную страну с Запада, как род чумы, чахотки, неврастении. Впрочем, я родился лишь в прошлом году. Сейчас мне всего год, и пока еще я не знаю случая, чтобы кто-либо из людей заболел одной из этих болезней. Несомненно, подобные случаи должны то и дело происходить в этом бренном мире, но ведь можно сказать, что одному году жизни кошки соответствуют десять лет жизни человека. Продолжительность кошачьей жизни вдвое, а то и втрое короче человеческой, но кошачьей особи и такого короткого срока достаточно для полного развития. Было бы большой ошибкой измерять возраст человека и кошки одной и той же меркой. Взять хотя бы меня. Мне едва исполнился год, но я, как вы, вероятно, уже заметили, обладаю известным опытом и знаниями. Теперь возьмем младшую дочь моего хозяина. Говорят, ей исполнилось уже три года, но, боже, как она тупа! Только и умеет что реветь, мочиться в постели и сосать соску. Это совершенно слабоумное существо, ее даже нельзя сравнивать со мной. Ведь я постоянно размышляю о бренности земного мира. И не следует удивляться тому, что в моем крошечном кошачьем мозгу уложилась вся история возникновения спорта, морских купаний и поездок на воды. Единственные существа на свете, способные усомниться в моих возможностях, — это так называемые люди — болваны, у которых не хватает пары передних ног. Люди испокон веков были болванами. Вот почему они только теперь принялись рекламировать занятия спортом и расхваливать пользу морских купаний, воображая при этом, что они сделали великое открытие. А я отлично знал все это еще до рождения. Возьмем, к примеру, вопрос: почему морская вода действует как лекарство? На этот вопрос вам ответит любой дурак, побывавший на взморье. Не знаю, сколько обитает рыб в обширных морских просторах, но я знаю точно, что не было еще случая, чтобы рыба заболела и обратилась к врачу. Все они пребывают в добром здоровье. Если рыбы заболевают, их тело выходит из повиновения. Мертвые рыбы непременно всплывают на поверхность животом вверх. Вот почему об ушедшей в иной мир рыбе говорят, что она поднялась, в то время как умершую птицу называют павшей, а издохшего человека — почившим. Вот попробуйте спросить какого-нибудь путешественника, которому доводилось пересекать Индийский океан: «Слушай, приятель, тебе не приходилось видеть место, где умирают рыбы?» И он вам обязательно скажет «нет». Иного ответа и быть не может. Сколько бы вы ни бороздили океаны вдоль и поперек, вы не увидите рыбы, которая испустила бы дух… Собственно, даже не дух. Поскольку речь идет о рыбах, следует сказать «испустила соленую воду». Итак, вы не увидите ни одной рыбы, которая испустила соленую воду. Если учесть, что люди во все времена шарили по необъятным океанским просторам и еще ни разу не встретили поднявшейся рыбы, хотя сожгли для этого в топках судов тонны угля, то приходится сделать вывод, что рыбы являются весьма здоровыми существами. Возникает вопрос: почему рыбы такие здоровые существа? Людям это, конечно, невдомек; на то они и люди, хотя все объясняется просто: рыбы здоровы потому, что все время пьют морскую воду и постоянно принимают морские ванны. Польза морских купаний для рыб бесспорна. А если она бесспорна для рыб, то для людей и подавно. В 1750 году доктор Ричард Рассел на весь свет раструбил, что морские купания в Брайтоне мигом исцеляют от всех болезней. Над этим запоздалым открытием можно только посмеяться. Пройдет некоторое время, и мы, кошки, тоже будем ездить на курорты, — например, в Камакура. Сейчас это пока невозможно. Всему свое время. Подобно тому как до Реставрации японцы не имели возможности вкусить от пользы морских купаний, так и кошкам нашего времени обстоятельства не позволяют пока кинуться нагишом в морские волны. Поспешишь — людей насмешишь. Однако это не единственная причина. Мы не можем позволить себе морские купания до тех пор, пока не вернутся благополучно к своим домашним очагам все кошки, утопленные в Цукидзи. До тех пор пока процесс эволюции не выработает в нас, кошках, умение сопротивляться бушующим волнам — иными словами, до тех пор пока вместо «кошка издохла» не станут повсеместно говорить «кошка преставилась», — будет очень трудно ввести в наш обиход морские купания.

Но если морским купаниям суждено войти в наш быт лишь спустя некоторое время, то вот спортом можно начать заниматься немедленно. Того, кто в наши дни не занимается каким-либо видом спорта, считают бедняком, не имеющим своих доходов. О нем говорят: он не занимается спортом, нет, не то что не хочет, он просто не может заниматься спортом, он все время гнет спину, зарабатывая на кусок хлеба. В старину спортсмена насмешливо называли «орискэ», а в наше время того, кто не занимается спортом, считают существом низшего порядка. Ваши мнения, господа люди, меняются в зависимости от времени и обстоятельств с такой же легкостью, с какой расширяются или сужаются зрачки моих глаз. Единственная разница заключается в том, что зрачки не меняют своей природы, принимая лишь разные размеры в зависимости от обстановки, а мнения людей подчас становятся прямо противоположными. И людям хоть бы что. Ни для кого не секрет, что каждая вещь имеет две стороны, два конца, однако только люди умеют так манипулировать этими особенностями вещей, что один и тот же предмет можно считать то белым, то черным. Если поменять местами иероглифы слова «хосун», что означает «мнение», то получится слово «сумпо», что означает «мерка, размер». В этом есть что-то милое. Нагнитесь и поглядите на Ама-но Хасидатэ через собственные ноги. У вас возникнет совсем особое ощущение. Даже Шекспир, если он всегда остается одним и тем же Шекспиром, может наскучить. И если бы не было людей, которые, поглядев на Гамлета через собственные ноги, сказали бы: «Ну и ерунда!» — то, вероятно, литературный прогресс был бы невозможен. Поэтому нет ничего удивительного в том, что люди, еще вчера ругательски ругавшие спорт, сегодня желают поскорее приобщиться к нему, сейчас даже женщины расхаживают с ракетками в руках. Правда, было бы еще лучше, если бы перестали издеваться над котами, начавшими заниматься спортом. Короче говоря, возможно, кого-нибудь заинтересует, каким видом спорта я занимаюсь, поэтому я постараюсь дать соответствующие разъяснения. Как вам известно, мои лапы, к сожалению, не приспособлены к тому, чтобы в них что-нибудь держать. Пользоваться мячом и бейсбольными перчатками я не в состоянии. Да и денег на их покупку у меня нет. По этим двум причинам мне пришлось заняться такими видами спорта, которые могут быть отнесены к безденежным и безорудным. Могут подумать, что в таком случае мне не останется ничего другого, как расхаживать вразвалку или стремглав выскакивать из кухни с ломтиком рыбы в зубах, то есть механически переставлять ноги, подчиняясь законам земного тяготения. Это слишком просто и совсем не интересно. А то, чем время от времени занимается мой хозяин, хотя некоторые называют это спортом, на мой взгляд является профанацией идеи. Не исключено, конечно, что при наличии достаточно сильного стимула и такие упражнения могут стать модными. Таким стимулом может служить, например, соревнование из-за кусочка сушеного бонита или ломтика кеты. Но это может оказаться эффективным лишь при наличии стимулирующего объекта, а если стимулирующий объект отсутствует, то соревнование становится беспредметным. Я же хочу выполнять упражнения, требующие умения и искусства, которые в то же время лишены стимула материальной заинтересованности. Я много размышлял над этим вопросом. С навеса кухни вскочить на крышу, суметь удержаться всеми четырьмя лапами на фигурной черепице у конька крыши, пройти по шесту для сушки белья — но из этого ничего не получилось. Бамбук оказался необыкновенно скользким, на нем невозможно удержаться. Или вот еще одно интересное упражнение — прыгать сзади на ребенка. Однако при малейшей оплошности можно попасть в скверную историю, поэтому я делаю это не чаще трех раз в месяц. Напяливать на голову бумажный пакет — но это трудно и вдобавок недостаточно интересно. Без участия человека тут не обойдешься, а поэтому не стоит этим заниматься. Можно еще рвать обложки книг когтями — но если хозяин заметит, неизбежно последует трепка. Кроме того, в этом упражнении участвуют только кончики лап, а мышцы всего тела бездействуют. Все перечисленные упражнения я отношу к упражнениям старого образца. А вот среди новых упражнений имеется немало интересных. Во-первых, охота на богомолов. Охота на богомолов не является таким масштабным видом спорта, как охота на мышей, но зато она и не таит в себе серьезной опасности. Это интереснейшее развлечение, продолжающееся с середины лета до начала осени. Заключается оно в следующем. Прежде всего вы выходите во двор и отыскиваете где-нибудь богомола. В разгар сезона отыскать одного и даже двух богомолов не составляет никакого труда. Отыскав господина богомола, вы одним мощным прыжком оказываетесь возле него. Богомол как ошпаренный немедленно переходит к обороне и задирает голову. Богомол хоть и насекомое, но храбр необычайно, поэтому, до той поры, пока ему неизвестна сила противника, он готов сопротивляться. В этом и состоит интерес игры. Правой передней лапой вы слегка ударяете его по голове. Шея у него слабая и сразу же оказывается свернутой набок. Теперь наружность господина богомола имеет чрезвычайно любопытный вид. Он как будто озадачен чем-то. Но вы, не теряя ни минуты, подступаете к нему сзади и осторожно проводите когтями по его крыльям. Обычно крылья у богомола плотно прижаты к туловищу; если вы дотронетесь до них недостаточно осторожно, они сомкнутся и станут дырявыми, и из-под них выглянет мягкое, как папиросная бумага, нежного оттенка белье. Богомол даже летом зачем-то облачается в двойные одежды и щеголяет в них. Тем временем длинная шея господина богомола возвращается в прежнее положение. Бывают случаи, что он даже отваживается броситься на вас, но чаще всего он просто задирает голову и таращит на вас глаза. Он словно с нетерпением ждет очередного выпада с вашей стороны. Он способен оставаться в таком положении сколько угодно, но ведь это уже не спорт, а поэтому вы, повременив немного, снова слегка ударяете его лапой. Если богомол способен разобраться в обстановке, то после этого он непременно пускается наутек. Только какой-нибудь неотесанный богомол-дикарь может отважиться броситься на вас. В этом случае вы как следует поддаете ему. Как правило, он отлетает от вас на два-три фута. Но если противник скромно показывает вам спину, вы невольно испытываете к нему жалость и, чтобы рассеяться, описываете несколько кругов по двору. За это время господин богомол успевает проползти каких-нибудь пять-шесть вершков. Он уже изведал мою силу и не решается больше оказывать сопротивление. Он только растерянно мечется из стороны в сторону, стараясь избежать встречи со мной. Но я следую за ним по пятам, поэтому иногда он со страху распускает крылья и пытается взлететь. Собственно, крылья богомола, под стать его голове и шее, узкие и длинные. Насколько мне известно, они служат только украшением. Точно так же как английский, французский и немецкий языки у людей, они не имеют никакого практического значения. И когда он начинает размахивать ими, это, разумеется, нимало меня не беспокоит. Это только так говорится — размахивать, на самом же деле он просто волочит их по земле, да и только. Мне становится даже немного жаль богомола, но, поскольку мне необходимо заниматься спортом, ничего не поделаешь. Извинившись, я мгновенно забегаю вперед и останавливаюсь перед ним. Он не в состоянии быстро свернуть в сторону и по инерции бежит прямо на меня. Тут я ударяю его по носу. На этот раз господин богомол падает, обязательно растопырив крылья. Вы слегка прижимаете его передней лапой и делаете небольшую передышку. Затем на минуту отпускаете и снова прижимаете. Вы нападаете на него по всем правилам древней стратегии. Так, последовательно прижимая и отпуская его, вы продолжаете игру в течение тридцати минут, а затем, удостоверившись, что он больше не двигается, осторожно берете его в зубы, трясете и выплевываете. Теперь он неподвижно лежит на земле, словно спит. Вы толкаете его лапой. От толчка он подскакивает, и вы снова прижимаете его. Когда вам это надоедает, вы в качестве последней меры съедаете его. Тем, кто никогда не ел богомолов, я скажу, что они не особенно вкусны. К тому же в них мало питательных веществ.

Помимо охоты на богомола, я практикую еще упражнение, именуемое ловлей цикады. Цикады бывают различных видов. Подобно тому как среди людей бывают жирные свиньи — «абура», болтуны — «мин-мин» и певуны — «осий цуку-цуку» — так и среди цикад бывают цикады «абура», цикады «мин-мин» и цикады «осий цуку-цуку». Цикады «абура» упрямы и для занятий спортом не пригодны. «Мин-мин» весьма надменны, с ними лучше не связываться. Интереснее всего охотиться за цикадами «осий цуку-цуку». Ловить их можно только в конце лета. В дни, когда осенний ветер бесцеремонно врывается в отверстия в одежде и гладит голую кожу, вызывая простуду и все сопутствующие ей прелести, эти существа распевают, задрав хвосты. Славно распевают они. и мне даже кажется, что они только затем и существуют, чтобы петь и быть изловленными котом. И в начале осени я их ловлю. Это упражнение называется ловлей цикад. Сейчас я вам кое-что расскажу об этом, но сначала заметьте, что существо, именуемое цикадой, никогда не ползает по земле. Если цикада валяется на земле, то по ней непременно ползают муравьи. И цикады, за которыми я охочусь, совершенно непохожи на тех, что валяются где-нибудь во владениях муравьев. Нет, я ловлю этих господ в тот самый момент, когда они восседают на ветвях высокого дерева и поют свою любимую песенку «осий цуку-цуку». Вот, кстати, вопрос, по которому мне хотелось бы услышать мнение людей-специалистов: что поют цикады, «осий цуку-цуку» или «цуку-цуку осий»? Мне думается, в зависимости от того, как будет истолкован этот факт, наука о цикадах может пополниться многими интересными выводами. В чем люди действительно превосходят нас, кошек, так именно в подобных делах, и это составляет предмет их гордости. Если вам трудно сразу ответить на этот вопрос, то можете хорошенько подумать. Впрочем, для ловли Цикад порядок слов в их песне никакого значения не имеет. Нужно всего-навсего забраться на дерево, откуда доносится голос самозабвенно распевающей цикады. На первый взгляд это очень простое упражнение, но на самом деле оно таит в себе большие трудности. У меня четыре лапы, и я смею думать, что при ходьбе по земле ни в чем не уступлю любому другому животному. И уж во всяком случае не уступлю человеку, ибо даже простой арифметический расчет свидетельствует о том, что четыре больше двух. Но вот когда дело доходит до лазания по деревьям, оказывается, что существуют животные гораздо более искусные, чем я. Не говоря уже о таком мастере лазания, как обезьяна, непревзойденные искусники имеются и среди потомков обезьян — людей. Я не могу тягаться с ними и не вижу в том ничего зазорного, потому что бессмысленно противиться силе земного притяжения, но при всем том эта сила создает для упражнения в ловле цикад немалые трудности. К счастью, я наделен удобными орудиями, именуемыми когтями, которые помогают мне карабкаться на дерево, хотя это не так легко, как кажется со стороны. К тому же не следует забывать, что цикады могут летать. В отличие от господина богомола, они при приближении опасности моментально взлетают и скрываются из виду, поэтому нередко случается и так, что вы с большим трудом вскарабкались на дерево, а цикада глядь и улетела. При этом есть еще опасность, что цикада вас обгадит. Причем, как правило, она норовит попасть вам в глаза. То, что цикады улетают, еще полбеды, но когда они гадят на вас… Неизвестно, какой психологический механизм действует на их физиологический аппарат, но цикада гадит на вас как раз перед тем, как улететь. Возможно, она прибегает к этому способу для того, чтобы ошеломить противника и обеспечить себе некоторый выигрыш во времени. Так каракатица выбрасывает сепию, дикобраз выставляет иглы, мой хозяин принимается цитировать латынь — все это явления одного порядка и должны быть занесены в одну графу. И это тоже одна из проблем, которыми не должна пренебрегать цикадология. Тщательное исследование такой проблемы достойно докторской диссертации. Однако это не имеет прямого отношения к делу, а поэтому я возвращаюсь к основной теме. Чаще всего цикады скапливаются — если не нравится слово «скапливаются», можно употребить слово «собираются», но оно слишком банально, и я беру слово «скапливаются» — итак, чаще всего цикады скапливаются на платанах. Кажется, платан по-китайски называется «утун». Листьев на этих платанах необычайно много, причем каждый лист величиной примерно с опахало, и за ними совершенно не видно ветвей. Это обстоятельство сильно затрудняет выполнение упражнения по ловле цикад. Я даже задумался, не в мою ли честь сложена вульгарная песенка: «Слышу голос, но тебя не вижу я». Делать нечего, и я ориентируюсь по голосам. Примерно на высоте двух метров ствол платана, как по заказу, раздваивается. Здесь я останавливаюсь передохнуть и, скрываясь за листьями, высматриваю, где сидят цикады. Впрочем, иногда, пока я добираюсь до развилки, несколько цикад торопливо снимаются с места и улетают, шурша крыльями. Тогда все пропало. В смысле стремления к подражательству цикады такие же идиотки, как и люди. Стоит взлететь одной, как тотчас же поднимаются все остальные. А бывает и так, что цикады продолжают петь даже тогда, когда я достигаю развилки. Но сколько я ни оглядываюсь, сколько ни трясу ушами, мне не удается увидеть ни одной. Поскольку уходить и снова возвращаться канительно, я располагаюсь на отдых. Заняв в развилке удобную позицию, я дожидаюсь удобного случая и тут незаметно для себя погружаюсь в сон. Пробуждение от благостного сна на развилке бывает неприятным — я падаю вниз, прямо на каменные плиты, которыми вымощен двор. Но в большинстве случаев мне все-таки удается поймать цикаду. Правда, все удовольствие портит то обстоятельство, что выпустить ее из зубов на дереве нельзя ни на минуту, а когда добираешься до земли и наконец выплевываешь ее, она уже мертва. И сколько с ней ни играй, сколько ее ни царапай, она не шевелится. Между тем главная прелесть в ловле цикад состоит в том, чтобы молниеносно прижать ее передней лапой в тот самый момент, когда она, мужественно пройдя через все испытания, оживает и начинает энергично двигать брюшком. При этом госпожа цикада тоскливо пищит и бестолково размахивает тонкими прозрачными крылышками. В стремительности и красоте ее движений есть нечто, совершенно не поддающееся описанию. Это самое превосходное зрелище, какое только можно себе представить. Каждый раз, прижимая лапой госпожу цикаду, я требую, чтобы она показала этот спектакль. А когда спектакль мне надоедает, я извиняюсь и отправляю ее в рот. Иногда она продолжает спектакль даже во рту.

После ловли цикад следует упражнение в скольжении по сосне. Долго говорить об этом упражнении нет никакой необходимости, поэтому опишу его коротко. Судя по названию, может, вероятно, сложиться впечатление, что я действительно скольжу по сосне. Но это не так. Это просто особый стиль лазания по деревьям. При ловле цикад я карабкаюсь на дерево за цикадами, а при скольжении по сосне карабкаюсь, чтобы просто карабкаться. В этом и состоит разница между двумя этими видами спорта. Сосна — вечнозеленое дерево и с древних времен до наших дней имеет до отвращения шершавый ствол. Следовательно, нет ничего на свете менее скользкого, чем сосновый ствол, и ничего более удобного для того, чтобы цепляться руками. И цепляться лапами. Другими словами, нет ничего более удобного для того, чтобы цепляться когтями. Одним духом взбираюсь я вверх. А взобравшись, мчусь вниз. Мчаться вниз можно двумя способами; хвостом вверх, головой к земле, и хвостом вниз, головой вверх, то есть так же, как и подниматься. Я спрашиваю вас, люди, знаете ли вы, каким способом спускаться труднее? Вероятно, по вашему поверхностному мнению, поскольку, мол, речь идет о спуске, спускаться вниз головой — одно удовольствие. Ничего подобного. Вам известно о том, как Ёсицунэ захватил перевал Хёдори, и вы, верно, считаете, что раз уж Ёсицунэ спускался вниз головой, то кошкам это и подавно подобает. Но это не так. Посмотрите, как растут у кошки когти. Они загнуты назад. Они способны, подобно клюву коршуна, подцепить и тащить предмет, но у них нет силы вытолкнуть предмет в обратном направлении. Пусть сейчас я легко и быстро вскарабкался вверх по сосне. Естественно, я — животное наземное, и по самой природе вещей не могу себе позволить надолго задержаться на верхушке. Если я задержусь, то непременно упаду. Но если просто отпустить лапы и падать — то это будет для меня слишком быстро. Поэтому я должен что-то предпринять, чтобы несколько изменить эту природу вещей. Для этого надо лишь спуститься вниз. Казалось бы, между падением и спуском существует огромная разница, но эта разница не так уж велика, как кажется на первый взгляд. Медленное падение означает спуск, а быстрый спуск означает падение. Разница между падением и спуском лишь в написании. Поскольку падать с сосны мне не нравится, я должен смягчить падение и спуститься. То есть я должен каким-то способом воспротивиться скорости падения. Мои когти, как уже говорилось, загнуты вовнутрь, а потому, если я, располагаясь головой вверх, выпущу когти, они будут удерживать мое тело от падения. В этом случае падение превращается в спуск. Правильность этого принципа очевидна. Но попробуем совершить спуск с сосны по методу Ёсицунэ, вниз головой. Когти здесь уже не играют никакой роли. Лапы скользят, удержать вес собственного тела невозможно, и тот, кто намеревался спускаться, начинает падать. Повторить таким способом захват перевала Хёдори трудно. Из всех кошек искусством скольжения владею, вероятно, один только я. А потому и название этому виду спорта дал именно я.

Наконец, несколько слов об «обходе ограды». Двор моего хозяина с четырех сторон обнесен бамбуковой оградой. Стороны, параллельные веранде, имеют в длину шестнадцать-восемнадцать метров. Длина правой и левой сторон не превышает вместе восьми метров. Так вот, спортивное упражнение, именуемое обходом ограды, о котором я сейчас говорю, состоит в том, чтобы пройти по верху ограды, не свалившись на землю. Это мне не всегда удается, но уж если удается, я получаю истинное наслаждение. Например, в изгороди местами встречаются бревна с обожженным комлем. На них очень удобно отдыхать. Сегодня мне повезло, и я с утра до полудня совершил три обхода. С каждым разом получалось все лучше. А поскольку получалось все лучше, то я все больше и больше входил в азарт и даже решил пройти по ограде еще раз. Но едва я сделал половину четвертого круга, как с соседней крыши прилетели три вороны и уселись в ряд на ограде в двух метрах от меня. Бесстыдные твари. Мешают заниматься спортом. Какие-то не прописанные здесь вороны без роду и племени осмелились рассесться на чужом заборе, подумал я и крикнул: «Эй, вы, посторонитесь, дайте пройти!» Ближайшая ко мне ворона поглядела на меня и нагло засмеялась. Ворона, сидевшая позади нее, смотрела во двор хозяина. Третья чистила клюв о бамбук ограды. Не иначе как только что наелась чего-то. Я решил дать им три минуты на размышление и дожидался ответа, стоя на ограде. Говорят, что ворон называют Кандзаэмонами, и в самом деле, это настоящие Кандзаэмоны. Сколько я ни ждал, они не соизволили ни поздороваться, ни улететь. Мне ничего не оставалось как потихоньку двинуться вперед. И в ту же минуту ближайший ко мне Кандзаэмон расправил крылья. «Ага, — подумал я, — испугался моей силы и собирается удирать». Но он только повернулся на месте справа налево. Вот скотина! Будь это на земле, я бы ему не спустил такой дерзости, но здесь, на верхушке ограды, мне только и не хватало вдобавок к своему и без того шаткому положению еще такого противника, как Кандзаэмон. И все же остановиться и терпеливо ждать, пока эта троица уберется восвояси, было неприятно. Прежде всего не выдержат ноги. А мои антагонисты, существа крылатые, хорошо приспособлены к сидению на заборах. Следовательно, если они захотят, то могут просидеть здесь сколько угодно. Я же ко всему прочему ужасно устал, так как, если вы помните, делал четвертый круг. Тем более что я совершал превосходное спортивное упражнение, которое по сложности не уступает хождению по канату. Нельзя дать гарантию, что не свалишься даже при отсутствии каких бы то ни было препятствий, а тут еще дорогу преградили три черных чучела. Нелегкое положение. В конце концов я решил прервать упражнение и спуститься с ограды. И чем скорее, тем лучше. Во-первых, у противников было численное превосходство, во-вторых, они выглядели слишком непривычно для меня. У них были ужасные острые клювы, а сами они походили на маленьких тэнгу. Отвратительные типы, решил я. Самое разумное — отступить. Если бы я зашел слишком далеко и, не дай бог, свалился, это было бы гораздо позорнее. Едва я подумал об этом, как первая ворона сказала: «Дурак». Вторая повторила: «Дурак». Последняя тварь в порядке учтивости проорала дважды: «Дурак! Дурак!»

При всей своей доброте я не мог пройти мимо такой наглости. Быть оскорбленным шайкой ворон в собственной резиденции — это уже затрагивало честь моего доброго имени. Если вы скажете, что имени моего это касаться не могло, поскольку его у меня до сих пор нет, то скажем — касалось моего достоинства. Теперь уж я ни за что не мог бы отступить. Возможно, эта троица не так уж и сильна: ведь скопище ворон называют сворой. Наступать, только наступать! И я храбро двинулся вперед. Вороны как будто о чем-то переговаривались между собой, делая вид, что не замечают меня. Это меня окончательно вывело из равновесия. Будь ограда на пять-шесть вершков шире, я бы им показал, но, к сожалению, как я ни был разгневан, двигаться мне приходилось медленно и осторожно. Наконец до авангарда противника осталось несколько вершков. Ну, надо сделать последний рывок, подумал я, как вдруг Кандзаэмон захлопал крыльями и взлетел на фут или два. Ветер, поднятый им, ударил мне в лицо, я ахнул от неожиданности, оступился и тут же полетел вниз. «Ну и дал же я маху», — подумал я и поглядел вверх на ограду. Вся троица сидела на прежнем месте и, выставив клювы, глядела на меня сверху вниз. Мерзкие скоты! У меня от злости в глазах потемнело. Я даже выгнул спину и взвыл, но тотчас же взял себя в руки. Как невежественному человеку непонятны полные тайны символические стихи, так и внешние признаки гнева, которые я демонстрировал воронам, не оказали на них никакого воздействия. Впрочем, это совершенно резонно. До сих пор я относился к ним как к котам. Теперь я вижу, что заблуждался. Будь моим противником кот, он бы немедленно ответил на мою демонстрацию. Но, к сожалению, моим противником была ворона. И тут я ровным счетом ничего не мог сделать, как ничего не может сделать Канэда, который с нетерпением ждет удобного случая насолить моему хозяину, учителю Кусями; как не знал Сайге, что делать с моим изображением, отлитым из серебра, которое он получил в подарок; как бессилен что-либо предпринять бронзовый памятник Сайго Такамори, когда мерзкие вороны осыпают его своим пометом. Я умею выждать удобный момент, поэтому, видя, что оставаться под оградой нет никакого смысла, я чинно отправился на веранду.

Было уже время ужина. Спорт — хорошее дело, но злоупотреблять им нельзя. Все тело мое размякло, я испытывал вялость во всех членах. Мало того, ведь сейчас лишь начало осени, и моя меховая шуба, прогревшаяся во время упражнений и вдоволь напитавшаяся лучами закатного солнца, немилосердно горела. Пот, который выделяется из пор, не стекает, а застывает, как сало, у корней волос. Спина чешется. Кстати, всегда легко отличить, когда тело чешется от пота и когда оттого, что по нему ползают блохи. Если я в состоянии дотянуться до того места, где чешется, ртом, то я могу вытаскать блох зубами. Знаю я также, как почесать место, до которого можно достать лапой. Но если зачешется самая середина спины, тут уж я сам ничего не смогу поделать. В таких случаях следует либо отыскать человека и как следует об него потереться, либо показать свое искусство тереться о шершавый ствол какой-нибудь сосны. Если нельзя прибегнуть ни к тому, ни к другому способу, тогда дело плохо — покоя себе не найдешь. Люди — существа глупые. Стоит только, ласково мурлыкая… Нет, ласковое мурлыкание — это тон, которым люди разговаривают со мной. Я должен был сказать не «ласково мурлыкая», а «ласково мяукая»… Итак, поскольку люди — существа глупые, то стоит мне только приблизиться, ласково мяукая, к их коленям, как они, сочтя это за проявление моей любви, тотчас же начинают чесать мне спину, а иногда даже гладить по голове. Но с недавних пор в моей шерсти завелись какие-то паразиты, которых называют блохами, поэтому теперь, когда я неосторожно приближаюсь к людям, меня сразу хватают — почему-то обязательно за шиворот — и выбрасывают за дверь. Я лишился благосклонности людей из-за этих насекомых, которых и глазом не увидишь. Вот некогда говорили: «Махнет рукой — и дождь польет, ладонь повернет — и тучи соберутся». Конечно, легко было творить такие штучки в прежние времена богачу, у которого были тысяча или даже две тысячи блох.

Первая заповедь, действовавшая среди людей, гласит: «Люби ближнего до тех пор, пока это тебе выгодно». Поскольку отношение людей ко мне так внезапно переменилось, я не могу прибегать к их помощи, как бы у меня ни чесалась кожа. И мне ничего не остается, как пользоваться вторым способом — чесаться о корявый ствол сосны. Поэтому, чтобы немного почесаться, я снова сбежал с веранды. Но тут мне пришло в голову, что этот способ тоже не вполне себя оправдывает. Да это и понятно! Ведь на соснах есть смола. Свойство этой смолы приставать к предметам общеизвестно. Стоит шерсти прилипнуть к ней, и тогда хоть гром греми, хоть вся балтийская эскадра взорвись у Цусимы — оторваться от нее невозможно. Более того, если прилипнут пять волосков, смола сразу же притягивает еще десять; а где прилипнет десять, там и все тридцать. Я — кот с оригинальным вкусом, я во всем люблю ясность и простоту. Я ненавижу эту упрямую, липкую, неотвязную дрянь. Я не пожелаю ее и в том случае, если в придачу к ней дадут всю красоту Поднебесной. Вот ведь подлая дрянь! Ничем не отличается от гадости, которая течет при северном ветре из глаз соседского кота Куро, а смеет портить мне мою пушистую серую шубку. Хоть тысячу раз скажи ей: «Думай, что делаешь!» Она и не подумает думать. Стоит мне прислониться к сосне, как смола тотчас же пристает к моей шерсти. С такой непроходимой дурой можно потерять не только честь, но и шерсть. Вот и приходится терпеть, как ни чешется. Но, лишенный возможности воспользоваться хотя бы одним из этих способов, я оказываюсь в совершенно беспомощном положении. Если я сейчас же чего-нибудь не придумаю, то наверняка заболею от нестерпимого зуда. Присев на задние лапы, я уныло размышлял над своим печальным положением и вдруг вспомнил.

Время от времени мой хозяин внезапно берет полотенце и мыло и куда-то уходит. Когда он возвращается минут через тридцать, его тусклая физиономия кажется немного порозовевшей и посвежевшей. Если нечто действует на такого унылого типа, как мой хозяин, то на меня и подавно должно подействовать. Я достаточно красив, и мне нет необходимости стремиться стать еще более интересным мужчиной, но было бы непростительной виной перед мировым творческим началом, если бы я не дай бог заболел и погиб, едва достигнув одного года. Я навел справки и узнал, что хозяин ходит в заведение, именуемое баней, которое люди тоже выдумали только для того, чтобы убивать время. Коль скоро баню выдумали люди, то, естественно, ничего хорошего ждать от нее не приходится, но поскольку у меня безвыходное положение, то придется попробовать. Я попробую и, если найду, что пользы она не приносит, немедленно откажусь от нее. Только вот достанет ли у людей великодушия впустить в баню, построенную для них самих, существо другого вида — кота? Сомнительно. Конечно, там, где принимают даже хозяина, отказывать в гостеприимстве мне нет никаких оснований, и все-таки не исключена возможность, что мне придется получить от ворот поворот. Лучше всего сначала пойти и поглядеть. Если я увижу, что можно, тогда схвачу в зубы полотенце и отправлюсь туда снова. Приняв такое решение, я поплелся к бане.

Свернув из переулка налево, я увидел в конце улицы на холме сооружение, похожее на сложенные друг на друга бамбуковые обручи. Из верхней части этого сооружения курился легкий дым. Это и была баня. Я прокрался с черного хода. Говорят, что прокрадываться с черного хода непристойно и стыдно, но так говорят из зависти те, кто нигде не может появляться иначе, как с парадного хода. Издавна известно, что умные люди всегда внезапно нападали именно с черного хода. Кажется, так написано на пятой странице первой главы второго тома «Джентльменского воспитания». А на следующей странице даже написано, что черный ход является вратами, через которые джентльмен обогащается благородством. Поскольку я кот двадцатого века, то уж такими-то знаниями обладаю. И нечего меня презирать. Итак, я прокрался с черного хода. Слева возвышалась гора сосновых поленьев по восемь вершков в длину. Рядом, словно холм, была навалена куча угля. Возможно, найдутся люди, которые спросят: почему груда дров имела форму горы, а куча угля имела вид холма. Глубокого смысла здесь искать не следует, Просто я употребил разные слова — сначала слово «гора», затем слово «холм». Жаль, однако, что люди, которые и так питались всякой гадостью — рисом, птицей, рыбой, зверями, — теперь опустились до того, что стали есть уголь. Прямо перед собой я увидел открытую дверь шириной примерно в два метра и заглянул в нее. Там царила звенящая тишина. Я прошел чуть подальше и услышал глухой рокот человеческих голосов. Я решил, что так называемая баня находится именно там, откуда доносятся голоса, пробрался через ущелье между дровами и углем, свернул влево и пустился вперед. Справа я заметил застекленное окно, а за ним громоздились треугольной пирамидой сложенные друг на друга деревянные кадки. В душе я посочувствовал кадкам. Им, круглым, должно быть очень неудобно складываться в форму треугольника. Кадки лежали на скамье шириной в несколько футов, и рядом с ними было свободное пространство, словно нарочно оставленное для меня. Скамья возвышалась над полом на метр, как будто специально для того, чтобы я мог легко вспрыгнуть на нее. Отлично, сказал я себе и прыгнул. И что же? Так называемая баня оказалась у кончика моего носа, под самыми глазами, перед самым лицом. Что самое интересное на свете? Попробовать то, чего никогда раньше не ел, увидеть то, чего никогда прежде не видел. Большего счастья быть не может. Если вы, подобно моему хозяину, проводите в заведении, именуемом баней, по тридцать-сорок минут три раза в неделю, то это еще ничего. Но если вам, как мне, никогда прежде не доводилось видеть бани, то немедленно сходите и посмотрите. Вы можете не присутствовать у смертного одра своих родителей, но баню посмотрите обязательно. Разнообразен мир, гласит поговорка, но другое такое причудливое зрелище в нем вряд ли найдется.

Причудливое? Настолько причудливое, что я даже стесняюсь рассказывать о нем. Все люди, которые, не переставая галдеть, копошились под этим окном, все до единого были совершенно нагие. Настоящие тайваньские дикари! Адамы двадцатого века! Рассмотрим историю одежды — впрочем, она так обширна, что уступим честь ее составления господину Тойфельсдрёку — и мы увидим, что человечество держится только на одежде. После того как в восемнадцатом веке в Великобритании на горячих источниках Бата были установлены строгие правила в отношении одежды, мужчины и женщины стали появляться в купальных костюмах, скрывавших не только плечи, но и пятки. Примерно шестьдесят лет назад, тоже в Англии, в одном из городов была учреждена школа живописи. В качестве учебных пособий школа закупила картины, изображающие обнаженные тела, и скульптуры, которые были развешаны и расставлены повсюду в классных комнатах. Но когда наступил день торжественного открытия школы, администрация и преподаватели оказались в крайне неловком положении. На церемонию открытия необходимо было пригласить городских дам. Но дамы того времени считали, что человек — это одетое животное. Они не желали рассматривать человека, как младшего брата обезьяны, одетого в собственную кожу. «Неодетый человек подобен слону без хобота, школе без учеников, солдату без доспехов. Он теряет свою сущность. А потеряв сущность, он перестает считаться человеком. Он становится животным. Пусть даже это учебные пособия — коль скоро они низводят человека до положения животного, это оскорбляет высокие чувства благородных дам. Поэтому мы отказываемся присутствовать на церемонии». «Вот дуры-то», — думали преподаватели, но ведь и на Востоке и на Западе женщина считается своего рода украшением. Она не может стать ни мельником, ни волонтером, зато она является совершенно необходимой деталью оформления церемонии открытия новой школы. Делать нечего, преподаватели отправились в магазин тканей, купили тридцать пять кусков черного полотна и прикрыли на картинах и скульптурах все то, что свидетельствует о звероподобии людей. Опасаясь нареканий, они прикрыли даже лица обнаженных фигур. Рассказывают, что церемония прошла гладко. Вот какое важное значение имеет для человека одежда. В последнее время появились господа, которые постоянно твердят об обнаженных натурах и настаивают на необходимости изображать нагое тело. Но они ошибаются. Они, несомненно, ошибаются, потому что я, например, с самого своего рождения ни разу не раздевался донага. Нагое тело вошло в моду в эпоху Возрождения, которая славилась распутством, унаследованным от древних греков и римлян. Греки и римляне постоянно видели голое тело, поэтому им никогда даже в голову не приходило, что это наносит ущерб нравам. Но ведь северная Европа — место прохладное. Даже в Японии говорят: «Голым на дорогу не выйдешь». А попробуйте выйти голым в Германии или Англии — сразу погибнете. Погибать никому не хочется, поэтому все одеваются. А одевшись, все сразу становятся одетыми животными. И тогда, увидев животное голым, человек уже не признает в нем человека. Естественно поэтому, что европейцы, особенно европейцы в северной части Европы, видят в обнаженных натурах только зверей. Можно еще добавить: зверей, которые по всем своим качествам уступают нам, кошкам. Вы считаете, что эти натуры красивы? Что ж, пусть красивы, тогда их следует рассматривать как красивых зверей. Тут меня могут спросить, видел ли я когда-либо вечерний туалет европейской женщины. Я — кот, и видеть европейский вечерний туалет мне не приходилось, но как я слышал, дамы в Европе обнажают грудь, плечи и руки, и это у них называется вечерним платьем. Бесстыдство. До четырнадцатого века их одежда не была столь смехотворной, тогда они одевались, как все нормальные люди. Почему они стали одеваться, как цирковые жонглеры, я рассказывать не буду, это слишком утомительно. Знающие да знают, а незнающие и так обойдутся. Оставим историю в покое, но вообще-то упомянутые дамы позволяют себе показываться в таких странных нарядах только по ночам, и есть в них, видимо, что-то человеческое, раз после восхода солнца они немедленно закутывают плечи, прячут грудь и прикрывают руки и не только скрывают от чужих глаз все тело, но за стыд почитают высунуть наружу хотя бы ноготок на ноге. Отсюда видно, что вечерний туалет возник как результат какой-то путаницы и сговора дураков. Вы обижаетесь? Тогда попробуйте оголить ваши плечи, грудь и руки среди бела дня. То же самое я скажу и нудистам. Раз вы так ратуете за наготу, разденьте догола свою дочь, разденьтесь сами и прогуляйтесь вместе по парку Уэно. Не можете? Неправда. Можете, только раз европейцы этого не делают, то и вы не делаете. А ведь входите же вы с гордым видом, облаченные в нелепейшую одежду, в гостиницу «Тэйкоку»! Почему? Да просто так. Европейцы так ходят, вот и мы так ходим. Европейцы сильны, вот вы и не можете не подражать им, даже если это бессмысленно и глупо. Силе покоряйся, под тяжестью сгибайся — так? Но ведь это никуда не годится. Вас можно простить, господа японцы, если вы скажете, что поступаете так по недомыслию, но уж тогда не считайте себя слишком способными и умелыми. Вот и в науке то же самое. Впрочем, вопросов одежды это уже не касается.

Итак, мы узнали, как важна для человека одежда. В этой связи возникает вопрос, что является определяющим фактором: человек или одежда? Хочется даже сказать, что история человечества — это не история мяса, не история костей, не история крови, а всего-навсего история одежды. Когда видишь человека без одежды, он не кажется человеком. Впечатление такое, будто перед тобой оборотень. Но ведь если все сговорятся и станут оборотнями, то понятие оборотня исчезнет. Правда, тогда очень скверно придется людям, как таковым, то есть людям одетым. Когда-то в древности природа создала людей и выпустила их в мир равными. С тех пор так уж повелось, что люди рождаются голыми. Если бы человеческая натура могла удовлетвориться идеей равенства, люди и сейчас еще рождались бы, жили и умирали голыми. Но вот кто-то из голых сказал: «Трудиться вот так, всем одинаково, право, не стоит. Никто не увидит результатов моего труда. А я — это я, и я желаю, чтобы всякий, увидевший меня, сразу понял бы, что это — я. Для этого нужно нацепить на себя что-нибудь такое, чтобы другие при виде меня ахнули». Он размышлял десять лет, затем изобрел панталоны, тут же напялил их на себя и стал гордо расхаживать среди остальных, словно вопрошая: «Что, видали, какой я есть?» Это был предок нынешних рикш. Может показаться странным, что для изобретения такой простой вещи, как панталоны, понадобилось десять лет. Но так может подумать только человек нашего невежественного времени. Для тех времен не было изобретения более великого. Я слыхал, что Декарт потратил более десяти лет, чтобы додуматься до такой простой, понятной трехлетнему ребенку истины: «Я мыслю, следовательно, я существую». Вообще придумать что-нибудь новое очень трудно. И то обстоятельство, что на изобретение панталон ушло десять лет, не должно вызывать удивления. Для рикши это даже слишком короткий срок. Так вот, как только были изобретены панталоны, владыками мира стали рикши. Тогда один хитроумный оборотень, возмущенный тем, что одетые в панталоны рикши расхаживают по Поднебесной с видом хозяев, после шести лет размышлений изобрел совершенно ненужную вещь — рубашку. Господству панталон сразу пришел конец, наступила эпоха владычества рубашек. Зеленщики, аптекари, галантерейщики — все они являются потомками этого великого изобретателя. После эпохи панталон и эпохи рубашек наступила эпоха шаровар. Шаровары изобрел оборотень в припадке истерической ненависти к рубашкам. От него пошли древние самураи и современные чиновники. Так, обгоняя друг друга, оборотни выдумывали все новые одежды, пока наконец не появился уродец фрак с ласточкиным хвостом. И если проследить происхождение всех видов одежды, то можно убедиться в том, что они появлялись на свет не в результате необходимости, не от нечего делать, не случайно, не по рассеянности, а из чувства соперничества, из оголтелого стремления перещеголять других, из желания доказать, что «я — это совсем не ты». Такие же психологические мотивы явились причиной и всех других великих изобретений. Как природа не терпит пустоты, так и человек ненавидит равенство. Из ненависти к равенству человек привык к одежде, как к мясу и костям своим, одежда стала частью его сущности, а поэтому предложение вернуться сейчас к прежней эпохе справедливости и равенства воспринимается как бред сумасшедшего. То есть вы можете смириться со званием сумасшедшего, но вернуть прежнюю эпоху вам не удастся. По мнению цивилизованного человека, те, кто вернется к наготе, станут оборотнями. Ничего не получится даже в том случае, если бесчисленные миллионы людей попадут под влияние оборотней, разденутся и объявят, что им не стыдно, потому что-де теперь все — оборотни. Ибо на следующий же день после возникновения мира оборотней между ними начнется борьба. Нельзя больше бороться одетыми — будут бороться голыми. Голые все равно будут до бесконечности утверждать неравенство между собой. Даже только с этой точки зрения не стоит снимать одежду.

Тем не менее люди, которые находились сейчас перед моими глазами, сняли и сложили на полки свои панталоны, рубашки и шаровары. Бесстыдно выставив на всеобщее обозрение свою безобразную сущность, они как ни в чем не бывало беседуют друг с другом и даже смеются. Именно это я и назвал причудливым зрелищем. Об этом я и собираюсь поведать со всей учтивостью вам, господа члены цивилизованного общества.

Все было там настолько перепутано, что я, право, не знаю, с чего начать. В том, что делают оборотни, нет никакой логики, поэтому дать последовательное описание трудно. Ну, начнем с бассейна. Не знаю только, бассейн ли это, но думаю, что бассейн. Ширина его около метра, длина — около трех метров. Бассейн разделен перегородкой на две части. В одну часть налита какая-то беловатая жидкость. Кажется, ее называют целебной водой. Эта вода такая мутная, словно в ней растворена известь, и не обычная известь, а какая-то жирная и очень тяжелая. Не удивительно, что она кажется протухшей. Как я узнал, эта целебная вода меняется в бассейне всего раз в неделю. В соседнюю половину бассейна налита обычная горячая вода. Но я бы не мог показать под присягой, что она чиста и прозрачна. Цвет у нее примерно такой, как у затхлой воды в старой пожарной бочке, если ее как следует взбаламутить. Теперь я расскажу об оборотнях. Это очень трудно. Вот у бассейна с затхлой водой стоят двое юнцов. Они поливают свои животы горячей водой. Отменная забава! Оба черны до крайности. Глядя на них, я подумал: «Крепкие ребята, эти оборотни!» И что же? Один из них, растирая полотенцем грудь, вдруг заявил: «Что-то у меня вот тут побаливает, Кин-сан. С чего бы это?» Кин-сан с живейшим участием объяснил: «Желудок, конечно. От желудка можно, знаешь ли, и помереть, так что гляди». — «Так у меня же здесь болит, слева», — возразил первый парень и указал на левую сторону груди. «Вот-вот, там как раз и находится желудок. Слева желудок, а справа легкие». — «Ишь ты, — сказал первый парень. — А я думал, желудок здесь». И он похлопал себя по пояснице. «Там бывает прострел», — сказал Кин-сан.

Тут в бассейн с шумом плюхнулся человек лет двадцати пяти, украшенный реденькими усиками. Грязное мыло, приставшее к его телу, сейчас же всплыло и радужно заблестело на поверхности, как нефтяная пленка. Рядом, ухватившись за остриженного наголо типа, разглагольствовал о чем-то лысый старик. Из воды торчали только их головы. «Я такой старенький, что просто беда. Как человек состарится, ему больше с молодыми не сравняться. А вот воду и теперь еще люблю только самую горячую». — «Вы, барин, еще хоть куда. Здоровый и бодрый, что еще нужно». — «И бодрости у меня уж нет. Только что вот не болею. Ведь человек, если он ничего дурного в жизни не делал, до ста двадцати лет живет». — «Да неужели?» — «Живет, живет. За сто двадцать лет ручаюсь. А вот перед Реставрацией при одном вассале бакуфу Магарибути состоял слуга, так он до ста тридцати лет дожил». — «Вот это пожил человек». — «Ну да, он так долго жил, что даже забыл, сколько ему лет. Говорил, что до ста лет помнил, а потом забыл. Это когда я его знал, ему было уже сто тридцать, но он тогда еще не умер. Что с ним дальше было — не знаю. Может, до сих пор еще жив». И старик стал вылезать из бассейна. Человек с редкими усиками ухмылялся про себя, разбрасывая вокруг клочья мыльной пены, похожие на кусочки слюды. Вместо старика в бассейн погрузился необычный оборотень с целой картиной, вытатуированной на спине. Картина, видимо, должна была изображать Дзютаро Ивами в тот самый момент, когда он одержал победу над гигантской змеей. К сожалению, для змеи места не хватило, и вид у Дзютаро, воздевшего меч к небу, был довольно глупый. Влезая в воду, оборотень с картиной на спине сказал: «Вот безобразие, остыла!» Следом за ним в бассейн забрался другой оборотень. Судя по его лицу, ему было так горячо, что он едва терпел. Но и он сказал: «Ну что же это… Надо бы хоть немного погорячее». Затем он разглядел лицо господина Дзютаро и приветствовал его словами: «А, хозяин!» В ответ Дзютаро сказал «а!» и осведомился: «Что с Тами-саном?» — «А что с ним может быть? Он же любит дзян-дзян». — «Хорошо, кабы только дзян-дзян…» — «Вот как? Да, темный он человек, и не любит его никто. Почему — непонятно, только не верят ему люди. Нельзя быть мастеру таким». — «Вот то-то. О Тами-сане не скажешь, что он услужливый. Слишком уж нос задирает. Потому ему и не верят». — «Справедливо, хозяин. Он считает себя лучше всех, а это ему только вредит». — «Старый-то мастер на улице Сираганэ умер, только и осталось подрядчиков, что бондарь Гэн-сан да хозяин кирпичной. Я хоть местный уроженец, а Тами-сан неизвестно откуда здесь взялся». — «Конечно. А все-таки он тоже кое-чего достиг». — «Достичь-то достиг, а вот не нравится он людям. Никто с ним водиться не хочет». Так перемывали косточки Тами-сану.

Об отделении с чистой водой достаточно. Соседнее отделение с беловатой водой было набито битком. О нем правильнее было бы сказать, что не люди вошли в воду, а вода вошла в людей. Впрочем, все они казались довольными и спокойными, хотя за все время, пока я смотрел, в «целебное» отделение только входили, но никто из него не выходил. Я подумал, что если «целебной» водой пользуются столько людей и если при этом ее меняют так редко, она должна быть невероятно грязной. Чтобы проверить это предположение, я еще раз внимательно оглядел бассейн и тут заметил, что в левом его углу зажат совершенно багровый Кусями-сэнсэй. «Бедняга, — подумал я. — Дайте ему дорогу, пусть он выйдет!» Но никто даже не подумал посторониться. Впрочем, хозяин, по-видимому, и не собирался выходить. Он только становился все краснее. Тяжки труды твои, хозяин. Видимо, ты решил краснеть на все две с половиной сэны, которые уплатил за вход в баню. Сидя на скамье у окна, я испытывал страшное беспокойство. Мне, как заботливому коту, казалось, что, если хозяин не вылезет немедленно, его хватит удар. В этот момент человек, расположившийся неподалеку от хозяина, трагически сдвинул брови и громко воззвал к сочувствию остальных оборотней. «По-моему, они перестарались, — провозгласил он. — Спине невыносимо горячо. Вода словно кипит». Гордые голоса возразили ему: «Да что вы! Вода в самый раз. Если целебная вода холодная, то от нее и пользы нет никакой. В наших краях воду делают вдвое горячее!» — «А от чего эта вода помогает?» — спросил мужчина с полотенцем на шишковатой голове. «От разных хворей, — отозвался обладатель худого лица, формой и цветом похожего на огурец. — От всех скорбей. Хорошо, правда?» Если эта вода действительно так полезна, он мог бы иметь более цветущий вид. Кто-то заявил с видом знатока: «Самое лучшее принимать ванну на третий или четвертый день, после того как в воду запустят лекарство. Сегодня как раз такой день». Тело говорившего казалось разбухшим. Видно, разжирел от грязи. Откуда-то донесся слабенький голосок: «А пить тоже можно?» Лица того, кто ответил, я не разглядел. «Если сильно застынешь, выпей чашку и ложись в постель. Даже на двор не захочешь вставать. Выпей, не пожалеешь».

Теперь оставим бассейн и обратимся к полкам. Повсюду и там и сям расположились в самых невероятных позах Адамы, непригодные для живописи. Наиболее достойными удивления показались мне два Адама, один из которых лежал на спине и глазел в окошко в потолке, а другой, распластавшись на животе, заглядывал в сток. Видимо, это были редкие экземпляры Адамов с избытком свободного времени. За спиной у взрослого бонзы, сидевшего лицом к каменной стене, стоял бонза-мальчик и колотил его по плечам. Видимо, он был учеником взрослого бонзы и заменял ему банщика. Здесь же находился и настоящий банщик. Наверное, он простудился, потому что, несмотря на жару, ходил в ватной жилетке. Он обливал плечи какого-то барина из продолговатой кадушки. Большими пальцами правой ноги он зажимал мочалку. Ближе ко мне мылся сразу в трех кадушках (видимо, из жадности) человек, который настойчиво предлагал соседу пользоваться его мылом и что-то длинно рассказывал. Я прислушался и узнал следующее: «Ружья пришли к нам из-за границы. В старину у нас, бывало, все только резались. А иностранцы хитрые, вот и выдумали такую штуку. Кажется, не в Китае. Я же говорю, за границей. Во времена Хэ Тан-нэя еще не было ружей. Он пользовался тем же оружием, что и древние герои. Говорят, когда Ёсицунэ отправился из Хоккайдо в Маньчжурию, к нему пристал один очень ученый хоккайдосец. И вот сын этого самого Ёсицунэ напал на великий Мин. Ну, Мину, конечно, пришлось скверно, и они отправили к третьему сегуну посла с просьбой прислать три тысячи солдат, а сёгун взял да и задержал этого посла… Как бишь его звали?… Ну, в общем, не важно. И вот он держал этого посла у себя два года, а потом повел в один публичный дом в Нагасаки. Потом одна из тамошних девок и родила Хэ Тан-нэя. А когда посол вернулся к себе, великий Мин уже погиб, преданный изменниками…»

В этом рассказе было совершенно невозможно понять, что к чему. Позади некий мрачный человек лет двадцати пяти рассеянно прикладывал к ляжке компресс с лекарственной водой. Вероятно, у него был нарыв. Рядом с ним развязно болтал нахальный мальчишка, наверное слуга из какого-нибудь дома неподалеку. А из-за мальчишки выглядывала странная спина. На этой спине отчетливо выделялся каждый позвонок, словно ее обладателю вбили в задницу ствол бамбука. На спине аккуратно, по четыре в ряд, расположились пятна, словно фишки в игре «то-року-мусаси». Некоторые пятна были красные, другие по краям загноились. Было бы слишком утомительно описывать все эти пятна по порядку; у меня не хватило бы способностей описать должным образом хотя бы одно пятно. Пока я рассматривал эти пятна, у входа вдруг появился семидесятилетний бонза, одетый в кимоно из желтого ситца. Бонза почтительно поклонился всем голым оборотням сразу и проговорил без передышки: «Благодарю вас, господа, за каждодневное посещение. Сегодня на дворе холодновато, так что прошу вас не спешить. Пожалуйста, пользуйтесь целебной водой сколько угодно. Отогревайтесь как следует. Эй, человек! Погляди-ка, хороша ли вода!» — «Слушаюсь», — отозвался человек, а Хэ Тан-нэй растроганно сказал: «Какой гостеприимный! Вот как нужно вести торговлю!» Этот странный старик несколько удивил меня, и я стал наблюдать за ним. Увидев мальчика лет четырех, только что вылезшего из бассейна, старик протянул к нему руки и сказал: «Поди-ка сюда, малыш». Мальчик поглядел на старика, похожего на раздавленного бога счастья, решил, что все пропало, и завопил во весь голос. Дед немного смутился и с чувством произнес: «Ай-яй-яй, что же ты плачешь? Разве ты боишься дедушку? Ну, знаешь…» Больше он сделать ничего не мог и немедленно направил острие своей вежливости на отца мальчика: «А, Гэн-сан, это ты! Холодновато сегодня. А что за дурак все-таки этот вор, что забрался вчера в лавку Омия! Вырезал уже дыру в двери, и знаешь, что было потом? Ушел ни с чем. Видно, полицейский проходил где-то поблизости». Похихикав над глупостью вора, дед вцепился в другого человека: «Холодно сегодня, вам, молодому, это не так заметно, а вот каково мне!» Видимо, старец действительно страдал от холода.

Занятый дедом, я не только забыл об остальных оборотнях, но и совершенно упустил из виду своего зажатого в угол хозяина. Внезапно на полках кто-то дико заорал. Я поглядел — так и есть, это был Кусями-сэнсэй. Я не впервые слышал пронзительный и гнусавый голос хозяина, но на сей раз дело происходило в необычной для меня обстановке, и я изрядно перепугался. Я определил, что вопль этот хозяин исторг в результате некоторого умопомрачения, вызванного долгим и упорным пребыванием в горячей воде. Тем не менее если бы все объяснялось только болезненным состоянием хозяина, его нельзя было бы упрекнуть.

Дело в том, что, несмотря на умопомрачение, хозяин все же был в своем уме, и вы сразу поверите в это, как только я расскажу, почему он издал такой отвратительный вульгарный вой. Он затеял неподобающую взрослому мужчине ссору с вонючим мальчишкой-слугой. «Отодвинься от меня! В мою кадушку летят брызги'» — это, разумеется, орал мой хозяин. Всякое явление можно рассматривать с различных точек зрения, и потому нет никакой необходимости относить эту ругань за счет одного только умопомрачения. Возможно, кто-нибудь и найдет, что эта сцена напоминает момент, когда знаменитый герой Хикокуро Такаяма задерживает разбойника. Возможно, хозяин считал себя одним из персонажей одноименной пьесы, но его партнер отнюдь не считал себя разбойником, а поэтому игра не дала ожидаемых результатов. Слуга обернулся и вежливо ответил: «Я уже давно моюсь на этом месте». Тон ответа был сдержанный, но вместе с тем было ясно, что слуга не собирается уступать место. Но даже хозяину, впавшему в умопомрачение, следовало сообразить, что это еще не причина для того, чтобы выходить из себя и обращаться с человеком, как с разбойником. Правда, гневные крики хозяина были, видимо, вызваны раздражением не столько по поводу занятого места, сколько развязностью слуг-мальчишек, не по возрасту горделиво и свободно болтавших о разных вещах. Они, конечно, чувствовали это, и противник хозяина, хотя и разговаривал с ним вежливо, отступать не собирался. «Идиоты! — ругал их хозяин. — Не брызгайте своей грязной водой в чужие кадки!» Мне эти сопляки тоже были несимпатичны, поэтому разгневанный хозяин вызывал во мне некоторое сочувствие. И все же, думал я, такое поведение и такие слова недостойны наставника юношества. Вообще, мой хозяин слишком упрям. Он напоминает каменноугольный шлак, да еще и очень затвердевший. В древности, когда Ганнибал переходил через Альпы, дорогу его войскам преградила огромная каменная скала. Ганнибал облил эту скалу уксусом, обложил кострами и с помощью огня размягчил ее, а затем разрезал ее пилами на мелкие куски и таким образом открыл проход. Мне кажется, на таких людей, как мой хозяин, целебная вода, сколько бы они в ней ни сидели, никакого действия не оказывает. Их следует по методу Ганнибала обливать уксусом и подпаливать. Иначе даже сотня мальчишек-слуг через много десятков лет не сможет совладать с упрямством хозяина. Правда, нужно принять во внимание, что все эти люди, сбросившие свои одежды, непременную принадлежность цивилизации, и теперь потеющие в бассейне и валяющиеся на полках, представляют собой сборище оборотней, и с обычной меркой к ним подходить нельзя. Им дозволено все. Желудок у них может оказаться на месте легких. Хэ Тан-нэй может превратиться в родственника Ёсицунэ, а Тами-сан может стать человеком, не заслуживающим доверия. Но ведь стоит им выйти из купальни, как они перестают быть оборотнями. Этого им не следует забывать. Они выходят в мир, где дышит обыкновенное человечество. Где носят необходимые с точки зрения цивилизации одежды. Они должны поступать так, как подобает человеку. А в настоящий момент хозяин стоит на пороге купальни, то есть он находится на границе, за которой начинается мир радости и свободы. Если он так упрям даже в такой момент, значит его упрямство является для него тюрьмой, болезнью, от которой необходимо лечиться. Но лечиться от нее не так-то просто. Существует один-единственный способ исцеления от этой болезни. Состоит он в том, чтобы попросить директора гимназии освободить хозяина от занимаемой должности. Поскольку хозяин ничего больше делать не умеет, он останется без работы. В результате — неизбежная смерть от голода. Другими словами, освобождение от должности явится причиной смерти. Болеет мой хозяин всегда с удовольствием, но умирать вовсе не намерен. Он желает пользоваться такой роскошью, как болезнь, которая не доводит до смерти. И если его припугнуть: «Будешь болеть — убью!» — он, конечно, по своей трусости страшно испугается. А стоит ему испугаться, болезнь как рукой снимет. Ну, а если не исцелится, то пусть останется как было.

Но как бы хозяин ни был глуп и болен, он все же остается хозяином. Был даже поэт, который заявил: «Век буду благодарен за то, что кормили меня». Коту, разумеется, тоже свойственно заботиться о хозяине. Грудь мою переполняла жалость к нему, поэтому я на некоторое время отвлекся от наблюдения за купальней. Вдруг среди тех, кто сидел в беловатой целебной воде, возникла ссора. Я обернулся, решив, что там уже дерутся. В бассейне, словно зерна в гранатовом плоде, кишели оборотни, толкая друг друга волосатыми руками и безволосыми ляжками. Осенний день клонился к закату, купальня до самого потолка была заполнена клубящимся паром, и сквозь этот пар виднелись смутные фигуры оборотней. Крики «горячо! горячо!» неслись на меня со всех сторон, пронзали мой слух, проникали в мозг и разбегались в разные стороны. В моем воображении голоса обретали цвет: вот желтые голоса — тонкие и писклявые, зеленые — срывающиеся на петушиный крик, красные — грубые, черные — сиплые. Они могли выражать только смятение и растерянность. Они переплетались, наполняя баню невыразимым шумом. Я был ошеломлен, я стоял и смотрел как завороженный. Когда шум достиг наивысшего предела, из кучи копошащихся тел внезапно высунулся огромный дядя. Он был на три вершка выше всех остальных. У него было бородатое красное лицо, и было очень трудно понять, то ли у него борода росла из лица, то ли лицо росло из бороды. Он заорал надтреснутым, как разбитый колокол, голосом: «Холодной воды! Горячо! Горячо!» Этот голос и это лицо столь значительно выделялись в шумной разболтанной толпе, что мне на мгновение даже показалось, что вся купальня занята одним этим человеком. Сверхчеловек. Тот самый сверхчеловек, о котором писал Ницше. Властелин демонов. Главарь оборотней. Пока я разглядывал его с ужасом и восхищением, из мрака позади бассейна послышался ответный возглас: «Сейчас!» И я увидел того самого банщика в ватной жилетке. Схватив огромную глыбу угля, он с размаху швырнул ее в топку. Уголь затрещал и вспыхнул, и лицо банщика осветилось. Одновременно осветилась и кирпичная стена рядом с банщиком, она словно выплыла из мрака. Мне стало немного не по себе, я выпрыгнул наружу и отправился домой. По дороге я размышлял: «Кое-кто пытается достигнуть равенства, сбросив панталоны, рубашки, шаровары. Но оказывается, и среди голых может появиться герой-сверхчеловек, который высится над остальной массой. Нет, сколько вы ни раздевайтесь, а равенства не достигнете».

Когда я вернулся из бани, в Поднебесной царил мир и хозяин пожирал ужин. Лицо его лоснилось после бани. Заметив, как я поднимаюсь на веранду, он сказал что-то насчет беспечных котов, которые где-то бродят в такое время. Я взглянул на столик. Денег у хозяина нет, а вот закусок всегда несколько сортов. И печеная рыба есть. Не знаю, как она называется, эта рыба, но ее, несомненно, выловили вчера у старых укреплений Готайба. Я уже говорил как-то, что у рыб отменное здоровье, но никакое здоровье не поможет, если тебя вот так запекут или сварят. Лучше уж быть болезненным, но иметь какую-то возможность дышать. Размышляя таким образом, я уселся возле столика и стал дожидаться удобного момента, чтобы чем-нибудь полакомиться. При этом я сделал вид, что стоящие на столике закуски меня совершенно не интересуют. Тому, кто не умеет делать такой вид, лучше оставить надежду попробовать когда-либо вкусной рыбки. Хозяин поковырялся в рыбе и с недовольным лицом отложил палочки. Сидевшая напротив жена весьма добросовестно следила за движениями палочек и за движением челюстей супруга.

– А ну, дай-ка этому коту по башке, — потребовал вдруг хозяин.

– Это зачем же?

– Не важно, зачем. Стукни его.

Жена слегка шлепнула меня ладонью по голове. Совсем не больно.

– Не мяукнул?

– Нет.

– Попробуй еще раз.

– Сколько ни пробуй, все одно и то же будет.

Она еще раз шлепнула меня, но я продолжал сидеть спокойно. При всей своей проницательности я никак не мог понять, для чего это нужно. Конечно, можно было бы как-то отреагировать, если бы только знать, чего хозяин добивается. Но он просто сказал: «Дай по башке», — и тем самым поставил в тупик как жену, которая меня шлепнула, так и меня, которого шлепали. Поскольку опыт дважды не принес желаемых результатов, хозяин начал терять терпение и сказал:

– Дай ему так, чтобы он мяукнул.

– Ну и что будет? — растерянно спросила жена и опять шлепнула меня по голове. Вот теперь другое дело. Поняв, чего хочет хозяин, я получил возможность удовлетворить его желание. Вот почему из-за своей глупости он иногда так противен мне. Ему следовало сразу сказать, что он хочет, чтобы я мяукнул. Тогда его жене не пришлось бы шлепать меня несколько раз, а мне не пришлось бы терпеть эти шлепки. Простой приказ «ударь!» отдается в том случае, если целью является именно удар. Ударять — это их дело, а мяукать — это мое дело. И совершенно непростительно, добиваясь от меня мяукания, приказывать бить меня, словно в приказе об избиении предусмотрено и мяукание, которое все-таки зависит от меня. Это неуважение к личности. Он считает котов дураками. Понятно было бы, если бы на месте хозяина был Канэда-кун, которого хозяин ненавидит как змею. Но со стороны хозяина, который так гордится своей наготой, это неблагородно. Впрочем, сказать по правде, хозяин вовсе не такой уж плохой человек. Этот его приказ объясняется отнюдь не его коварством, а скорее всего глупостью. Он является результатом слабости интеллекта. Известно, что если ешь, то наполняется желудок. Известно, что если порежешься, то идет кровь. Известно, что если человека убить, то он умирает. Отсюда следует, что если кота ударить, он мяукнет. Вот каков был, вероятно, ход мыслей хозяина. Но ведь это же нелогично. В противном случае можно было бы сделать вывод, что если упадешь в реку, обязательно утонешь. Если поешь гречневой лапши, получишь понос. Если получаешь зарплату, обязательно ходишь на службу. Если читаешь книги, обязательно поумнеешь. Такое положение устроило бы далеко не всех. Меня лично не устраивает тезис: если кота ударить, он обязательно мяукнет. Какой смысл родиться котом, если тебя превращают в храмовый колокол? Разгромив мысленно хозяина, я, как было заказано, мяукнул.

– А теперь скажи, — обратился хозяин к жене, — вот это самое «мяу» — это что, междометие или наречие?

Вопрос был совершенно неожиданным и поставил хозяйку в тупик. Я, грешным делом, даже подумал, что у хозяина еще не прошло банное умопомрачение. Вообще в округе за хозяином прочно укрепилась репутация странного человека. Некоторые даже утверждают, что он душевнобольной. Но хозяин был необычайно самоуверен. Он упорно повторял, что душевнобольной не он, а все остальные. Когда соседи называли хозяина собакой, он — вероятно, из чувства справедливости — в свою очередь называл их свиньями. Хозяин всегда старался быть справедливым. Беда с ним, да и только. Конечно, будучи таким странным человеком, он не находил в своем вопросе ничего странного, но на посторонний взгляд могло бы показаться, что он находится на грани помешательства. Вот почему жена только остолбенело глядела на него и не проронила ни слова. А мне тем более нечем было ответить. Внезапно хозяин заорал:

– Эй!

– Да, да? — испуганно отозвалась жена.

– Вот это твое «да-да» — междометие или наречие? Как ты полагаешь?

– Что за глупый вопрос? Не все ли равно?

– Нет, не все равно. Это величайший вопрос, занимающий сейчас умы наших филологов.

– Что такое? Это мяукание кошки-то? Глупости. Разве кошки мяукают по-японски?

– В том-то и дело. В этом вся трудность. Это называется сравнительным языкознанием.

– Ну что ж, — хозяйка была умна и не интересовалась такими глупостями. — Ну, и разобрались?

– В таком важном вопросе быстро не разберешься, — ответил хозяин, пережевывая печеную рыбу. Затем он принялся за тушеную свинину с картофелем. — Это что, свинина?

– Да, свинина.

– Хм… — произнес хозяин с величайшим презрением, проглотил кусок и протянул жене чашечку: — Выпью-ка еще одну.

– Что-то вы сегодня много пьете. Глядите, как покраснели.

– Ну и буду пить. Да, ты знаешь, какое слово самое длинное в мире?

– Знаю. Саки-но-кампаку-дадзё-дайдзин.

– Это имя. А я спрашиваю о самом длинном слове.

– Длинное, когда пишется по-европейски?

– Да.

– Не знаю. Хватит вам пить. Принимайтесь за еду.

– А вот буду пить. Хочешь, скажу самое длинное слово?

– Скажите. И кушайте, пожалуйста.

– Вот оно: архаиомелесидонофруникерата.

– Белиберда какая-то.

– Не белиберда, а греческий язык.

– И что же это значит по-японски?

– Значения не знаю. Знаю только, как пишется, Если писать размашисто, можно растянуть на три с половиной вершка.

Странно, то, что люди обычно говорят только спьяна, он говорит в трезвом состоянии. Впрочем, сегодня он много выпил. Уже четыре рюмки вместо обычных двух. У него и после двух рюмок сильно краснеет физиономия, а сегодня она пламенела, как раскаленная кочерга, и ему, видимо, было нехорошо. Но он, очевидно, не собирался на этом остановиться и снова взялся за рюмку:

– Еще одну!

– Хватит с вас, — сердито сказала хозяйка. — Вам будет дурно.

– Пусть будет дурно. Надо привыкать. Омати Кэйгэцу сказал: «Пей!»

– Подумаешь — Кэйгэцу! — по мнению жены, знаменитый Кэйгэцу не стоил ни гроша.

– Кэйгэцу — это первый критик нашего времени. Он говорит «пей!» — значит, нужно пить.

– Ерунда все это. Пусть он не лезет не в свое дело, этот Кэйгэцу или Байгэцу, как его там… Что за чушь, пить, чтобы потом мучаться?

– Не только пить. Он говорил еще: «Общайтесь, гуляйте, путешествуйте».

– Ужас! А еще первый критик называется. Семейному человеку предлагает гулять…

– Гулять — это хорошо. Я и без Кэйгэцу гулял бы, если бы были деньги.

– Хорошо, что их нет. Вот был бы ужас, если бы вы начали теперь гулять.

– Ну, если ты говоришь, что ужас — не буду. Но зато заботься о муже как следует и угощай получше.

– Лучше того, что я подаю, у нас нет.

– Так уж и нет? Ладно, обязательно стану гулять, как только заведутся деньги. Ну, на сегодня хватит, — сказал хозяин и попросил рису. Кажется, он съел три чашки риса. Мне же достались три кусочка свинины и голова печеной рыбы.