5. География зла

Книга о сыщиках невозможна без рассказа о преступниках. И этот раздел как раз о них и о местах, где они обитали.

Преступность в Санкт-Петербурге имела свою столицу, главный пункт дислокации криминала. Это, конечно, Вяземская лавра. Начало удивительному кластеру было положено в 1829 году, когда князь Александр Егорович Вяземский купил у наследников директора придворной певческой капеллы М.Ф. Полторацкого земельный участок между Сенной площадью, Горсткиной улицей и Фонтанкой.

Князь был личностью своеобразной. Сослуживец Лермонтова по лейб-гвардии Гусарскому полку, он перебил «добычу» у самого государя. В 1835 году Николай Павлович положил глаз на девицу Софью Кох, воспитанницу Императорского театрального училища. А Вяземский взял да и похитил недоучившуюся балерину и вывез ее в Данию! Случился громкий скандал. Гусара перевели на Кавказ тем же чином, он подвергся августейшей опале. Лишь через пять лет Вяземский был прощен, вернулся в гвардию и поселился в своем новом доме, окнами на Фонтанку. Однако вскоре его владение приобрело в городе дурную славу. Дело в том, что пока его сиятельство дефилировал по горским аулам, его управляющие умудрились застроить весь участок – возвели 13 каменных зданий, которые сдали в наем. Часть из них была вроде как обычными для столицы доходными домами, часть – складскими и конторскими помещениями. Все в рамках закона. Дурную шутку с постройками сыграла близость Сенной площади…

Сенной рынок, один из многочисленных рынков Петербурга, имел специфику – тут располагались ряды с провизией, рассчитанные на самого бедного и неприхотливого потребителя. Почти все питерские нищеброды, босяки, бездомные и беспаспортные, алкоголики и мазурики столовались здесь. И селиться им было удобно неподалеку, чтобы проще гонять за закуской. В результате обычные доходные дома заполонили необычные жильцы. Конторщики сразу поняли выгоды такого положения. Ведь от постояльцев нет отбоя, удобств они не требуют, деньги платят исправно, нужно лишь смотреть сквозь пальцы на шалости с пропиской. А квартиросъемщиками, которые носили деньги в контору, выступали вполне приличные с виду обыватели: отставные солдаты, чиновники средней руки, «честные вдовы», просто ловкие люди. Все как один с паспортами и ранее не судимые, они арендовали квартиры целиком. После чего пускали туда жильцов, как сейчас сказали бы – субарендаторов. Им сдавали «углы» и спальные места. Квартиры были двух видов: прямые и боковые. Прямые имели бо́льшую площадь, окна на обе стороны, и житье в них обходилось дороже. В боковых же окон насчитывалось вдвое меньше, и они выходили в коридор, отчего в них всегда было темно. Зато проживание стоило дешевле. Публика там селилась поплоше. В такие квартиры набивалось до 80 человек! Нары ставили тесно друг к другу, занимали запечье, коридоры, проходы, самые бедные спали на полу под нарами. Такие квартиры назывались коечно-каморочные – бич города, рассадники антисанитарии. И преступности. Паспортов у столь непритязательных жильцов обычно не было, или они оказывались просроченными.

В Петербурге всегда имелась огромная армия приезжих, явившихся на заработки. А система была устроена так, что отлучившемуся из волости крестьянину давали вид (заменяющий простолюдину паспорт) лишь на три месяца. По истечении этого срока документ требовалось продлевать: ехать в волость, гасить долги по подушной подати, ставить в бумаги новую отметку еще на три месяца… И так четыре раза в год. Дорого и долго. А потом еще приходилось платить за прописку и одновременно – за право пользоваться больницами. И тогда экономный страдалец переходил на нелегальное положение. Он не мог уже прописаться открыто, в ближайшем участке, потому прятался от полицейских обходов. И селился там, где к таким привыкли и помогали жить без законных оснований.

Именно флигели Вяземской лавры стали огромным приютом для бесписьменных. Полиция долго не решалась перечить богатому и влиятельному князю и терпела беззакония. А когда спохватилась, было уже поздно. В самом центре Санкт-Петербурга, чуть не под окнами здания МВД, вырос город в городе, огромная самоуправляемая коммуна босяков и жуликов. И длилось это до 1913 года!

Внешними форпостами лавры служили трехэтажные дома: по набережной и по Обуховскому (затем Забалканскому) проспекту. В главном (набережная реки Фонтанки, 95) обитал сам князь Александр Егорович. Там же находилась контора по управлению недвижимостью. Позже князь оттуда съехал, а вместо него поселился 3-й участок Спасской полицейской части. В конце века там же расположился Детский приют трудолюбия для детей Сенной площади.

В домах 4–6 по Обуховскому проспекту, слитых в один громадный «Обуховский дом», располагались постоялый двор, лавки, магазины, пивная и трактир «Сухаревка», описанный Ф.М. Достоевским и В.В. Крестовским. Позже трактир перелицевали в ресторан и назвали «Ярославль», но его полууголовный характер от этого не изменился. Рядом с ним находилась знаменитая «Мышеловка» – чайная, где собирался пришлый сброд без документов. Заведение часто навещалось агентами Сыскной полиции. Сыщики ловили легковерных дураков и доставляли в участок, почему чайная и получила такое неофициальное название. Одна большая комната с перегородками всегда была набита беспаспортными и лишенными столицы. Другими завсегдатаями «Мышеловки» были плашкетники – воры-подростки, орудовавшие на Сенной площади. Бывалые обитатели лавры обходили чайную стороной и прятались от сыщиков во дворах. Там, за трехэтажным фасадом «Обуховки», раскинулись флигели, где и билась особенная вяземская жизнь, не похожая ни на какую другую.

Флигели лавры имели собственные названия и очень разнились друг от друга по степени опасности. В Корзиночном действительно помещались несколько артелей, которые плели корзины. Их работники имели паспорта и не прятались при облавах. Но рядом с ними обитали настоящие вяземцы. Пьяница и пропащий человек Николай Иванович Свешников (1839–1899), старожил этой клоаки, описал их кратко, но точно: «Это не благообразная и стыдливая беднота Песков или Петербургской стороны, а люди бесстыжие, лихие и умеющие легко достать копейку». Именно последним умением и подкупали вяземцы конторщиков. Если и садились они на мель, то временно и ненадолго. В огромном городе они быстро находили добычу.

Другой весьма влиятельной группой являлись тряпичники. У них был легальный промысел в Тряпичном флигеле и в подвалах Стеклянного коридора. Собранным хламом они заваливали пустырь позади кладовых, которые арендовали торговцы с рынка. Меж кучами мусора расхаживали крючечники и своими длинными крюками сортировали его: тряпье, кость, бумага, стекло, железо и проч. Так выглядела внешняя сторона законного дела. На самом деле старосты артелей тряпичников были одновременно скупщиками краденого. Они держали при себе шайки воров различной специализации (фортачей, скокарей, циперов и т. д.), выступая одновременно наводчиками, укрывателями и маклаками. Воровская добыча за одну ночь перелицовывалась в специальных пошивочных мастерских и на другой день уже продавалась на рынках в неузнаваемом виде. Главари тряпичных артелей оказывали «красным» важнейшую услугу: реализовывали краденое до того, как его обнаружит Сыскная полиция. Поэтому по значимости они были в преступном мире на видных ролях.

В Вяземской лавре проживали и представители «мирных профессий», они даже составляли там большинство: типографские наборщики, иконописцы, плотники, продавцы еды, банщики, водовозы, билетные проститутки, «стрелки», холодные сапожники, факельщики… Жулики были в меньшинстве, но именно они задавали тон. Обыватели день и ночь наблюдали изнанку жизни: при них же, не стесняясь, уголовные обдумывали и прокручивали свои делишки. И никто ни разу не стукнул в полицию по своей воле – здесь нравы мазуриков и простых людей совпадали. Осведомители, конечно, имелись, в первую очередь среди квартиросдатчиков. Потому что все они торговали беспатентно водкой и скупали краденое. Полиция время от времени их на этом ловила и под угрозой высылки вербовала. Такие доносчики поневоле старались ладить и с теми, и с другими. И лишний раз не выдавали уголовных. Ведь от «делового элемента» кормилось множество обслуги. Особенно выгодно было дружить с ворами. Те часто оказывались при деньгах, и тогда дым стоял коромыслом. В Банном флигеле имелись, кроме торговых номеров, еще и семейные (фактически – бордели), и даже «дворянские». Благородия там никогда не мылись, а гуляли воры после удачных краж. Другой богатый и влиятельный слой – держатели ларей на Сенной. Сами они в Вяземской лавре не жили, но хранили в подвалах её корпусов свои товары. И потому вынужденно договаривались с заправилами темных каморок об охране имущества – нанимали их на разовые работы и даже кредитовались у них. Ведь среди вяземцев имелись и богачи – старосты артелей нищих, которые за жизнь умудрялись скопить десятки тысяч рублей, они-то и давали деньги в рост. Старосты платили громилам за охрану капиталов, а заодно присоединяли их кровавые деньги к своим. И давали для пополнения оборотных средств тем же торговцам. Так складывалась круговая порука, где все всё знают, но молчат.

Самые страшные обитатели лавры, бандиты и налетчики, жили в Стеклянном коридоре (иначе – Стеклянный флигель, он же Новополторацкий). Этот корпус прятался во дворах позади Тряпичного флигеля. Он был двухэтажным, с большими подвалами. Окна второго этажа располагались настолько часто, что казались остекленной теплицей – отсюда и название. Флигель был самым большим в лавре и самым населенным. Он четко делился на две части: верх и низ. Первый этаж славился обжорным рядом – число обитателей лавры, «вяземских монахов», доходило до двадцати тысяч человек, и им всем нужно было как-то питаться, хоть и на три копейки в день. Поэтому в коридоре первого этажа всегда стояли столы и скамейки – эдакое вонючее и грязное бистро. Винегрет, молоко с творогом, ботвинья, селедки, студень, рядом с ними махорка и листовой табак – все, что нужно неприхотливому человеку. Имелась и собственная коптильня. Вторым местом продажи этой провизии была площадка перед Столярным флигелем. Там торговали тухлыми яйцами, картофелем из чугунков, горлом, селезенкой и жареной дичью; все это тетки собирали в помойных ямах Сенной площади и превращали в «шамовку».

В Стеклянном флигеле одних прописанных, с паспортами, насчитывалось до полутора тысяч человек. Еще примерно столько же жили тайно, без документов. Полиция время от времени делала облавы, однако место славилось лихими обитателями, и по этой причине сыщики заходили туда осторожно. Бандитам давали скрыться в переулках, а брали бесписьменных и бродяг. Второй этаж флигеля – один сплошной притон, наиболее зловещий круг вяземского ада. Что там творилось на самом деле, никто толком не знает. Уже упомянутый Свешников на втором этаже не бывал и описать его не смог. А полицейские протоколы не сохранились. Известно лишь, что спустить оттуда вниз обобранного чужака являлось любимым занятием тамошних обитателей. Могли и убить, а труп тайно выкинуть в Фонтанку, но чаще просто грабили. Славился второй этаж и малолетними проститутками, среди которых попадались совсем еще девочки 12–13 лет. Головка уголовной лавры, «иваны» и мазы, жили именно здесь. Если сыщики начинали их допекать, они уходили на Горячее поле, о котором расскажем чуть позже…

Угасание лавры началось в конце девятнадцатого века, когда на Сенной площади уничтожили хлебные и обжорные ряды. Вместе с ними исчезли и рыночные барышники (скупщики краденого), главные там прежде люди. Какое-то время продолжали барышничать квартиросдатчики, но их начали за это «лишать столицы». Они перешли на нелегальную торговлю водкой и держались ею до 1909 года. Облавы стали чаще, селить людей без прописки сделалось невыгодным, но лавра пока держалась. Доконали её наследники Вяземского, затеявшие коренную перестройку. Флигели снесли один за другим. Последний, Стеклянный, прикрыли в 1913 году. На месте знаменитой клоаки хотели создать новый рынок. Но успели лишь подготовить площадку и выкопать котлованы под будущие склады-ледники. Началась Первая мировая война, проект был приостановлен. Сейчас от Вяземской лавры остался лишь бывший «Полторацкий дом», имеющий двойной адрес: Сенная площадь, дом 6 / Московский проспект, дом 2. Правда, ранее он был трехэтажным, а в советское время надстроили еще пару этажей.

Неподалеку от лавры, на Сенной площади позади гауптвахты, находился невзрачной архитектуры, выкрашенный в грязно-желтый цвет дом Анастасии Балабановой, имевший почтовый номер 3. Он славился дикими нравами его обитателей и был всем известен под названием «Малинник».

Впрочем, первый этаж дома занимали вполне добропорядочные торговые заведения (мелочная лавка и мучной лабаз), а вот выше… На втором находился трактир, который в конце 60-х годов XIX века содержала купчиха 2-й гильдии Авдотья (Евдокия) Ефимовна Петрова, по слухам, дочь действительного статского советника. Хозяйка охотно принимала у себя всякий сброд, укрывала беглых, скупала краденое, разрешала спаивать и грабить посетителей. Третий этаж был разделен на 13 отдельных квартир, каждая из которых являлась отдельным публичным домом со своей бандершей. Сильфиды из этих квартир часто спускались вниз искать клиента. В одну половину трактира, именуемую «чистой», проституток не пускали. Зато во второй они были желанные гости, так как напаивали посетителей к пользе заведения.

«Малинник» был одним из самых опасных мест в Петербурге, там могли зарезать даже днем, у всех на глазах. Сыщики боялись здесь появляться – вдруг гайменники возьмут их в ножи? Простые обыватели тем более обходили трактир стороной. Завсегдатаями притона были уголовные всех мастей. Чужака, явившегося сдуру, спаивали особой смесью и раздевали, после чего вышвыривали на двор. В участке у потерпевшего заявления не брали, а выгоняли взашей со словами: «Не ходи где попало!»

У трактира менялись владельцы, но характер заведения оставался неизменным. Полиция долго и безуспешно боролась с этим гнездом порока. В 1882 году обер-полицмейстер П.А. Грессер даже закрыл трактир, который был «известен издавна полиции как притон воров, дезертиров и распутных женщин» (цитата из распоряжения), на три месяца. Но после истечения данного срока «Малинник» как ни в чем не бывало открылся вновь. Похоже, у тогдашнего владельца купца Соколова имелись сильные связи на самом верху. Ликвидировать жуткое заведение удалось лишь в конце восьмидесятых.

На противоположном конце Сенной площади начинается коротенький, в три дома, Таиров переулок. Самые разбитные во всей Спасской части девки обитали именно здесь – в доме Де Роберти. Днем и ночью они зазывали посетителей, для чего, полуголые, рассаживались на крыльце и распевали озорные песни. «Иным было лет за сорок, но были и лет по семнадцати, почти все с глазами подбитыми». В прохожего, сделавшего им замечание, они могли запросто кинуть бутылкой, а могли и вызвать подмогу с верхних этажей, и тогда обывателю требовались сильные ноги и везение. Ведь в доме Де Роберти жили исключительно «красные», причем шайками, под надзором атаманов.

Помимо Вяземской, в столице имелась еще одна лавра – Пироговская. Она находилась в Малковом переулке, возле Ново-Александровского рынка, между Садовой и Фонтанкой. В этом большом трущобном районе обитало до десяти тысяч опустившихся людей, из которых половина не имела паспортов. Если в Вяземской лавре большинство составляли мастеровые, то в Пироговской собрались пьяницы и бездельники. Они жили близостью рынка. Другое название Ново-Александровского торжища – Толкучий рынок, Толчок. Здесь «ходило» много краденых вещей, от белья до велосипедов. Спившиеся портные перешивали носильное платье, потерявшие трудовые навыки оборванцы таскали грузы.

Но у Пироговской лавры была своя, как сейчас сказали бы, фишка. В ней квартировали горюны – факельщики на похоронах. Сами себя они называли траурщиками. Большая артель – более 200 человек – жила в Кадетском флигеле Пироговского дома, всего в двух комнатах. Все они были горькие пьяницы, единственной ценностью которых являлись сапоги. Одеяние факельщика само по себе отличалось даже пышностью: шляпа и фрак с белой оторочкой, брюки с галуном и белый шарф, который заменял манишку, прикрывая отсутствие белья. Задача горюнов – придать торжественность похоронам. Одни несли кисти балдахина, свисавшие с катафалка, другие торжественно шагали с факелами. Белый цвет тогда являлся траурным, и горюны выглядели помпезно. Костюм босяк получал от артельщика на время похорон. Но сапоги ему давать опасались – сбежит и не вернет. Их полагалось иметь от себя. Самые пропащие не выдерживали и пропивали сапоги и тогда вылетали из артели, катясь еще ниже по социальной лестнице. Несмотря на такое житье, горюны считались людьми денежными. За участие в похоронной процессии полагалось 60 копеек, из которых 5 надо было отдать артельщику. Однако безутешные родственники покойного часто добавляли еще денег, а похорон в день было несколько. А еще можно было что-то украсть, если пускали в дом. У людей горе, им не до присмотра… В итоге босяк скапливал к вечеру больше рубля, на которые тут же и напивался в стельку. И так каждый день, пока не «хватит» белая горячка.

Все же Пироговская лавра была не столь криминальна, как Вяземская. Профессиональные воры избегали селиться тут – меньше переулков, в которые можно шмыгнуть во время облавы. И повальное пьянство кругом: за косушку аборигены могли сдать полиции кого угодно.

Неподалеку, по обеим сторонам Екатерининского канала, располагалось место компактного проживания столичных евреев. Большая, Средняя и Малая Подьяческие улицы славились специфическим иудейским преступлением – подделкой банкнот. Точнее, подделывали их в Польше, а сюда присылали на реализацию, чтобы одноверцы раскидали «блины» по всей России. Отсюда же евреи запустили в Петербург новый промысел – хипес. Это когда рыжая чертовка с огоньком в глазах заманивала савраса к себе в номер, а там, пока тот был занят соитием, его карманы тайно обследовали неизвестные. Ловкие хипесницы были хорошими психологами. Они выбирали такую жертву, которая постесняется идти с жалобой в полицию, – приличных с виду, очевидно женатых мужчин, которым скандал не нужен… Еще обитатели Подьяческих улиц и Коломны славились ростовщичеством. И хотя лихвенные проценты закон взимать не разрешал, именно на них делались основные барыши. Поэтому держатели незаконных ссудных касс имели свою агентуру, которая узнавала о людях, попавших в сложные обстоятельства: офицер проиграл в карты крупную сумму и готов подписать вексель на любых условиях; или сынок фабриканта втюрился и хочет подарить любовнице дорогие подарки, а папаша-жмот не дает денег. Подобных «карасей» подьяческие шейлоки брали в оборот и не выпускали, пока не вытрясут последнюю копейку. Такие истории часто заканчивались самоубийствами или долговой тюрьмой…

Другой группой, специализирующейся на ростовщичестве, были скопцы. В своих разменных лавках они давали деньги в рост под те же лихвенные проценты. Между ними и евреями имелось острое соперничество. Часто скопцы посылали в Коломну громил, чтобы ущучить слишком бойких конкурентов. А несчастные иудеи ответить тем же самым им не могли – разбойников из их среды в Петербурге не имелось. Зато каждая пятая кража в столице совершалась еврейскими шайками, куда чужие не допускались.

Мещанские улицы, Средняя и Малая, тоже имели свое ремесло. Здесь, на перекрестье с Казанской, публичные дома размещались особо густо. В городе в разное время числилось до 200 официальных борделей, из них почти треть находилась в Казанской части. Возле Каменного моста много лет существовал «пчельник» под зловещим названием «Волчья яма». Там собирались сутенеры, туда же привозили на показ молодых девушек, решившихся выйти на панель. Официально держательницей публичного дома могла быть только женщина в возрасте от 35 до 60 лет. В реальности дома принадлежали крупным бандитам, бандерши выступали лишь ширмой.

Проституция в Петербурге была серьезным бизнесом, в котором участвовали десятки тысяч человек. Все гулящие делились на три категории. Билетные были приписаны к конкретному публичному дому и проходили во Врачебно-полицейском комитете регулярные медицинские осмотры (примерно раз в 4–5 дней). Бланковые – одиночки, работающие от себя и принимающие мужчин на квартире. Они получали в полиции тот же самый «желтый» билет, который на самом деле мог иметь и другие цвета. Бланковые подвергались санитарному контролю наравне с билетными. И, наконец, третий вид – «бродячие развратного поведения», по терминологии тех лет. То есть нелегалки, продающие себя втайне от полиции. Эти были самыми опасными для клиента, поскольку медосмотры не проходили и почти поголовно были заражены венерическими болезнями. Впрочем, визит к продажной женщине в столице всегда был опасен: половина бланковых и билетных, регулярно подвергавшихся медосмотру, тоже страдали сифилисом или гонореей.

Для любителей конспирации существовали «секретные номера», где можно было предаться греху втайне от всех. Их посещали преимущественно женатые мужчины. Такие номера имелись в «Вене» на Малой Морской, в «Гигиене» в Дмитровском переулке, в «Москве» на Владимирском проспекте… Здесь промышляли не только профессионалки, но и замужние женщины, искавшие приключений или легких денег. Особняком стоял доходный дом генерал-лейтенанта Ивана Максимовича на Невском проспекте, 82. Официально бордели не могли здесь находиться, проституткам было запрещено «гулять» по Невскому. Поэтому дом Максимовича бесхитростно маскировался под обычный доходный. Вот только селились там не обычные жильцы, а уличные проститутки, которые «тут частенько пошаливали и от которых многие “гости” уходили – кто без кошелька, кто без часов и т. д. Были нередко случаи, как здесь, так и в других домах, что проститутки, зазвав “гостя” к себе, срывали с него на темных лестницах часы и успевали убежать и скрыться». Ещё одним оазисом продажной любви была знаменитая Слоновая улица, что в Песках. В переулках вокруг нее пряталось более 30 борделей.

По данным статистики, в начале XX века в Петербурге насчитывалось около четырех с половиной тысяч билетных, до шести тысяч бланковых, и еще почти три тысячи женщин полиция «подозревала» в тайной проституции. В действительности последних было намного больше, особенно в непроницаемых для надзора местах (Гавань, Горячее поле и т. д.).

Сексуальные услуги оказывались и в многочисленных городских банях. В каждой из них имелись отдельные кабинеты, в которые за отдельную плату банщик приводил девок из ближайшего дома терпимости. А ежели клиент желал однополой любви, банщик мог обслужить его и самолично. Так, в 1866 году в одной из бань «застукали» за этим семнадцатилетнего банщика Василия, давшего полиции следующие показания: «когда придет желающий заниматься этим, то приказывает мыть, а между тем я уже вижу, что ему не мытье нужно, и он начинает обнимать и целовать, спросит, как зовут, а потом сделает со мной, как с женщиной…» Ещё Василий сообщил, что и другие банщики тоже оказывали услуги мужеложцам, и «все полученные за это деньги клались нами вместе и затем по воскресеньям делились». Однако частенько «тетки» приходили в баню сразу с «кавалерами» – солдатами многочисленных петербургских полков, которых они «снимали» по будним дням на Конногвардейском бульваре, а по выходным – в Александровском парке Петербургской стороны. Там, обменявшись сперва многозначительными взглядами, «тетка» с солдатом направлялись к ближайшему ретираднику, где производились осмотр и ощупывание претендента на близость. Если результат вдохновлял съемщика, парочка отправлялась в бани или номера, если нет, солдатик получал двугривенный «без всякого с его стороны труда».

В том же Александровском парке процветала и детская проституция. Официально «желтый» билет разрешалось получать с 16 лет. Однако всегда находились сладострастники, которым подавай помоложе… По парку в выходные гуляли солидного возраста дамы вместе с юными «племянницами». Знающие люди легко узнавали их среди настоящих бонн и договаривались. Конечно же, девочки стоили значительно дороже взрослых женщин.

Надо отметить, что Александровский парк Петербургской стороны был одним из самых криминальных мест в городе. И потому туда мы ещё вернемся. Но сперва расскажем о преступности в других частях города.

Невский проспект и прилегающие к нему торговые улицы (Большая Морская, Большая Конюшенная, Большая Садовая и т. д.) всегда были заполнены состоятельной публикой. А где кошельки, там и карманники-марвихеры. «Если карманник наметил кого-нибудь своей жертвой, то он сначала старается определить, где данный субъект держит свой кошелек, бумажник, часы и другие драгоценности. Он для этого осторожно ощупывает его или наблюдает за ним, например, через витрину магазина… Он [карманник] вытягивает указательный и средний палец и защемляет между ними предмет, остальные же три пальца прижимает к ладони и употребляет их в случае нужды, для расширения складок кармана».

Карманники приучались к своему ремеслу с малолетства. В период ученичества их называли жуликами – это слово означало нож, которым «подрезают в тесноте карманы или отрезают воротники и рукава».

Впрочем, преступная деятельность карманников центром города не ограничивалась, они орудовали во всех местах скопления публики: театрах, церквях, на крестных ходах, на скачках, в общественном транспорте и т. п.

А вот ловкачи-мошенники, совершавшие кражи в магазинах с помощью хитрости и ума, конечно же, предпочитали центр, где торговался самый дорогой товар. Приемы они использовали самые разнообразные. Однажды в шляпном магазине два покупателя примеряли меховые шапки. Один другого оскорбил, завязалась драка, в пылу которой первый выскочил из магазина, а второй погнался за ним. Надо ли упоминать, что у обоих на головах были неоплаченные шапки? В 1911 году в только что открывшемся магазине Гвардейского экономического общества на Большой Конюшенной улице, дом 21–23, при сводке кассы была обнаружена крупная недостача. Подозрение пало на служащих, за ними был усилен надзор. Но в то же время председатель общества велел приказчикам более внимательно следить за покупателями. 21 октября в магазин «явился студент-технолог, хорошо одетый и с барскими замашками. Он отобрал товар на 1500 рублей 65 копеек. При этом приказчик обратил внимание, что покупатель брал разные вещи без разбора: хрусталь, бронзу, духи… буквально всё, что попадалось под руку. Затем студент приказал упаковать весь товар, сказав, что зайдет за ним через час или два». Вернувшись, он предъявил выписанный ему ранее чек, на котором стоял штемпель кассира «уплачено». Так как студент показался приказчику подозрительным, тот доложил о нём председателю, который произвел проверку и выяснил, что в кассе был оплачен другой чек, выписанный изначально на 65 копеек, а цифры один, пять и два ноля были пририсованы. После недолгого запирательства студент Кладовский сознался в преступлении.

В другом конце Невского проспекта ещё в пятидесятых годах XIX века был построен Николаевский вокзал. «Баны» всегда и везде являлись рассадником преступности. Поездушники, скрипушники, продавцы медных часов под видом золотых, карманники, бродяги, дергачи, коты, передержатели… Все эти люди существовали за счет Николаевского вокзала. Близлежащая к нему Лиговка заслуживает отдельного разговора. В доходном доме барона В.Б. Фредерикса (Лиговский проспект, дом 10) образовался огромный четырехэтажный притон. Селились там исключительно воры и бандиты, не обременяя себя пропиской. Поскольку домовладелец был министром Двора и другом двух подряд государей, у полиции к нему вопросов не возникало… По соседству находились такие славные улицы, как Разъезжая с Коломенской, и не менее знаменитые Чубаров и Свечной переулки. Здесь находилось множество постоялых дворов, заведений извозного промысла, ломовых и транспортных контор. Полиция часто находила в их конюшнях угнанных лошадей, а иногда и вещи со следами крови, и даже трупы. Здесь же селились и «черные» извозчики, иначе называемые блатноги, – незаменимые помощники громил. Подвезти убийц к жертве, доставить труп до ближайшей проруби, умчать банду с налета – для всего этого нужны доверенные люди на сильных конях. Их и поставляла Ямская слобода. А на углу Коломенской и Свечного, к примеру, стоял дом-притон не хуже Пироговской лавры, с самыми дешевыми проститутками. Вот только коты при них были злые и часто вытрясали из клиентов не только деньги, но и душу. Почти во всех домах имелись свои шайки портяночников – мелких грабителей, любителей снимать башлыки с прохожих. Народ тут селился как на подбор темный: варили лак без патента, торговали спиртом и водкой, барыжничали и укрывали высланных из столицы воров. Дети таких родителей сбивались в шайки и задирали прохожих на Обводном канале. Путь им был один – стать бандитом.

Переулки вокруг Обводного канала имели еще одну криминальную специализацию. Именно в них прятались склады тряпичников – главных покровителей воровского ремесла. Воронежская, Тосина, Боровая улицы были сплошь уставлены угрюмыми домами с флигелями во дворах. Ворота охраняли злые собаки. Здесь же перешивалась краденая одежда, после чего продавалась на Ново-Александровском рынке и на Горушке (охтинском полууголовном рынке). На Предтеченской улице проживал известный в узких кругах блатер-каин Игнатьев по кличке Чугрей. Полиция долго не могла прижать его к ногтю – уж больно был ловок.

Знаменитые Семенцы – местность около плаца Семеновского полка – отмечались грабежами три десятилетия подряд, покуда их не застроили. В начале девятисотых вдруг резко выросло число грабежей вокруг Варшавского вокзала. В прилегающих к нему улицах прохожих чистили чуть ли не каждую ночь. Градоначальнику пришлось усилить полицейское присутствие в округе. Улицы стали патрулировать не просто городовые, а волкодавы из Летучего отряда Сыскной полиции. Но даже у них ушло два года на замирение этой части Обводного канала.

Особый мир представляли балаганы Калашниковской набережной. Все, что приходило в город по Неве, сгружалось и хранилось здесь. Огромные обороты хлебной торговли кормили не только купцов, но и крючников, босяков, жалких халамидников (базарных воров), комиссионеров страховых обществ. А еще «оптовых» воров, которые таскают добычу возами. При этом или подкупался сторож на воротах, или ему давали по голове… Если купец вдруг серчал и жаловался в полицию, его склад мог ненароком сгореть. Зерноторговцы это знали и не очень расстраивались из-за убытков, а просто вставляли их в цену. У «оптовых» имелись свои черные извозчики, только не живейные, а ломовые. И свои атаманы – воры-чистяки. Под видом торговых агентов они шлялись по пакгаузам и узнавали, где и что плохо лежит. В начале двадцатого века чистяки сменили тактику. Теперь сторожей не трогали, а воровали при помощи поддельных накладных. Товары вывозили целыми обозами, особенно сахар и дорогую ситную муку.

Самое же жуткое в Петербурге место начиналось с площади перед Скотопригонным двором. Он находился в конце Забалканского проспекта, за Обводным каналом. У входа стояли две статуи быков работы скульптора В.И. Демут-Малиновского. Поэтому жаркое местечко так и называлось – «у быков». Отсюда начиналась питерская преисподняя – Горячее поле.

Оно называлось так из-за расположенной здесь вечно дымящейся свалки отбросов скотобойни. Начиналось поле недалеко «от быков» и шло на юг, охватывая с трех сторон Митрофаньевское и Громовское старообрядческое кладбища. Нехорошая местность тянулась на много верст за Московскую заставу вдоль одноименного шоссе. На западе она примыкала к трущобам Нарвской заставы и казармам Путиловского завода.

Тон всему задавали огромные обороты мясного дела. В год одного только крупного рогатого скота Петербург потреблял более 140 000 голов. Плюс скотина помельче: свиньи, бараны, телята. Мясопромышленники поставляли товар в 1020 лавок. Петербург был третьим по численности городом Европы после Лондона и Парижа. Он один съедал мяса больше, чем все губернские города, вместе взятые. Вокруг таких громадных денег кормилось множество народа. Мясо с боен воровали всегда. В той же Москве счет похищенному при Рейнботе с Мойсеенко шел на сотни пудов. Торговцы жаловались, но полиция только отмахивалась… В Петербурге порядка было больше, но утягивали тоже немало.

День и ночь на Скотопригонном забивали животных. Этим занимались особо обученные люди – башколомы. Они валили могучего черкасского быка с одного удара. Иногда такие специалисты срывались и становились фартовыми. Путь им был прямиком на Горячее поле. Ошибка: источник перекрёстной ссылки не найден

В теплые месяцы все его огромное пространство было заселено людьми. От Веселой поляны, возле Скотопригонного двора, и до Пьяного края, позади Митрофаньевского кладбища, стояли шалаши. Народ играл на гармошках, майданщики торговали разбавленным спиртом, торговки предлагали щековину с рубцом… Свобода! Среди обитателей поля были и обычные мастеровые с паспортами, которые удалялись из душного города на летние квартиры. Они ночевали в шалашах, уходили оттуда на работу, а по вечерам пили водку и дрались. Другие обитатели – бесписьменные. Они жили в таких же шалашах, но бегали от полицейских облав по кустам. Это называлось «ломать тальянку». Жили голодранцы за счет свалки. Днем они копались в отбросах, извлекая еду и кости со шкурами, которые можно было продать старьевщикам. Ночью жгли костры и воровали друг у друга, после чего тоже дрались… В мае – июле в шалашах скапливалось до 40 тысяч обитателей! Какая тут облава? Полиция заходила с краю, где поменьше людей, хватала кого могла и сама убегала прочь. Поэтому законной власти тут не было никакой, все вершили фартовые из тех, кому нельзя было селиться в городских кварталах, – варнаки, дезертиры, рецидивисты и гайменники. Их было всего несколько десятков, но, пожалуй, это были самые страшные люди в столице. И терять им было нечего, поэтому полиция старалась их зря не беспокоить. Зимой они прятались в лесных оврагах между Автово и Средней Рогаткой, жили в землянках, топили печи, а по ночам черные извозчики вывозили их «на делопроизводство». Летом, когда Горячее поле заполнялось жильцами, его элита перебиралась из землянок в шалаши возле оврага позади свалки, так называемой Волчьей канавы, и начинала собирать дань с местного населения. Там же подыскивали подходящих людей с надежными документами. Дело в том, что летом все зажиточные горожане съезжали на дачи, а их прислуга отпрашивалась в деревню на сенокос. Вместо неё нанимались временные люди, с документами, но без рекомендаций. Их-то и подсылали лихие ребята, чтобы почистить богатые квартиры. Однако промышляли они не только кражами, но и грабежами. Чаще всего их жертвами становились гуляки, ночные посетители кафешантанов вроде «Орфеума» и загородных ресторанов наподобие «Самарканда». Очень часто грабеж завершался смертоубийством. Труп старались доставить на Горячее поле, чтобы захоронить в братской могиле в той же Волчьей канаве. Когда нет тела, нет и уголовного дела, вдруг гуляка сбежал от жены или кредиторов? Каждое лето в овраге появлялось несколько братских могил.

Тайные убежища с самыми злыми в городе людьми, с кладбищами при них – черное пятно на репутации Петербургской полиции. Здесь никогда не видели городового или сыщика. Лишь в 1910-х годах, когда застройка стала наступать на Горячее поле, обитатели Волчьей канавы исчезли. Однако окончательно ликвидировать клоаку сумели лишь при советской власти.

Рядом с Горячим полем, напротив Воскресенского Новодевичьего монастыря, располагался неофициальный, но многолюдный Конный рынок. Бал здесь правили цыгане. Они перекупали у крестьян лошадей еще на подходе к рынку, а затем продавали желающим втридорога. Действовали чавеллы большими группами, ходили с ножами, и фартовые предпочитали с ними не связываться.

Опасно было и в петербургских парках. Особенно отличался Беклешов сад в Кушелевке. Расположенный на окраине, где полицейский надзор слабее, он был опасен круглый год. Извозчики ездили туда неохотно и лишь в светлое время суток. Такой же дурной славой пользовались Удельный и Мало-Петровский парки. Однако самым криминальным был уже упоминавшийся Александровский на Петербургской стороне. Он возник в царствование Николая I на месте эспланады вокруг Петропавловской крепости. Но почти два десятилетия простоял пустым – публика предпочитала отдыхать на Крестовском острове, где имелись рестораны, трактиры и места для пикников. Все изменилось в 1865 году с открытием в южной части парка Зоосада. Теперь по воскресеньям туда приезжало до десяти тысяч человек. Естественно, вслед за публикой в парк потянулись карманники.

В конце 1900 года в парке открылось ещё одно увеселительное заведение – Народный дом императора Николая II, в котором давались концерты с участием Л.В. Собинова, Ф.М. Шаляпина и других оперных певцов, выступали куплетисты и эстрадные звезды. В саду Народного дома (на территории парка) устроили буфеты, качели, карусели, силомеры, «американские горки», пустили мини железную дорогу. Публики стало много больше. Преступников тоже. И это уже были не старые добрые карманники. Теперь в парке верховодили подростки-хулиганы (они же башибузуки, апаши и горчишники). В отличие от мазуриков старой формации они часто совершали преступления, не имевшие никакой четкой цели, могли избить и даже убить просто так.

Банд на Петербургской стороне было четыре: «Гайда», «Роща», «колтовские» и «дворянские». Территория части была строго поделена между ними. Вся, кроме Александровского парка. Там могли орудовать все: бить и даже резать посетителей, нагло приставать к девицам, пришедшим в Народный дом на представление или танцы. Украденное и отнятое хулиганы сдавали скупщикам (в 1908 году на этом попался старший дворник дома № 16 по Татарскому переулку! Это притом что все дворники в столице были помощниками полиции и назначались на должности лишь после проверки в СПбСП). Вырученные деньги пропивались хулиганами в ресторанах и трактирах. Впрочем, безобразничали банды не только в Александровском саду. Даже на Большом проспекте могли ограбить среди бела дня. А ночью могли и убить.

Беспокойными были и все рабочие окраины. Ново-Александровская слобода населялась пролетариями Невского и Обуховского казенных заводов. Большая их часть – выходцы из деревни, приехавшие в город на заработки. Оторвавшись от круговой поруки общины, а заодно и от сельской морали, они быстро пускались во все тяжкие. Статистика утверждала, что количество преступлений среди фабричных было в 19 раз (!) выше, чем среди крестьян. Жизнь в казарме у всех на виду, тяжелый многочасовой труд, отсутствие, как тогда говорили, разумных развлечений… В результате в слободе царило повальное пьянство. И все преступления были соответствующими: подраться, разбить соседу голову кирпичом, ограбить винную лавку, украсть с завода железяку, оскорбить городового. В воскресенье с самого утра вся полиция убегала из слободы, оставляя ее в распоряжении аборигенов. К обеду уже появлялись первые побитые, а к вечеру – и порезанные. В Пасху и на Масленицу могли спьяну и убить. Фартовые в пролетарской слободе не имели никакого веса, поскольку отнять у нищих было нечего…

Иначе выглядела Нарвская застава. На выезде из нее селились люди, обслуживающие богатые дачи Петергофской дороги. Плюс инженеры и управляющие здешних заводов, комиссионеры и посредники, владельцы торговых заведений. Тут фартовым было чем поживиться. Однако в день выдачи получки пролетарии выгоняли из слободы всех, кто не вымазан сажей. И начиналось повальное пьянство, быстро переходящее в побоище.

Третий тип рабочей окраины представляла Выборгская сторона. Наличие двух академий – Военно-медицинской и Михайловской артиллерийской – делало этот район интеллигентным. Да и лейб-гвардии Московский полк задавал хороший тон. А большое количество промышленных предприятий давало пролетарию возможность выбора. Здешние фабричные и получали больше, и вели себя с мастерами более независимо, даже дерзко. Еще хлеще выступали их дети. Две главные шайки – «фризовские» и «сампсоньевские» – враждовали друг с другом десятки лет. Между ними шли нескончаемые драки, иногда заканчивавшиеся убийством.

Кулачные бои в Петербурге имели давнюю традицию. Ее принесли с собой крестьяне: соседские деревни всегда ходили стенка на стенку. В столице местом таких боев были Автово, Купчино, село Смоленское, Охта, а еще Бородин переулок возле Нарвских ворот. Но то были «спортивные» баталии (в Автово чуть ли не сто лет подряд выбирали лучшего в городе кулачного бойца). Однако злые и жестокие драки хулиганов с рабочих окраин ничего общего с этим не имели. Да и прохожим от них доставалось. Полиция время от времени пыталась изъять зачинщиков, атаманов уличных банд. Но их было трудно выявить, поскольку агентура в фабричной среде отсутствовала – за доносительство башибузуки резали.

К 1910-м годам в распри между молодежными бандами на Выборгской стороне вмешались взрослые мужики. Начались драки рабочих завода Кёнига со шпаной Большого Сампсоньевского проспекта, которые быстро переросли в поножовщину с человеческими жертвами. Градоначальник приказал взять хулиганов на особый контроль. В Сыскной полиции появился специалист по этому виду преступности, надзиратель Павел Давыдов. Довольно быстро он сумел запечатать в Кресты основных зачинщиков. На улицах стало чуть спокойнее.

А ведь Выборгская сторона считалась самым приличным местом на правом берегу Невы. Там была канализация, водопровод, горели газовые фонари, ездили паровые трамваи. Сии достижения цивилизации даже не снились Кушелевке, Пискаревке, Парголову или Новой Деревне. И преступления там были под стать уровню цивилизации: зимой ломали дачи, летом обижали грибников. В Полюстрово квартировали цыгане и занимались «национальными» шалостями: конокрадством и торговлей наркотиками. В Старой Деревне печальной славой пользовался Шишмаревский переулок, куда извозчики не ездили даже днем. На Охте традиционно воровали порох с казенных заводов. Еще тамошние босяки шалили на Горячем поле возле белевских кирпичных заводов. Там была огромная свалка промышленных отходов, возле которой жили в землянках несколько сотен опустившихся горемык.

Самый большой из островов, Васильевский, тоже славился в первую очередь хулиганами. Банд там имелось две, которые делили территорию пополам. «Васинские» контролировали юг, а «железноводские» – север; границей между враждующими державами была речка Смоленка. На мосту через неё часто происходили стычки. В отличие от горчишников Петербургской стороны островитяне прохожих не задевали, а разбирались исключительно между собой. Постоянным поводом для этого выступали «спорные» девушки. Бои были кровавыми. Вот случай из хроники. Весной 1907 года Ивана Петрова, вожака «васинских», ранили ножом на Масленицу. Его брат Николай, по кличке Колька Нога, подкараулил одного из обидчиков, Марка Хильмана, и ударил его финкой в сердце. От чего тот умер на месте. Перед этим Колька три недели дознавал, кто именно резанул Ваську, так что действовал вполне осознанно.

Пример василеостровской молодежи подавали старшие товарищи. Так, рабочие аптекарского депо Пеля издавна враждовали с пролетариями соседнего завода Буха. 20 апреля 1909 года они подловили врагов на Седьмой линии и устроили тем кровавую баню. Одного «буховского» убили на месте, другого тяжело ранили. И это без особого повода, в виде развлечения…

Васильевский остров имел собственную клоаку, именуемую Гаванским полем. Здесь размещалась одна из городских свалок. Как и Горячее поле, она привлекала всякий сброд. Неподалеку от Гаванского располагалось Смоленское поле – большой пустырь между Гаванью, Чекушами и речкой Смоленкой. В восемнадцатом веке здесь проводились казни (а в 1866 году там был повешен Каракозов). Зловещее прошлое долго мешало застройке этого участка. В результате там расположились огороды военного ведомства, в которых летом прятались босяки и дезертиры. Время от времени полиция поднимала там трупы…

Столицей здешних мест являлась Гавань. А главная её улица – Наличная – играла там роль Невского проспекта. Ее трактиры и пивные обслуживали нетребовательное население вполсилы. Хозяев заведений больше интересовала портовая контрабанда. Еще гаванские барыги славились тем, что ловко спаивали иностранных моряков. К каждому торговому заведению было приписано от трех до восьми проституток самого жалкого пошиба. Официально женщины не могли присутствовать в пивных в качестве прислуги. Но полиция при обходах регулярно их там обнаруживала. Вместе с бутылками водки, что тоже в пивных не дозволялось. Гаванские гулящие находились на самой низшей ступени социальной лестницы. Все они страдали сифилисом, беспробудно пили и соглашались отдаться за еду.

Гавань имела свой аналог Вяземской лавры – шесть двухэтажных бараков, выкрашенных в буро-коричневый цвет, которые вытянулись вдоль Шкиперского канала. Они назывались Кекинские дома, и селились там сплошь алкоголики и бузотеры. Их жены шили жилеты и занимались переплетным делом, а мужья пропивали трудовые заработки супружниц. Интересно, что сам купец первой гильдии Алексей Леонтьевич Кекин, известный хлеботорговец и крупный домовладелец, славился благотворительностью. После смерти единственного сына он по завещанию передал все свое имущество городу Ростову (Ярославской губернии). Это не мешало богачу много лет получать плату с гаванцев за жизнь в невообразимо ужасных условиях.

Дурную репутацию имел близлежащий к Васильевскому остров Голодай. Прежде там содержалась каторжная тюрьма. Затем на ее месте разбили немецкое и армянское кладбища, но дух криминала остался. Население острова отличалось особым неуважением к закону. Большинство жителей были беспаспортными, они укрывались тут от полиции. Мало селилось простых ремесленников и много мазуриков. Или, как тогда выражались, людей с неопределенным родом занятий…

Рядом с Голодаем располагался целый архипелаг небольших островов: Жадимировского, Гоноропуло, Кашеварова. Пустынные и продуваемые ветрами, острова эти давали приют дезертирам и беглым преступникам. На Гоноропуло, к примеру, со времен Петра I закапывали в песок тех, кому было отказано в церковном погребении: казненных, самоубийц, раскольников. Поэтому ни полиция, ни обыватели старались сюда не соваться. Лишь по весне появлялись охотники на прилетевшую дичь, да и тех беглые быстро отваживали. К началу XX века все эти острова исчезли – протоку Малой Невы засыпали и присоединили их к Голодаю.

Особняком стояли Вольные острова, самые зловещие и опасные. Они представляли собой отмель в устье Малой Невы, которая появилась между 1815 и 1817 годами, а через полвека, когда море опустилось ещё, этот архипелаг превратился в единый остров. Болотистая нездоровая местность не позволяла тут строиться обывателям. И отмель облюбовали флотские дезертиры. К ним присоединились беглые из Кронштадтских морских арестантских рот. Образовалась коммуна из отчаянных, на все готовых мужиков. После Стеклянного флигеля и Волчьей канавы Вольный остров шел третьим в списке самых недобрых мест столицы.

Южнее Васильевского острова, напротив устья реки Екатерингофки, находился ещё один архипелаг. Главным там был Гутуевский остров. Он славился своим костеобжигательным заводом. В нем перерабатывали кости, которые свозили со всей европейской части России и даже из Сибири. Костная мука бойко продавалась на экспорт. Огромная гора мослов высотой с шестиэтажный дом была видна чуть ли не из Кронштадта. Печи завода дымили днем и ночью. У них тоже была недобрая слава: рассказывали, что в горнилах гайменники сжигали тела своих жертв. Будто бы у кочегаров была даже такса… Рабочие на заводе все имели паспорта, но в казармах селили за мзду мазуриков и «лишенных столицы».

Те, кто категорически избегал прописки, селился поблизости – Гутуевский был окружен островами помельче: Канонерским, Большим Грязным и Резвым. Ничем особенным они не отличались. На Канонерском морские артиллеристы проводили учебные стрельбы. Полиция боялась недолетов и обходила остров стороной, отчего там любили прятаться беглые. На Резвом существовал свой костеобжигательный завод с клееварной фабрикой. На него охотно нанимали людей без паспортов. Все это переменилось, когда на Гутуевском острове решили соорудить морской порт и связать его глубоким каналом с Кронштадтом. Порт начал принимать грузы в 1885 году. Босяков повывели, и на островах стало скучно…

Резкое увеличение преступности в Петербурге случилось в первую русскую революцию. «Морок пятого года» (по выражению министра внутренних дел А.А. Макарова) проходит как водораздел. Статистика выглядит пугающе. В 1903 году в империи было совершено 10 194 преступления против жизни (убийства и покушения на убийство), а в 1907 – уже 55 294. За четыре года количество самых страшных злодеяний увеличилось в 5,5 раза! Уголовные сменили тактику, сделались отчаянными и без раздумий пускали в ход оружие. Раньше сопротивление полиции оказывали лишь поляки и кавказцы. После «морока» насилие стало всеобщим. Вот типичный пример. В январе 1910-го два «духовых» напали на ренский погреб на Царскосельском проспекте. При этом они стреляли в городового. В прошлом веке такое не могло присниться и в кошмарном сне. А тут никаких колебаний… Обоих дураков взяли. Петербург все еще находился на военном положении, и за покушение на государственного служащего виновным полагалась виселица. Военно-окружный суд приговорил бандитов к смертной казни. Но командующий военным округом при конфирмации заменил ее на 20 лет каторги. Нет никаких сомнений, что через семь лет эти ребята, «птенцы Керенского», разъезжали по столице и грабили прохожих…

Месяц спустя в Смольном переулке была задушена старуха-служанка Донович. Сыщики выяснили, что убийство совершил некий Попов, бывший канцелярский служитель Петербургской сыскной полиции! Душить пожилую женщину ему помогала любовница…

В столице теперь происходили дикие и бессмысленные злодеяния. Например, в ночь на 17 апреля 1910 года на посту возле дома № 114 по Петергофскому шоссе был застрелен городовой Алексей Шибанов. В доме помещалось известное заведение «Красный кабачок». Служивый стоял и следил за порядком, никого не трогал. Подъехали три мерзавца и убили служивого человека. Просто так, от нечего делать. На другой день они явились в Народный дом графини Паниной и стали громко хвалиться содеянным. Тут-то сыщики их и повязали.

А ещё в Петербурге появились банды, каких прежде столица не видала. Одна из них хищничала в городе и окрестностях полтора года. Когда банду изловили, на скамью подсудимых усадили сразу 68 человек, в том числе 7 женщин. С августа 1907 по октябрь 1909 г. экспроприаторы совершили 33 вооруженных грабежа. Самое известное нападение случилось в поезде Приморской железной дороги. Бандиты убили казначея Сестрорецкого оружейного завода Ермолаева и завладели деньгами, которые тот вез. На выстрелы из соседнего купе прибежал полковник Суренкин – застрелили и его. Вскоре гайменники заподозрили одного из своих, студента (!) Можейко, в утайке денег и зарезали парня. Суд приговорил 29 обвиняемых к смерти, 7 – к каторге, 8 – к арестантским отделениям и 5 – к тюремному заключению.

Полиции приходилось туго. Одним из способов борьбы с преступностью были ночные облавы. Их результаты поражали. Так, 15 апреля 1911 года были обшарены Гаванский, Ново-Деревенский участки, половина Петербургской части и два участка Васильевской. Задержанных оказалось 2678 человек. Бесписьменные, праздношатающиеся, нищие и не имеющие права жить в столице. Правда, из серьезных уголовных не попался никто. Ещё больше добычи при проверочных обходах давали Волынкина деревня, Екатерингоф, Румянцевская роща от Путиловского завода или местность вокруг линии Балтийской железной дороги близ Митрофаньевского кладбища. Много бесписьменных ловили на пустых барках по Малой Неве, на Горячем поле за Малой Охтой, а летом на Гражданке, Кушелевке и в других пригородных селениях. В градоначальстве, конечно, знали про Горячее поле за Скотопригонным двором, но облавы там старались не проводить – уж больно опасно. Вяземскую же лавру, наоборот, чистили чуть ли не еженощно, и фартовые оттуда в конце концов ушли.

«Мода» на экспроприации очень усложнила службу сыщиков. Нападения на кассы и ломбарды, убийства артельщиков, грабежи почтовых отделений стали повсеместны. Грань между политическими преступниками и уголовными стерлась. Деньги с «экса» шли то ли на революционную борьбу, то ли в карман исполнителей. Кровавые грабежи с большим трудом удалось свести на нет лишь к 1912 году.

Чтобы у читателя не сложилось мнение, что преступления в Петербурге были уделом исключительно люмпенов и маргиналов, упомянем и про негодяев из приличных слоев общества. В 1912 году Сыскной полицией по обвинению в организации четырех грабежей был задержан бывший депутат Государственной думы Алексей Федорович Кузнецов. А в 1906 году СПбСП пришлось расследовать дело о коррупции, главным фигурантом которого являлся товарищ министра внутренних дел (!) Владимир Иосифович Гурко (1862–1927). В тот год случился неурожай, государство выделило средства на закупку зерна для голодающих. Распределял их Гурко. Однако вместо проверенных купцов с крупнейшей в Европе Калашниковской зерновой биржи подряды на поставку он отдал дельцу и мошеннику Эрику Лидвалю, сыну лейб-портного и брату известного петербургского архитектора. Лидвалю было перечислено 2,3 миллиона рублей, однако вместо 10 миллионов пудов ржи он поставил лишь 915 тысяч пудов.

Да и самое последнее громкое убийство, раскрытое столичной Сыскной полицией, совершили далеко не простые люди – муж племянницы Николая II князь Феликс Юсупов, депутат Государственной Думы В.М. Пуришкевич и великий князь Дмитрий Павлович. В ночь на 17 декабря 1916 года буквально в двух шагах от Офицерской, 28, они убили любимца императорской семьи старца Григория Распутина.

С началом Первой мировой войны в Петербурге появились новые напасти: сначала массовое дезертирство, потом фабрикация фальшивых «красных билетов», дающих освобождение от воинской службы. А со взятием немцами Варшавы и Риги город наполнился беженцами. Преступность за годы войны увеличилась в разы.

Однако то были «цветочки», сущий ад начался после марта 1917 года, когда Министерство юстиции Временного правительства обнародовало постановление «Об облегчении участи лиц, совершивших уголовные преступления». Из тюрем и каторг в столицу устремились фартовые всех мастей…

Но это уже совершенно другая история…