17
Равич шел в клинику. Он уже неделю как вернулся с Ривьеры. Шел – и вдруг замер на месте. Происходящее напоминало детскую игру. Стальные леса новостройки поблескивали на солнце, словно только что собранные из детского конструктора; на фоне светлого неба строящееся здание в паутине стояков и труб походило на чертеж из учебника – как вдруг прямо у него на глазах одна из вертикалей с уцепившейся за нее черной фигуркой пошатнулась, отошла от ажурного каркаса, накренилась и стала медленно падать – со стороны это напоминало падение спички с сидящей на ней мухой. Она все падала, падала, и казалось, никогда не упадет, но тут фигурка отделилась, обернувшись тряпичной куклой, что, беспомощно размахивая ватными руками, кувыркалась в воздухе. На секунду показалось, будто мир онемел – такая мертвая воцарилась тишина. Ни шороха, ни ветерка, ни вздоха, ни вскрика – только эта нелепая фигурка и огромная балка все падали, падали вниз… И только потом обрушился шум, и все разом задвигалось. Лишь теперь Равич понял, что у него перехватило дыхание. Но он уже бежал.
Пострадавший распластался на мостовой. Еще секунду назад улица была пуста. Теперь она кишела людьми. Сбегались со всех сторон, словно на звон набата. Равич протиснулся сквозь толпу. Увидел, как двое работяг пытаются поднять упавшего.
– Не трогать! Оставьте его! – крикнул он.
Люди вокруг расступились, давая ему дорогу. Работяги все еще держали жертву на весу.
– Положите! Только тихо! Осторожно!
– Вы кто? – спросил один из работяг. – Врач?
– Да.
– Тогда ладно.
Они положили пострадавшего обратно на мостовую. Равич опустился на колени послушать, есть ли дыхание. Осторожно расстегнул мокрую от пота рубаху и приложил ладонь к груди.
– Ну, что он? – спросил работяга, поинтересовавшийся у Равича, врач ли он. – Без сознания?
Равич покачал головой.
– Тогда что? – все еще не понимал работяга.
– Умер, – сказал Равич.
– Умер?
– Да.
– Как же так? – растерянно проговорил работяга. – Ведь только что обедали вместе…
– Где тут врач? – послышалось вдруг из задних рядов окружившей их толпы.
– В чем дело? – отозвался Равич.
– Где тут врач? Скорее!
– Да что случилось?
– Женщина… Там…
– Какая еще женщина?
– Ее балкой задело! Там кровищи…
Равич уже снова проталкивался сквозь толпу. Маленькая, тщедушного вида женщина в синем рабочем фартуке – фартук казался на ней огромным – лежала на песке возле ямы с известью. Морщинистое, страшно бледное лицо, на котором двумя черными угольками застыли глаза. Из-под шеи фонтанчиком хлестала кровь. Она выплескивалась косой пульсирующей струйкой, словно плевками, и выглядело все это ужасно неопрятно. Под головой женщины, въедаясь в песок, расползалась черная лужица.
Равич зажал артерию. Из небольшой походной аптечки, которую на всякий случай всегда таскал с собой, выхватил бинт.
– Подержите кто-нибудь, – сказал он стоящим рядом.
Четыре руки потянулись к аптечке одновременно. Аптечка упала на песок и раскрылась. Он схватил ножницы, тампон, вскрыл бинт.
Женщина лежала молча. Немигающий взгляд устремлен в одну точку, все тело сведено судорогой страха.
– Все в порядке, мамаша, – ободрил ее Равич. – Все в порядке.
Удар пришелся на плечо и шею. Плечо размозжено, ключица сломана, сустав раздроблен. Сгибаться не будет.
– Так, рука левая, – автоматически приговаривал Равич, а сам уже осторожно прощупывал затылок. Кожа содрана, но все остальное вроде цело. Ступня вывихнута, он проверил, цела ли кость ноги. Серые чулки, штопанные-перештопанные, но без дыр, перехваченные черной повязкой ниже колен – до чего отчетливо это всякий раз запоминается! Черные ботинки на шнурках, шнурки завязаны двойным узлом, мыски у ботинок залатаны.
– «Скорую» кто-нибудь вызвал? – спросил он.
Никто не ответил.
– Полицейский, кажись, звонил, – откликнулся наконец кто-то.
Равич вскинул голову.
– Полицейский? Где?
– Да там. Около второго.
Равич поднялся.
– Ну, тогда все в порядке.
Он хотел смыться. Но в ту же секунду полицейский раздвинул кольцо зевак. Это был молодой парень с блокнотиком в руке. Он нервно слюнявил огрызок карандаша.
– Минутку, – проговорил он и принялся что-то записывать.
– Да тут все в порядке, – бросил Равич.
– Минутку, месье.
– Но я очень спешу. У меня срочный вызов.
– Минутку, месье. Вы врач?
– Я остановил кровотечение, только и всего. Вам остается дождаться «скорую».
– Не торопитесь, месье! Я должен записать ваши данные. Это важно. Вы свидетель. Вдруг она умрет, что тогда?
– Да не умрет она!
– Это еще не факт. И с возмещением ущерба наверняка будет морока.
– Вы «скорую» вызвали?
– Напарник мой вызывает. А теперь не мешайте, иначе еще дольше провозимся.
– Человек, вон, помирает, а вам лишь бы уйти, – попрекнул Равича один из работяг.
– Если б не я, она бы уже умерла.
– Вот именно, – вопреки всякой логике запальчиво подтвердил рабочий. – Тем более вам надо остаться.
Рядом щелкнул затвор фотоаппарата. Мужчина в модной шляпе, тулья пирожком, широко ему улыбался.
– Вы не присядете, как будто повязку накладываете?
– Нет.
– Но это же для прессы, – пояснил мужчина. – И вас тоже упомянут, адрес, фамилия, ну и текст, что вы эту женщину спасли. Лучше всякой рекламы. Попрошу вас, вот сюда, здесь освещение лучше.
– Идите к черту! – разозлился Равич. – Ей срочно нужна «скорая». Повязка временная, долго не продержится. «Скорую» вызывайте, срочно!
– Всему свой черед, месье, – заявил полицейский. – Первым делом я протокол должен оформить.
– Покойник тебе уже сказал, как его зовут? – язвительно поинтересовался какой-то юнец из толпы.
– Ta gueule! – цыкнул полицейский и сплюнул пареньку под ноги.
– Сфотографируйте, пожалуйста, еще разок, вот отсюда, – обратился кто-то к фотографу.
– Это еще зачем?
– Чтобы видно было, что тут огорожено. Улица перекрыта была. Видите, вон там. – И он показал на криво прибитую фанерку с надписью «Осторожно! Опасно для жизни! Проход закрыт!». – Снимите так, чтобы было видно. Нам это нужно. О возмещении ущерба не может быть и речи.
– Я фотокорреспондент, – надменно заявил человек в шляпе. – И фотографирую только то, что сам сочту интересным.
– Так это же и есть самое интересное! Что может быть интереснее? Объявление на заднем плане…
– Объявление никому не интересно. Интересно само событие.
– Тогда занесите в протокол. – Неугомонный мужчина деликатно, двумя пальцами, постучал полицейского по плечу.
– А вы кто такой? – досадливо спросил тот.
– Представитель строительной фирмы.
– Отлично, – буркнул полицейский. – Оставайтесь на месте. Как вас зовут? – снова обратился он к пострадавшей. – Хоть это вы, надеюсь, помните?
Женщина шевельнула губами. Веки ее затрепетали. «Словно крылья бабочки, серой бабочки на последнем издыхании, – подумал Равич. И в ту же секунду: – Идиот несчастный! Тебе же смываться надо!»
– Вот черт! – крякнул полицейский. – Может, она вообще рехнулась. Возись тут с ней! А у меня в три дежурство кончается.
– Марсель, – вымолвила вдруг женщина.
– Что? Секундочку! Как? – Полицейский ждал ответа. – Еще раз! Повторите еще раз!
Женщина молчала.
– Все вы с вашей дурацкой болтовней! – набросился он на представителя фирмы. – Ну как тут прикажете протокол составлять!
В эту секунду снова щелкнул затвор фотокамеры.
– Благодарю, – сказал фотограф. – Очень живенько.
– Вывеску нашу засняли? – спросил представитель фирмы, нисколько не испугавшись полицейского. – Закажу сразу полдюжины!
– Нет! – отрезал фотограф. – Я социалист. Лучше бы рабочим страховку платили, прихвостень несчастный, шавка миллионерская!
Взвыла сирена. «Скорая». Сейчас или никогда, мелькнуло у Равича. Он потихоньку шагнул в сторону. Но полицейский уже держал его за рукав.
– Месье, вам придется пройти в отделение. Сожалею, но так положено, все надо запротоколировать.
Дежурный по отделению молча выслушал доклад обоих полицейских. После чего обратился к Равичу.
– Вы не француз, – изрек он. Это был не столько вопрос, сколько утверждение.
– Нет, – ответил Равич.
– Тогда кто вы?
– Чех.
– Как в таком случае вы оказались здесь врачом? Вы же иностранец и не имеете права работать практикующим врачом, если только не получили французское гражданство.
Равич улыбнулся:
– А я и не работаю врачом. Я здесь как турист. Путешествую для собственного удовольствия.
– Паспорт при вас?
– Тебе это нужно, Фернан? – спросил его напарник. – Господин оказал помощь пострадавшей, адрес его у нас есть. Этого вполне достаточно. Есть и другие свидетели.
– А мне интересно. Так паспорт у вас при себе? Или другое удостоверение личности?
– Разумеется, нет, – ответил Равич. – Кому охота таскать с собой паспорт?
– И где же он?
– В консульстве. На прошлой неделе туда отнес. На продление.
Равич знал: если он скажет, что паспорт в отеле, его пошлют туда в сопровождении полицейского и все его нехитрые плутни немедленно раскроются. Кроме того, он из предосторожности указал, конечно же, адрес совсем другого отеля. С консульством шансы выкрутиться были получше.
– В каком консульстве? – не унимался Фернан.
– В чешском. В каком же еще?
– Мы ведь можем позвонить и проверить. – Фернан не сводил с него глаз.
– Конечно.
Фернан выдерживал паузу.
– Хорошо, – произнес он наконец. – И проверим.
Он встал и вышел в соседнюю комнату. Его напарник был явно смущен.
– Вы уж извините, месье, – обратился он к Равичу. – Вообще-то можно было и без этого обойтись. Ничего, сейчас все разъяснится. А за помощь мы вам весьма признательны.
Разъяснится, эхом пронеслось в голове у Равича. Доставая сигарету, он как бы невзначай осмотрелся. У двери стоял еще один полицейский. Просто так, случайно.
Всерьез его пока что никто не подозревал.
Можно, конечно, оттолкнуть и броситься вон, но за дверью еще и представитель фирмы, и двое работяг. Нет, эту идею придется отбросить. Да и при входе в участок обычно парочка полицейских стоит.
Вернулся Фернан.
– В консульстве паспорта на ваше имя не числится.
– Возможно, – проронил Равич.
– Что значит «возможно»?
– Один работник, да еще по телефону, не может всего знать. Там полдюжины людей паспортами занимаются.
– Нет, этот точно знал.
Равич ничего не ответил.
– Никакой вы не чех, – заявил Фернан.
– Послушай, Фернан, – попытался вмешаться второй полицейский.
– У вас акцент не чешский, – продолжил свои умозаключения Фернан.
– Возможно, и нет.
– Вы немец! – торжествующе выпалил он. – И у вас нет паспорта!
– Нет, – возразил Равич. – Я марокканец, и у меня французских паспортов сколько угодно и каких хотите.
– Я попрошу! – заорал Фернан. – Что вы себе позволяете?! Вы оскорбляете французское государство!
– Дерьма пирога! – внятно сказал один из рабочих. Зато представитель фирмы изменился в лице и, казалось, готов отдать честь.
– Фернан, да брось ты…
– Вы врете! Вы не чех! Так есть у вас паспорт или нету? Отвечайте!
«Крыса, а не человек, – подумал Равич. – Крыса в человеке, и никакими силами ее не утопишь. Не все ли равно этому идиоту, есть у меня паспорт или нет? Но крыса что-то учуяла и уже лезет из норы».
– Отвечайте! – надрывался Фернан.
Клочок бумаги. Есть он у тебя, нет ли – это всего лишь клочок бумаги. Достань он его сейчас из кармана, и эта тварь будет кланяться и рассыпаться в извинениях. Пусть ты целую семью зарезал, пусть ты банк ограбил – покажешь паспорт, и этот долдон как миленький отдаст тебе честь. Но будь ты хоть сам Иисус Христос – без паспорта ты бы давно подох в тюряге. Впрочем, до своих тридцати трех он бы сейчас и с паспортом не дожил – забили бы за милую душу.
– Я вас задерживаю до установления личности, – распорядился Фернан. – Я лично этим займусь.
– Прекрасно, – отозвался Равич.
Чеканя шаг, Фернан вышел. Второй полицейский смущенно перебирал бумаги.
– Мне очень жаль, месье, – сказал он немного погодя. – Он на таких делах прямо с ума сходит.
– Ничего.
– С нами-то все? – спросил один из работяг.
– Да.
– Вот и ладно. – Уходя, он повернулся к Равичу. – После мировой революции вам никакой паспорт не понадобится.
– Поймите, месье, – продолжил второй полицейский. – У Фернана отец на войне погиб. Ну, в мировую. Он всех немцев ненавидит, вот и устраивает такие штуки. – Он поднял на Равича смущенный взгляд. Видимо, догадался, что к чему. – Крайне сожалею, месье. Будь я один…
– Ничего страшного, – утешил его Равич. Он еще раз огляделся. – Можно мне позвонить, пока этот Фернан не вернулся?
– Конечно. Телефон вон там, у стола. Только поскорее.
Равич позвонил Морозову. По-немецки рассказал ему, что случилось. Попросил известить Вебера.
– И Жоан тоже? – спросил Морозов.
Равич задумался.
– Нет. Пока не надо. Скажи ей, меня задержали, но дня через два-три все будет в порядке. Присмотри за ней.
– Ладно, – без особого энтузиазма отозвался Морозов. – Будь здоров, Войцек.
Равич положил трубку, как только вошел Фернан.
– Это на каком же языке вы беседовали? – спросил он с ехидной улыбочкой. – Неужто на чешском?
– На эсперанто, – ответил Равич.
Наутро явился Вебер.
– Ничего себе мерзость, – опешил он, оглядывая камеру.
– Французские тюрьмы – это еще самые настоящие тюрьмы, – заметил Равич. – Их не затронул презренный тлен гуманизма. Добротное вонючее восемнадцатое столетие.
– Отвратно, – пробормотал Вебер. – Отвратно, что вы сюда угодили.
– Ни одно доброе дело не остается безнаказанным. Надо было оставить эту женщину истекать кровью. Мы живем в стальные времена, Вебер.
– В чугунные. Эти ребятки уже докопались, что вы в стране нелегально?
– Конечно.
– И адрес знают?
– Конечно, нет. Разве могу я подвести под монастырь старый добрый «Интернасьональ»? За постояльцев без регистрации хозяйку оштрафуют. И, конечно, устроят облаву, сцапав еще дюжину беженцев. Местом жительства я в этот раз указал отель «Ланкастер». Небольшой, дорогой, изысканный отель. Когда-то гостевал там в прошлой жизни.
– А зовут вас теперь, значит, Войцек.
– Владимир Войцек. – Равич ухмыльнулся. – Уже четвертое мое имя.
– Вот ведь переплет, – сокрушался Вебер. – Что мы можем сделать, Равич?
– Не так уж много. Главное, чтобы эти ребятки не выведали, что я здесь не в первый раз. Не то полгода тюрьмы мне обеспечено.
– Вот черт.
– Да-да, мир день ото дня становится все гуманнее. Живи опасно, как говаривал Ницше. Эмигранты следуют его наказу, хотя и поневоле.
– Ну а если они не дознаются?
– Две недели, думаю так. Ну и как обычно: выдворение.
– А потом?
– А потом я вернусь.
– Пока вас опять не сцапают?
– Именно. В этот раз мне еще повезло. Два года как-никак. Целая жизнь.
– С этим надо что-то делать. Дальше так продолжаться не может.
– Почему? Вполне. Да и что вы можете сделать?
Вебер задумался.
– Дюран, – вдруг произнес он. – Конечно! Дюран кучу важных людей знает, у него связи. – Он осекся. – Господи, да вы же сами оперировали чуть ли не главного шефа по этим делам! Того, с желчным пузырем!
– Только не я. Дюран.
Вебер расхохотался.
– Да, старику так прямо об этом не скажешь. Но сделать он кое-что может. Уж я сумею попросить.
– Вы мало чего добьетесь. Я недавно выбил из него две тысячи. Он мне этого не забудет.
– Забудет как миленький, – заверил Вебер с явным удовольствием, – он же побоится, что вы расскажете, кто на самом деле за него оперирует. Вы ведь десятки операций вместо него сделали. Ну и потом – вы же ему нужны!
– Запросто найдет себе кого-нибудь еще. Либо того же Бино, либо кого-то другого из беженцев. От желающих отбоя нет.
Вебер огладил усы.
– Не с такой рукой, как у вас. В любом случае попытаться можно. Сегодня же с ним поговорю. Чем я еще могу вам помочь? Кормят как?
– Отвратительно. Но я плачу – и мне приносят.
– Курево?
– Тоже есть. Единственное, в чем я нуждаюсь, вы все равно обеспечить не сможете: это ванна.
Две недели Равич провел в камере с евреем-сантехником, полуевреем-писателем и с поляком. Сантехник тосковал по Берлину, писатель Берлин ненавидел, поляку было на все наплевать. Равич обеспечивал всех сигаретами. Писатель рассказывал еврейские анекдоты. Сантехник оказался незаменимым специалистом по борьбе с вонью.
Через две недели за Равичем пришли. Сначала его отвели к инспектору, который поинтересовался, есть ли у него деньги.
– Есть.
– Хорошо. Тогда поедете на такси.
К нему приставили полицейского в штатском. На улице по-летнему светило солнышко. До чего же приятно на воле! У ворот тюрьмы старик продавал воздушные шары. Равич подивился, с какой стати тот выбрал для своего товара столь странное место. Его провожатый уже подзывал такси.
– Куда хоть мы едем? – поинтересовался Равич.
– К шефу.
Равич понятия не имел, к какому именно шефу. Впрочем, покуда это не директор немецкого концлагеря, ему более или менее все равно. По-настоящему страшно в нынешнем мире только одно: безоружным оказаться во власти неприкрытого террора. Остальное все пустяки.
В такси имелся радиоприемник. Равич включил. Сперва сообщили о ценах на овощи, только потом – политические новости. Полицейский зевнул. Равич покрутил ручку настройки. Музыка. Модная песенка. Лицо провожатого просветлело.
– Шарль Трене, – пояснил он. – «Менильмонтан». Шикарная вещичка!
Такси остановилось. Равич расплатился. Его отвели в приемную, которая, как все приемные на свете, провоняла скукой и страхом ожидания, потом и пылью.
Он просидел с полчаса, читая старый номер «Ля ви паризьен», оставленный кем-то из посетителей. После двух недель вовсе без книг газетенка показалась ему чуть ли не шедевром литературной классики. Потом наконец его препроводили к шефу.
Прошла, быть может, минута, прежде чем он этого толстенького коротышку узнал. Когда оперируешь, к лицам пациентов обычно вообще не присматриваешься. Они тебе безразличны, все равно что номера. Единственное, что интересует, – это оперируемый орган. Но на это лицо Равич тогда все же взглянул не без любопытства. И вот он восседает перед ним, жив-здоров, пузцо уже снова наел, без желчного пузыря, Леваль, собственной персоной. Равич только сейчас вспомнил, что Вебер обещал подключить Дюрана, и никак не ожидал, что его к самому Левалю доставят.
Леваль оглядел его с ног до головы. Он умело выдерживал паузу.
– Ваша фамилия, разумеется, не Войцек, – пробурчал он наконец.
– Нет.
– И какая же настоящая?
– Нойман. – Так они с Вебером условились. А Вебер должен был Дюрану сказать. Войцек – слишком экзотично.
– Вы немец, не так ли?
– Да.
– Беженец?
– Да.
– А так не скажешь. По внешнему виду.
– Не все беженцы евреи, – объяснил Равич.
– Почему дезинформировали? Настоящее имя почему скрывали?
Равич передернул плечами.
– А что поделаешь? Мы и так стараемся врать как можно меньше. Но приходится. И отнюдь не ради собственного удовольствия.
Леваль побагровел.
– Думаете, мы тут с вами ради собственного удовольствия возимся?
Сплошная серость, думал Равич. Грязноватая седина, под глазами грязновато-сизые мешки, рот старчески приоткрыт. Тогда-то он не распинался; был просто тушкой дряблого мяса с прогнившим желчным пузырем внутри.
– Живете где? Адрес тоже указали фиктивный.
– Где придется. То тут, то там.
– И давно?
– Три недели. Три недели назад перебрался из Швейцарии. Через границу провели. Вы же знаете, без документов мы нигде не имеем права жить, а решиться на самоубийство большинство пока не в состоянии. Именно по этой причине вам и приходится с нами возиться.
– Вот и оставались бы у себя в Германии, – пробурчал Леваль. – Не так уж там все и страшно. Как начнут, понимаешь, преувеличивать…
«Резани я чуть-чуть не так, – думал Равич, – ты бы сейчас здесь не сидел и не нес бы всю эту околесину. Черви без всяких документов запросто пересекли бы твои границы – либо ты был бы уже пригоршней праха в аляповатой урне».
– Так где вы тут жили? – повторил свой вопрос Леваль.
«Вот что тебе хотелось бы разузнать, – думал Равич. – Других хочешь сцапать».
– В дорогих отелях, – ответил он. – Под разными именами, по нескольку дней.
– Это неправда.
– Зачем спрашивать, если вам и так все лучше меня известно, – заметил Равич, которому все это постепенно стало надоедать.
Леваль гневно пристукнул ладошкой по столу.
– Прекратите тут хамить! – прикрикнул он и озабоченно глянул на свою ладошку.
– Вы по ножницам стукнули, – любезно пояснил ему Равич.
Леваль спрятал ладошку в карман.
– Вы не находите, что довольно нагло себя ведете? – спросил он с неожиданным спокойствием человека, который может позволить себе роскошь самообладания, зная, что собеседник всецело в его власти.
– Нагло? – Равич глянул на него с неприкрытым удивлением. – Это вы мне говорите о наглости? Мы здесь не в школе, не в монастыре для раскаявшихся изуверов! Я борюсь за спасение своей жизни – а вам хочется, чтобы я чувствовал себя уголовником, который вымаливает у вас приговор помягче. Только потому, что я не нацист и у меня нет документов. Так вот: не чувствовать себя преступниками, хоть мы провинились лишь тем, что пытаемся выжить, вдоволь нахлебались тюрем, полиции, унижений, – это единственное, что еще позволяет нам сохранять веру в себя, как вы этого не поймете? И видит Бог, это все, что угодно, только не наглость.
Леваль ничего на это не ответил.
– Врачебной практикой здесь занимались? – спросил он сухо.
– Нет.
«Шов, должно быть, уже почти незаметен, – думал Равич. – Я тогда хорошо зашил. Работенки было дай Бог, одного жира сколько. А он опять его нажрал. Нажрал и напил».
– Это сейчас главная опасность, – изрек Леваль. – Околачиваетесь тут без диплома, без экзамена, без ведома властей! Неизвестно сколько времени! Так я и поверил в эти ваши три недели! Кто знает, во что вы совались, в каких темных делишках замешаны!
«Еще как совался. В твой бурдюк с твоими жесткими склеротическими артериями, с твоей жирной печенкой, с твоим прогнившим желчным пузырем, – думал Равич. – А если бы не совался, так твой дружок, тупица Дюран, вполне гуманно зарезал бы тебя на столе, благодаря чему прославился бы как светило хирургии еще больше и за операции стал бы драть еще дороже».
– Это главная опасность! – повторил Леваль. – Работать врачом вам запрещено. Но вы, понятное дело, хватаетесь за все, что подвернется. Недавно как раз я имел разговор на эту тему с одним из наших медицинских корифеев: он всецело того же мнения. Если вы действительно в курсе медицинской науки, то должны знать это имя…
Нет, подумал Равич. Быть не может, чтобы он сейчас Дюрана назвал. Жизнь не способна на такие шутки.
– Профессор Дюран, – торжественно провозгласил Леваль. – Он мне, можно сказать, глаза раскрыл. Санитары, фельдшеры, студенты-недоучки, массажисты – кто только не выдает себя теперь за медицинское светило из Германии! А как проверить? Как проконтролировать? Подпольные операции, аборты, часто на пару со знахарками, повитухами, шарлатанами всякими, – одному Богу известно, каких бед они натворили и еще могут натворить! Вот почему от нас требуется величайшая бдительность! В таком деле любой бдительности мало!
Дюран, думал Равич. Вот и отлились те две тысячи. Только кто же теперь будет за него оперировать? Наверно, Бино. Наверно, опять договорились.
Он понял, что болтовню Леваля уже не слушает. И лишь когда тот упомянул Вебера, снова навострил уши.
– Тут некто доктор Вебер за вас хлопотал. Вы знакомы?
– Мельком.
– Он приходил. – Леваль вдруг замер, вытаращив глаза. Потом оглушительно чихнул, извлек из кармана носовой платок, обстоятельно высморкался, изучил полученные результаты, аккуратно сложил платок и сунул обратно. – Ничем помочь не могу. Мы обязаны проявлять твердость. Вы будете выдворены.
– Я знаю.
– Вас что, уже выдворяли?
– Нет.
– В случае повторного задержания шесть месяцев тюрьмы. Это вам известно?
– Да.
– Я прослежу, чтобы вас выдворили как можно скорей. Это единственное, что я могу для вас сделать. Деньги у вас есть?
– Да.
– Хорошо. В таком случае оплата за проезд до границы для вас и сопровождающего лица за ваш счет. – Он кивнул. – Можете идти.
– Нам нужно вернуться к определенному часу? – спросил Равич у своего конвоира.
– Ну, не совсем. Более менее. А что?
– Неплохо бы промочить горло.
Сопровождающий глянул на него испытующе.
– Да не сбегу я, – сказал Равич, а сам уже многозначительно поигрывал в руках двадцатифранковой купюрой.
– Ну ладно. Минутой больше, минутой меньше…
У первого же бистро они попросили таксиста притормозить. Несколько столиков уже были выставлены на тротуаре. Было прохладно, но солнечно.
– Что будете пить? – спросил Равич.
– «Амер Пикон». В это время ничего другого не употребляю.
– А мне двойной коньяк. Только отборного. И воды не надо.
Равич спокойно сидел за столиком и дышал свежим воздухом. Если б на воле – какое это было бы счастье! На деревьях вдоль тротуара уже набухли блестящие бурые почки. Пахло свежим хлебом и молодым вином. Официант принес заказ.
– Где у вас телефон?
– В зале, справа, где туалеты.
– Но-но… – спохватился полицейский.
Равич сунул ему в ладонь двадцать франков.
– Сами прикиньте: ну кому еще бывает нужно позвонить? Никуда я не денусь. Хотите, постойте рядом. Пойдемте.
Конвоир колебался недолго.
– Ладно, – сказал он, поднимаясь. – В конце концов, все мы люди.
– Жоан!
– Равич! Господи! Где ты? Тебя выпустили? Ради Бога, где ты?
– В бистро…
– Не дури! Где ты на самом деле?
– Я правда в бистро.
– Где? Так ты уже не в тюрьме? Где ты пропадал все это время? Этот твой Морозов…
– Он сказал тебе все как есть.
– Он даже не сказал мне, куда тебя отправили. Я бы сразу…
– Вот потому-то он тебе и не сказал, Жоан. Поверь, так лучше.
– Почему тогда ты звонишь из бистро? Почему ко мне не едешь?
– Не могу. У меня всего несколько минут. Уговорил сопровождающего ненадолго остановиться. Жоан, меня на днях вывезут в Швейцарию и… – Равич глянул в застекленную дверь телефонной кабинки. Конвоир, прислонившись к стойке, мирно с кем-то беседовал. – И я сразу вернусь. – Он подождал. – Жоан…
– Я уже еду! Сейчас же! Где ты?
– Ты не можешь приехать. Тебе до меня полчаса. А у меня только несколько минут.
– Задержи полицейского! Дай ему денег! Я привезу денег!
– Жоан, – сказал Равич. – Ничего не выйдет. И так проще. Так лучше.
Он слышал ее взволнованное дыхание.
– Ты не хочешь меня видеть? – спросила она, помолчав.
До чего же тяжело! Не надо было звонить, подумал Равич. Разве можно хоть что-то объяснить, не глядя друг другу в глаза?
– Больше всего на свете я хочу тебя видеть, Жоан.
– Так приезжай! И человек этот пусть приезжает!
– Это невозможно. Я должен заканчивать. Скажи только быстренько, чем ты сейчас занята?
– Что? О чем ты?
– Что на тебе надето? Где ты в данную секунду?
– В номере у себя. В постели. Вчера опять засиделись допоздна. Но мне одеться – минутное дело, я сейчас же приеду!
Вчера, опять допоздна. Ну конечно! Все идет своим чередом, даже если кого-то упрятали в тюрягу. Это забывается. В постели, еще сонная, грива волос на подушке, на стульях вразброс чулки, белье, вечернее платье – как все вдруг расплывается перед глазами: наполовину запотевшее стекло душной телефонной кабинки, физиономия конвоира, что смутно виднеется в нем, как в аквариуме.
– Я должен заканчивать, Жоан.
До него донесся ее растерянный голос:
– Но как же так! Не можешь ты просто так уехать, а я даже не знаю, куда и что… – Она привстала, подушка отброшена, трубка в руке словно оружие, причем вражеское, плечи, глаза, глубокие и темные от волнения…
– Не на войну же я ухожу. Просто надо съездить в Швейцарию. Скоро вернусь. Считай, что я коммерсант и должен всучить Лиге наций партию пулеметов…
– А когда вернешься, опять будет то же самое? Да я жить не смогу от страха.
– Повтори это еще раз.
– Но это правда так! – Голос ее зазвенел от гнева. – Почему я все узнаю последней? Веберу можно тебя посещать, а мне нет! Морозову ты звонишь, а мне нет! А теперь еще уезжаешь…
– О Господи, – вздохнул Равич. – Не будем ссориться, Жоан.
– Я и не ссорюсь. Просто говорю все как есть.
– Хорошо. Мне надо заканчивать. Пока, Жоан.
– Равич! – закричала она. – Равич!
– Да…
– Возвращайся! Слышишь, возвращайся! Без тебя я пропала!
– Я вернусь.
– Да… да…
– Пока, Жоан. Я скоро вернусь.
Еще пару секунд он постоял в душной, тесной кабинке. Только потом заметил, что все еще держит в руке телефонную трубку. Открыл дверь. Сопровождающий смотрел на него с добродушной улыбкой.
– Закончили?
– Да.
Они вернулись на улицу к своему столику. Равич допил свой коньяк. «Не надо было звонить, – думал он. – Ведь был же спокоен. А теперь взбаламучен. Пора бы знать: от телефонного разговора ничего другого и ждать не приходится. Ни для себя, ни для Жоан». Так и подмывало вернуться к телефону, позвонить снова и сказать все, что он не успел, не сумел сказать. Объяснить, почему им нельзя увидеться. Что не хочет он, чтобы она его таким видела – грязным, пропахшим тюрягой. Только ничего это не даст: выйдет из кабинки, и на душе будет то же самое.
– Ну, кажется, нам пора, – напомнил конвоир.
– Да…
Равич подозвал официанта.
– Принесите две бутылочки коньяка, всех газет и дюжину пачек «Капорал». И счет. – Он глянул на конвоира. – Не возражаете?
– Все мы люди, – отозвался тот.
Официант принес бутылки и сигареты.
– Откупорите, пожалуйста, – попросил Равич, деловито рассовывая по карманам сигареты. После чего снова заткнул бутылки, но не до конца, чтобы пробки можно было вынуть без штопора, и упрятал их во внутренние карманы пальто.
– Неплохо, – одобрил конвоир.
– Жизнь научила. К сожалению. Мальчишкой ни за что бы не поверил, что на старости лет снова придется играть в индейцев.
Поляк и писатель коньяку обрадовались чрезвычайно. Сантехник, как выяснилось, крепкого вообще не пьет. Он оказался любителем пива и принялся объяснять, насколько в Берлине пиво лучше, чем здесь. Равич улегся на койке читать газеты. Поляк ничего не читал – он не знал по-французски. Зато он курил и был счастлив. Ночью сантехник вдруг заплакал. Равич проснулся. Он слушал, как потихоньку всхлипывает сокамерник, и смотрел в оконце, за которым уже брезжило предрассветное небо. Ему не спалось. И позже, когда сантехник притих, он все еще не мог уснуть. «Слишком хорошо жилось, – думал он. – А теперь хорошего не стало, вот ты и изводишься».
