Письмо LXXII. Всему следует предпочитать философию

То, о чем ты меня спрашиваешь, было мне ясно, когда я занимался этим вопросом. Но я давно не освежал его в своей памяти и потому не могу разъяснить его. Я чувствую, что со мной случилось то, что бывает с книгами, листы которых склеились от долгого лежания. Нужно время от времени разворачивать свою память и перетряхивать то, что в ней сложено, чтобы иметь нужные сведения всякий раз, как они потребуются. Теперь же мы отложим этот вопрос. Он требует слишком много труда и усидчивости. Я возвращусь к нему, как только буду иметь возможность долго пробыть в одном месте. Ибо есть такие вопросы, о которых можно писать в пути; другие же требуют удобного ложа, покоя и уединения. Тем не менее даже в сплошь занятые житейскими делами дни следует посвящать хоть немного времени философии. Ибо постоянно прибавляются к прежним новые житейские дела; мы сеем их, и из одного вырастает несколько. Тогда мы сами бываем вынуждены откладывать свои занятия: «вот когда я окончу это дело, я всеми силами примусь за свои занятия» или «если улажу как-нибудь это несносное дело, займусь философией».

Но заниматься философией следует не только в свободное от житейских дел время. Надо оставить все дела, чтобы посвятить себя ей. Для занятий философией никакое время не может считаться слишком долгим, хотя бы наша жизнь продолжалась от детства до крайних пределов человеческого возраста. Сверх того, отложить занятия философией – все равно что оставить их. Прерванные, они не останутся в том состоянии, в каком ты их прекратил, но подобно тому, как натянутая нить возвращается к началу, так и то, что ты приобрел непрерывным трудом, снова возвращается в прежнее состояние. Потому не надо давать житейским делам завладевать собою, не надо затягивать их, но по возможности избегать. Кроме того, всякое время удобно для плодотворных занятий философией, а между тем многие и в свободные минуты не занимаются тем, чем единственно стоит заниматься, из боязни, что им что-нибудь помешает. Но что может помешать тому, кто сохраняет свой дух бодрым и веселым во всех обстоятельствах? Веселье неразвитых людей может быть нарушено, но радость мудреца непрерывна и не может быть испорчена никакими случайностями, никакими превратностями судьбы. Мудрец всегда и везде спокоен. Ибо он не зависит от других и не ждет милости ни от судьбы, ни от людей. Его счастье – его собственное; он мог бы лишиться его, если б оно вошло извне, но оно родилось внутри его самого. Иногда извне что-либо напоминает ему о бренности, но это напоминание так ничтожно, что едва задевает его снаружи. Он может испытывать некоторые неудобства, но истинное его счастье прочно. Эти внешние неприятности можно сравнить с угрями и чирьями на здоровом и крепком теле. Они выступают на коже, но сам организм здоров. Между мудрецом, постигшим мудрость, и учеником такая разница, как между здоровым человеком и выздоравливающим после тяжелой и долгой болезни; последний принимает за здоровье возрастание своих сил. Если он будет хоть сколько-нибудь неосторожен, он снова заболеет, и болезнь возвратится. Мудрец же не может вернуться в прежнее болезненное состояние, ни даже заболеть снова. Ибо телесное здоровье дается на время. Врач, восстановивший его, не может сделать его прочным, и часто его зовут вторично к прежнему пациенту; душа же выздоравливает раз навсегда.

Вот определение здоровой души: душа здорова, если она довольна собою, верит в себя и знает, что все желания смертных, все милости, которые даются и которых просят, не имеют никакого значения для блаженной жизни. Ибо то, к чему можно что-либо прибавить, – еще несовершенно. То, от чего можно отнять что-либо, – непрочно. Тот же, чья радость постоянна, радуется своему. Напротив, все, чего жаждет чернь, быстротечно. Судьба ничего не дает в полную собственность. Но и случайные дары ее могут доставлять наслаждение, если ими пользоваться умеренно и разумно. Разум умеет извлекать пользу даже из тех внешних даров судьбы, которыми так не умеют пользоваться люди, жадные до них.

Аттал делает следующее сравнение: «Видел ли ты когда-нибудь, как собака с разинутой пастью ловит бросаемые ей ее хозяином куски хлеба или мяса? Едва она поймает кусок, тотчас торопливо глотает его целиком и опять разевает пасть в надежде получить новый кусок. Так же поступаем и мы. Едва получим мы подачку от судьбы, как тотчас тратим ее без всякого наслаждения, чтобы снова насторожиться в ожидании новой подачки».

Но не таков мудрец. Он всегда доволен. А если что выпадает на его долю, он примет это и отложит. Он и без того наслаждается высочайшей, постоянной радостью, той, которая внутри его. Тот же, у кого есть добрая воля, есть некоторое стремление к мудрости, но еще многого недостает для совершенства, тот подвержен поочередно разным влияниям и то возносится на небеса, то падает на землю. У людей неразвитых и грубых нет конца катастрофам. Они кружатся в описанном Эпикуром безграничном, бесформенном хаосе. Есть еще один сорт людей, которые склонны к философии, но не достигли ее, а только находятся в виду ее и, так сказать, в возможности обладания ею. Они стойки, и их не смущают превратности судьбы. Они еще не на суше, но уже в гавани.

И так как между достигшими совершенства и теми, кто его не достиг, столь большая разница, и даже тем, кто только на пути к нему, угрожает опасность снова вернуться в прежнее состояние, – не следует заниматься житейскими делами. Надо отказаться от них: если только они вотрутся к нам, они повлекут за собою и новые, и другие. Следует не допускать самого зарождения их. Легче совсем не приниматься за них, чем прекращать.