Вторник

Когда звенит будильник, я вскакиваю с постели и подбегаю к календарю на стене. Вычеркиваю вчерашнюю дату и смотрю на завтрашний квадратик с пометкой 'Кнкрс!'. Мне не верится, что он уже завтра. Выиграю я или проиграю, но завтра вечером я уже смогу сказать себе, что хотя бы пытался. И пусть кто-то подумает, будто то, что я сделал на прошлой неделе, бессердечно, отвратительно или даже безумно, я этим горжусь.

Похоже, я оказался прав. Полиэтилен действует. Хотя мамино состояние под ним явно ухудшилось, по воздуху это не заметно. Он снова стал сносным, по крайней мере в моей комнате. И не может быть, чтобы я к нему привык. Можно назвать это непреклонной уверенностью. Тетя Санни, до того как уехала в погоне за своей мечтой, любила говорить: 'Не отрывай глаз от приза и будь непреклонен'. Тогда я не знал, что это слово значит, но сейчас я очень хорошо понимаю его смысл.

Непреклонен. Н-Е-П-Р-Е-К-Л-О-Н-Е-Н. Непреклонен.

В обед я вижусь с Картером. Он говорит, что вчера пытался до меня дозвониться, чтобы спросить, не хотел ли я покататься на великах. Я забыл, что так и не включил телефон в сеть. Но, задумавшись об этом теперь, решаю, что это и к лучшему. Я понятия не имею, что бы ответил, если бы мне позвонили и попросили позвать маму. Ее подруги знают, что она редко выходит из дома. Я могу только сказать, что она спит или пошла в душ, но рано или поздно это вызовет подозрения.

Перед тем, как вернуться в класс, я заглядываю в актовый зал и представляю себя на сцене: люди смотрят, восхищаются, аплодируют, когда я проговариваю по буквам каждое доставшееся мне слово. Может быть, папа следит за мной сверху. Может быть.

Завтра вечером я буду там.

После уроков я забрасываю ранец на крыльцо, запрыгиваю на велик и мы встречаемся с Картером в поле за школой. Я показываю ему поляну, и он рассказывает о том, что мы можем там делать, обо всех возможностях, таящихся в этом месте. Я слушаю молча. Я не говорю ему, что после среды он останется один. И еще не рассказываю про Сэм. Я знаю, он этого не поймет и будет только дразнить, что я не попытался ее поцеловать.

Оставшуюся часть дня мы проводим катаясь по грунтовым дорожкам, развлекаясь прыжками в грязи, стараясь, чтобы получалось еще выше, еще опаснее. Покатавшись несколько часов, мы направляемся на заправку, и я покупаю нам колы и шоколадных батончиков на деньги, которые еще нашел в доме. Потом садимся на обочине и смотрим, как люди входят с пустыми руками, а потом выходят с коричневыми бумажными пакетами, полными гремящих бутылок, или сжимая в руках свежие пачки сигарет.

— Так что, уже завтра, да? — спрашивает Картер.

— Ага.

— Нервничаешь?

Я на мгновение задумываюсь и понимаю, что нет. В последние несколько дней я стал смотреть на все с другого ракурса. Мне кажется, будто я уже выиграл, потому что я очень старался. Еще один совет, который я раз или два слышал от тети Санни: 'Ты можешь сделать только то, что в твоих силах'. Уже не помню, почему она это говорила, кому и в связи с чем. Но это точно была она. Я и сейчас могу представить, как она это говорит.

— Нет, нисколечко.

— Ну и врун, — говорит Картер дружелюбно, не видя иронии в том, что именно он называет меня вруном.

— Да нет. Просто не нервничаю.

Мне хочется поговорить с Картером о другом ракурсе, о сокрытии тел тех, кого любишь, о том, как пытаешься спать, когда к тебе подползает запах смерти. Но я не говорю. Я держу все в себе, каждую подробность жуткого приключения, которое переживаю последние несколько дней.

Время близится к ужину, и мы с Картером прощаемся. Возвращаясь домой, я понимаю, что именно эти моменты тяжелее всего: не сидение у себя в комнате или на уроках в школе, а именно дорога домой, туда, где я вынужден думать о вещах, которых предпочел бы избежать. Я чувствую аромат чего-то жареного, и у меня урчит в животе. Я вспоминаю, что дома осталось немного хлеба, арахисового масла и варенья, хотя оно лежит в холодильнике, в который я все же решаю заглянуть, даже несмотря на запах.

Мистер Артуэлл наблюдает за тем, как я отпираю замок и вбегаю в дом, захлопывая за собой дверь — наверное, чересчур сильно, — а потом вновь запираю. Я чувствую, что веду себя слишком подозрительно. Будто вор, который долго обхаживает свою цель, постоянно оглядывается, тем самым предупреждая всех вокруг, что задумал недоброе.

Запах, кажется, не изменился. Да, он отталкивающий. Но уже не становится сильнее, как можно было подумать. А возможно, я и правда к нему привык. Тревожная мысль — привыкнуть к запаху гниющего тела того, кого любишь.

Кого любишь.

В доме, как всегда, жарко, даже жарче обычного. Проходя мимо мамы, я слышу, как шумят мухи, которые летают и ползают по полиэтилену, путаясь в лабиринте его складок. Количество мух поражает. Я вижу сотни, а если бы я не завернул маму, наверняка были бы тысячи. Мое внимание привлекает место, которое я оставил неприкрытым. Простыня шевелится, хаотически пульсируя. Под ней, в беспокойном море в голове мамы, плавают маленькие тельца — будь то личинки или развитые существа. Я представляю, что они сыплются из ее лица, из каждого отверстия. Мне в нос ударяет вонь — сильная, как в первый раз. Меня тошнит, рвота попадает на подставку для телевизора, брызги летят мне на футболку.

Пока я стою, согнувшись, упершись руками в колени, и прихожу в себя, в парадную дверь у меня за спиной кто-то стучит.

Я замираю на месте. Не моргаю. Не дышу. Не проглатываю комок в горле — только пялюсь на дверь.

— Дебби, мы пришли!

Я смотрю на часы. Самое начало седьмого. Сегодня же вторник. Поверить не могу, что забыл. Раз в две недели, по вторникам, в шесть вечера, мамины подруги Хелен и Джерри приходят, чтобы поиграть в криббедж, набить окурками одну-другую пепельницу и опустошить несколько бутылок.

Опять стук.

— Деб? Это мы. Надеюсь, ты готова резаться в карты.

Ручку пытаются повернуть, но она не поддается, а только немного ходит в пазу.

Тук, тук, тук, тук!

— Деб?

Я слышу, как одна говорит другой, что нужно обойти дом и заглянуть через раздвижную дверь. Думаю побежать к Картеру и спрятаться. Но что, если они просто ворвутся в дом или вызовут полицию, волнуясь за маму? Мне нужно остаться здесь. Нужно ответить.

Прежде чем они уходят к задней двери, я, не имея совершенно никакого плана, открываю парадную и становлюсь в узкой щели проема, блокируя вход. На крыльце, нарумяненные, в шляпках и шортах, являющих возмутительно белые икры, стоят Хелен и Джерри. Обе сжимают в руках сумочки размером с небольшие чемоданчики и бумажные пакеты, наполненные тем самым ядом, что, без сомнения, сгубил мою маму.

— Ой, привет, Дэн…

Женщины одновременно прикрывают руками носы и хмурят брови. Почувствовали мамин запах.

— Мама приболела.

— Господи, зайчик! А что за ужасный запах? — спрашивает Хелен.

— И в чем это у тебя футболка? Тебя стошнило, миленький?

— Да, нам нездоровится. И Ингрид тоже. Нас всех тошнит… и у нас понос. Сильный.

За моей спиной жужжат мухи, шелестя под полиэтиленом. Так и гремят, создавая эхо. Я не сомневаюсь, что мамины подруги тоже их слышат. Я, будто пародируя эпизод из 'Сердца-обличителя' Эдгара По, едва не распахиваю дверь, чтобы показать им маму, закричать во все горло, что вот она, мертвая и полная опарышей, под пленкой за двадцать долларов.

Хелен кричит в проем:

— Деб, ты там в порядке? Вам что-нибудь нужно? — А потом снова прикрывает лицо рукой и даже отступает на шаг.

Шорохи, шелест, жужжание.

— Она сейчас в ванной, ее тошнит. Я как раз помогал ей, когда вы постучали.

— Ох, бедняжка.

Шорохи, шелест, жужжание.

— Ладно, ты скажи ей, что мы заглядывали в полной готовности. Не хочу, чтобы она подумала, будто мы не приходили.

— Скажу.

— Я даже купила новые карты. — Джерри похлопывает по сумочке, давая понять, что карты лежат внутри.

— Скажу. Спасибо вам.

— Они с маргаритками. Деб обожает маргаритки.

Шорохи, шелест, жужжание.

— Прошу прощения, мне очень нужно вернуться к маме.

— О, конечно, миленький. Иди поскорей.

— Да, благослови тебя Господь, зайчик.

Меня одновременно раздражает и забавляет то, как эти две женщины, чрезмерно накрашенные, в гигантских шляпах, корчат из себя леди со словами вроде 'благослови тебя Господь' и 'миленький', а сами притащили несколько бутылок водки и пахнут розами, пропитанными никотином.

— Спасибо. — Я захлопываю и запираю дверь, а потом выглядываю сквозь просвет между занавесками и слушаю, пока они не уйдут. Женщины стоят на крыльце еще минуту или две, обсуждая запах и выражая надежду, что не заразились через открытую дверь. Они говорят, что, случись такое с ними, непременно пооткрывали бы окна, чтобы проветрить дом, и что такая вонь стоит у нас, видимо, потому, что все вылилось из нас прямо на пол в гостиной.

Когда они уходят, я беру полотенце и смываю рвоту, чищу зубы и меняю футболку. Потом решаюсь открыть холодильник и взять оттуда варенье. После того, как он снова заработал, пахнуть там стало не так уж плохо. Я замечаю пару бутылок колы и беру заодно и их. Делаю себе сэндвич, иду в комнату и читаю 'Храм золота'. После часа, проведенного за чтением, мои мысли переключаются на конкурс, на маму и на опасение, что меня поймают раньше времени. Желая отвлечься, я включаю телевизор и смотрю, пока меня не начинает клонить в сон. Я больше не сплю, высунув голову в окно: тогда становится слишком жарко, поэтому я зажигаю ароматическую палочку и ложусь на влажное полотенце. Дым окутывает кровать, и я лежу, воображая себя на алтаре — жертвой, принесенной инопланетной сущности или чудовищу из морских глубин.

Я засыпаю, и мне ничего не снится.