Заключение

В начале данного монолога я ерничал по поводу вступления как литературного «жанра». Ерничал-ерничал, а вступление все-таки произошло. Что делать, так мы живем – яростно против чего-то протестуем, а потом, остыв, прекрасно в этом прозябаем. Значит, раз все-таки было вступление, придется закольцевать и написать заключение. Но, прежде чем писать, необходимо по дурной привычке яростно на него обрушиться, что я и делаю.

У законопослушного обывателя понятие «заключение» ассоциируется с пенитенциарной системой. А в случае с литературой, видимо, это или заключение под читательскую стражу, или заключение на срок читательского внимания.

Кокетливое «подводя итоги» подразумевает предъявление символического счета за прожито-прожранную жизнь. Проверив сумму, принято сыто ухмыльнуться и дать самому себе щедрые чаевые. Если пролистать меню моей биографии, то в целом получается, что я не делал того, чего не хотел. Тут возникает опасение, что я делал то, что хотел. Опасение напрасно, ибо я толком вообще никогда ничего не хотел. Нет, не то, что вообще ничего не делал, а в основном делал вид, что делал то, что хотел. Бессмысленное и мучительное существование, если не решить, что это цельность и принципиальность. Хотя вообще слабое тщеславие – залог вторичности.

Постоянные поиски смысла бытия приводят к утопии продления жизненной эрекции для сравнительной соревновательности с соотечественниками.

Одно из величайших смысловых откровений нашего шоу-века – это построение Максима Леонидова: «Я оглянулся посмотреть, не оглянулась ли она, чтоб посмотреть, не оглянулся ли я». По этой схеме можно расчлененно анализировать всю структуру многовековых информационных, эмоциональных, финансовых, социальных взаимоотношений. По этой схеме могу и о себе. Я слишком поздно понял, что индивидуальное творчество выгодно отличается от коллективного: в нем не надо никому, кроме как себе любимому, что-то доказывать, не надо учитывать степень дебилизма сообщников, делать скидку на ситуацию, успевать вписываться в рамки отпущенного времени, и при этом надо иметь мужество и страсть постоянно не оглядываться.

Если ты талантливее близкого окружения, с каждым часом крепнет его ненависть. Дальнее окружение в этом контексте делится на независимых поклонников и несведущих о твоей гениальности обывателей. Поклонники провоцируют на ощущение, что их все-таки мало. Обыватели раздражают некомпетентностью относительно чужой уникальности. Совмещение этих эмоций заводит в тупик. Раздражение усиливается на фоне затухающей узнаваемости на улице в связи с ожесточенно-массовым появлением свежих одноразовых кумиров и круглосуточной направленности человеческого взгляда на экраны смартфонов.

Самуил Маршак написал: «Ты старомоден. Вот расплата / За то, что в моде был когда-то». Мы все расплачиваемся за то, что были когда-то в моде.

Я давно уже живу сегодняшним днем, потому что завтрашний день как явление очень сомнителен: а вдруг нет?

Наша жизнь напоминает телеигру «Кто хочет стать миллионером?». Массовка в студии, как и общество, за незначительное вознаграждение прикидывается энциклопедически образованной и делает вид, что поддерживает игроков. Игроки, как и в жизни, не доверяют соотечественникам, а если вдруг поверят, то тут же накрываются из-за бездарной поддержки. Следующая схожесть игры и судьбы – это право на ошибку. Здесь, как и в реальности, тебе разрешают ошибиться и тут же обязательно раскаяться и тогда продолжить игру, но уже до роковой ошибки. 50: 50 – азартная рулетка, лотерея – надежда на удачу, не подкрепленная никаким знанием. В жизни нам тоже все время обещают беспроигрышную лотерею, в которой никто никогда не выигрывает. Наконец, самое рисковое и пикантное условие жизненной игры – звонок другу, который за 30 секунд должен спасти кореша. Скажи мне, кто твой друг, и я скажу, сколько денег ты сможешь выиграть. Друг, как обычно, долго извиняется, что боится оказаться несостоятельным, потом пару раз переспрашивает, потом молчит, якобы думая, и не успевает уложиться со своей помощью в 30 секунд. Схема этой игры – лекала нашей действительности, доведенные до телевизионного абсурда.

Мы погрязли в фитнесе. Все чего-то хотят добиться от своего тела, чтобы быть сильнее, быстрее, моложе и чаще. И мозги сползают все ниже и ниже – в мышцы. По-моему, лучше спокойно сесть под куст и побыть на оставшихся кусках природы столько, сколько дается организму в данный момент.

Огорчает некоммуникабельность, абсолютная поверхностность взаимоотношений. Искренность как явление выхолощена. Огромная шапка вранья и словоблудия очень давит…

Современность раздражает так давно, что растягивает эмоцию: раздражает, раздражает, раздражает – и привыкаешь. Накопление раздражения не трансформируется в катарсис. А накопление слабостей усиливает тревожную умиротворенность. Но у меня никакой хандры и меланхолии нет. Только бодрая депрессия.

Возрастающий с годами барьер между трусливым смыслом и агрессивным маразмом пугает человечка, а багаж случайных знаний внутри уже несвежей особи создает некую выгребную яму эрудиции, из которой, как рыбаки опарышей, старички вылавливают крупицы «истин».

Никогда не убедишь молодое поколение в том, что оно будет старым. Все настоящее рождается тогда, когда ты молод. Чем дольше живешь, тем больше возникает химии, ума, расчета, карьеры. А чем искреннее хамелеон, тем профессиональнее мимикрия.

Оставаться всю жизнь самим собой страшно. Кто это знает, кто ты сам собой? Если сволочь и упорно остаешься ею – радости мало. А если, не дай бог, хороший человек, то нечего панически завидовать состоявшейся сволочи.

Ускоряющаяся тенденция времени – быть испуганно-зарвавшимся говном. Это очень карьерно заманчиво. Но мне лично поздно. Становиться говном надо с идеологической платформой и стальными мускулами и нервами. А вообще, все эти эмоции абсолютно краткосрочны, потому что авгиевы конюшни в каждом отдельном субъекте федерации вынуждены будут разгребать потомки, которые не поймут, что исторически ценного в этом навозе.

Если нет накопительной воли стать монастырским отшельником, то начинается борьба с самим собой за морально-неподкупный круг общения.

Старый человек привыкает к привычкам. В отмирании как в явлении ничего хорошего нет, но есть такие навыки, которые уже выполняются в полноги, не думая, не глядя, не мучаясь, не жаждая. Некоторое ощущение отсутствия алчности умиротворяет. Если чего-то уже не можешь, думаешь: «Ну и не надо». А что надо? Мне надо, чтобы я знал, где сейчас находятся внуки-правнуки. Для этого есть телефон. А если еще не болит коленка и не поднимается давление… Ведь в старости – неожиданность возникновения болячек. Опять брюзжу.

Ощущение счастья наступает в момент предположения того, что может случиться, а не в момент факта случившегося. Мечтаешь: вот сейчас отыграю, сниму этот жуткий старый ботинок, вымою морду, доеду до дома, глотну холодной анисовой… И вроде все сбывается: ботинок снял, до дома доехал, анисовая – холодная… Нет, не состоялось.

Немного о мебели. Сел в мамино кресло и осознал, что больше нигде остаток жизни не проведу так комфортно, как в нем. Понял, что, существуя 85 лет на этом свете, я, как поется, «пред Родиной вечно в долгу». Но с Родиной расплатиться невозможно, а долг семье, профессии, наконец, совести выплачен на 300 процентов, и поэтому хватит каждое утро страдать оттого, что кому-то «недо-», даже если это и так. Немножко успокоился и даже улыбнулся неожиданно, поняв, что я лучше кредиторов моей биографии – должники они, а не я. Еще раз неожиданно улыбнулся, облегченно вздохнул и прикинулся поэтом.

Употребление цитат и ссылка на великих ушедших – ремесло очень нахальное. Например, я сейчас полностью понимаю эмоцию Набокова: «Наступает возраст, когда страх перед старостью становится сильнее страха смерти» – и фразу Качалова, который незадолго до смерти сказал: «Страха у меня нет, но и любопытства тоже нет». Увлекаться такими ссылками очень опасно, потому что можно потерять самого себя, а хочется, чтобы на тебя тоже ссылались.

Последнее время так участился уход друзей и близких, что я перестал посещать прощания. А так как меня постоянно с укором спрашивают: «Почему вас вчера не было на проводах такого-то?» – то я придумал оправдание: «Что-то я охладел к кладбищам и вообще берегу силы для собственной панихиды».

Сейчас мы с каждым днем живем все более цивилизованно. И не живем тоже более цивилизованно. Цивилизация пришла и на кладбища, где проводятся мемориальные экскурсии и дорожные указатели направляют кратчайшими маршрутами до той или иной знаменитой могилы. У артистов соревнование посещаемости не прекращается и за чертой.

В определенном возрасте человек беспокоится о неизбежности забвения и цепляется за какие-то надежды, но все они сомнительны. Ученики, как правило, с годами начинают путать имена наставников, а последователи – алчные бомжи, подбирающие ошметки таланта.

Зачем черепахи живут 300 лет? О чем они думают? Куда не спешат? Почему подёнка живет сутки-двое? Куда она торопится?

Сегодня я понимаю, как расточительно-безвольно тратил отпущенное мне судьбой время. Как-то Даниил Гранин без всякого пафоса сказал: «Жизнь слишком коротка, чтобы позволить себе быть несчастным». Я тоже по старости думаю, что надо успевать быть счастливым, добрым и любимым, а не полемизировать по любому поводу, потому что, как яростно ни борись, все равно окажешься на каком-нибудь тихом сельском кладбище.

Я хочу, чтобы меня запомнили тем, кем я был, и настолько, насколько заслужил.