Глава 9

Амистед Мопин

«Должно быть хоть что-то, хотя бы кроличья норка», — подумала она. Должно быть что-то в этих склонах, знак из прошлого, за который сможет зацепиться ее эмоциональная память, — скажем, вид на Алькатрас, или звук туманного горна, или мшистый запах настила у нее под ногами — любая мелочь, что поможет вернуть ее в утра­ченную волшебную страну. Все вокруг нее было знакомым, но тем не менее чуждым опыту всех ею прожитых лет…

«Осень Мэри Энн» (Mary Ann in Autumn, 2011)

Давно, еще до 1980-х годов, в каменном веке литературы любой автор, оказавшийся геем, становился «писателем-гомосексуалом»; ведущие издательства практически не публиковали их произведения, разделяя общепринятое представление, будто «гомосексуальная книга» может быть интересна лишь читателю-гею. Поэтому возникла целая гомосексуальная «культура для своих»: книги, издательства, книжные магазины, газеты, календари, музыка и сувениры.

Наше литературное сообщество стало другим, чему способствовали самые разные обстоятельства, но главный фактор­, оказавший влияние на сегодняшний день, формулируется одним именем — Амистед Мопин. При президентстве Джеральда Форда, когда почтовая марка стоила тринадцать центов, а мюзикл «Кордебалет» получил Пулитцеровскую премию в категории «драма», — в том далеком 1976 году Мопин начинает в газете San Francisco Chronicle публикацию серии романов под общим названием Tales of the City («Городские истории»). Он рассказывает о настоящих живых гомосексуалах, живших бок о бок с настоящими живыми гетеросексуалами. Земля разверзлась.

Мопин не просто сотворил историю равных прав. Он принял в этом участие, заключив брак в Сан-Франциско со своим возлюбленным Кристофером Тернером — всего лишь за несколько недель до принятия восьмой поправки, снова запретившей однополые браки. До недавнего переезда в Санта-Фе они жили в элегантном уютном доме, с типичной для тех мест архитектурой. Их дом на холмах Сан-Франциско с истинно южным гостеприимством распахивал двери всем представителям гей-сообщества.

Дюжину лет назад или около того в «Ночном слушателе» я написал о расставании — в то время я еще переживал его. Я верил, что это может привести к просветлению. Но я не столько противостоял боли, сколько сдерживал ее, запихивая в аккуратный ящик под названием «роман», которому надлежало держать самую сильную боль под замком и на расстоянии. Многие писатели перенаправляют свой опыт таким образом, но это коварное дело. Жизнь — нечто большее, нежели Материальное. Может закончиться тем, что роман начнет­ писать вас.

Иногда я пишу, чтобы объяснить себя другим. Тридцать четыре года назад мои домашние узнали, что я гей. Сообщил я об этом с помощью героя своих «Городских историй» Майкла Толливера. Они внимательно следили за моим романом по мере его появления в Chronicle, поэтому я и использовал прикрытие вымысла. Мои родители, прочитав письмо Майкла, в котором он открылся своей семье, поняли, что это весточка от меня. Труд писателя дал мне возможность оформить свои мысли и чувства, избежав опасности непосредственной очной ставки.

Задолго до того, как я начал писать, я любил рассказывать истории и удерживать внимание аудитории. Южане склонны к этому. Уже в восемь лет, сидя у костра в летнем лагере среди ровесников-бойскаутов, я пересказывал им своими словами народные легенды и страшные сказки с привидениями. Я не был силен в спортивных играх, но мог завладеть их вниманием с помощью своей фантазии. Думаю, так я учился обретать чувство собственного достоинства.

Писательство для меня — не развлечение. Я еще могу подурачиться в самом начале, когда фильтрую материал, но непо­средственный процесс работы над текстом уже другой — для меня в нем есть что-то леденящее, поскольку возникает неверие в собственные силы. Я воспринимаю это так, будто долго выкладываю мозаику на руках, на коленях, помещаю цветные кусочки на нужные места, но знаю, что до завершения всей картины очень далеко. Я заставляю себя сохранять самодисциплину во время рабочего процесса, и это мне удается только благодаря знанию, что в конце работы я обязательно испытаю удовольствие. Обычно я встаю где-нибудь — в прошлом году это был большой зал Сиднейского оперного театра! — и читаю вслух отрывок, над которым долго мучился; в вознаграждение я получаю внимательную тишину и взрывы смеха. Мы снова все вместе сидим на том бревне вокруг костра.

Не хочу сказать, что у меня не бывает восхитительных минут, когда я смотрю на отдельный абзац и понимаю, что добился своего, доведя его до максимального изящества и прозрачности, — тогда я начинаю танцевать джигу и кружить по комнате. Суть в том, что я не позволяю себе двигаться дальше по тексту, пока не испытаю этот момент счастливого удовлетворения от написанного. Возьмите любой учебник литературного мастерства — вы найдете совет выделить в тексте все сомнительные места и довести их до ума позже. Я с трудом следовал этому правилу даже в конце семидесятых, когда печатал роман на машинке под копирку и гнал на бешеной скорости главу за главой для очередного номера газеты. Сегодня я не представляю жизни без компьютера и текстового редактора, дающего автору возможность доводить текст до совершенства, — я теперь занимаюсь этим до бесконечности, и рабочий процесс очень замедлился. В лучшем случае я напишу страницу-другую в день. Я хочу, чтобы люди читали мои тексты в таком же темпе, с каким они бегут по лесу, поэтому мне нужно убрать все лишнее с пути читателя. На это требуются время и силы. Многие предполагают, что если текст читается легко и быстро — значит, и автор писал его легко и быстро. О, если бы это было правдой.

Сомерсет Моэм однажды сказал, что предъявлял три требования к своим произведениям: ясность, простота и благозвучие. Этими словами все сказано о моих собственных целях, хотя, пожалуй, на первое месте я поставил бы благозвучие. Текст для меня находится на том же уровне, что и музыка.

Я создал ту жизнь, которую всегда хотел для себя: у меня есть муж, есть дом, — но я отнюдь не купаюсь в богатстве. За тридцать пять лет я написал десять романов, что сегодня позволяет мне иногда вести весьма симпатичную праздную жизнь — что само по себе уже является благом — и спасло меня от рабства ежедневной службы. Но что особенно мне дорого и близко: моя гомосексуальность — то, чего я когда-то больше всего боялся в себе, — стала основой моего успеха. В этом отношении я доверился интуиции. Еще три десятилетия назад в издательском бизнесе вдоволь хватало знакомых, советовавших мне заканчивать с моими гомосексуальными заморочками. Тогда было принято держать все в тайне, и обретенная мною откровенность рассматривалась как помеха — даже в профессиональная плане. Мать однажды призналась, что она была счастлива, когда я обрел внутреннюю свободу, но ей страшно думать, насколько это может помешать моему литературному делу. «Ты не понимаешь, — ответил я, — это и есть мое дело».

Нас, открытых гомосексуальных художников, в те времена было немного, и на моем пути встретились удивительные люди, ставшие и друзьями, и наставниками. Замечательные писатель Кристофер Ишервуд и художник Дон Бакарди. Английский художник и фотограф Дэвид Хокни, которому я однажды позировал. Потрясающий английский актер Иэн Маккеллен, советовавшийся со мной перед тем, как публично заявить о своей ориентации. Мне приносили огромное удовлетворение встречи с читателями, говорившими мне, что «Городские истории» изменили их жизни и помогли увидеть красоту и величие мира. Думаю, я смог это сделать, поскольку писал о нормальных живых персонажах: гомосексуалах, гетеросексуалах, сомневающихся, — и все они получились людьми интересными и достойными.

Все мы, по просьбе миссис Пикок, должны были приготовить небольшой отрывок из любого произведения англий­ской литературы и представить его школьной публике в виде небольшой театрализованной сценки. Тему можно было выбрать тоже любую. Я выбрал тему «сон». Поставил на сцену древнегреческую колонну, сделанную мною из коробок из-под мороженого и клеящейся бумаги. Оделся во все белое и прочитал отрывок из «Макбета» про сон, избавляющий от забот, а закончил стихотворением Альфреда Теннисона «Вкушающие лотос», которое якобы обладает усыпляющим эффектом. Миссис Пикок, благослови ее душу, продемонстрировала эту особенность, притворившись спящей после моего выступления.

Мой литературный путь был и долгим, и медленным. Я вел сатирическую колонку в Daily Tar Heel, студенческой газете Университета Северной Каролины. Мои образ мысли и стиль выражения представляли собой гремучую смесь, замешанную на творчестве Арта Бухвальда и Уильяма Бакли-младшего. Среди университетского люда я считался консерватором, чем очень гордился мой отец. Ну что же, это был мой способ хоть немного порадовать родителей, ведь я знал, что когда-нибудь мне придется посвятить их в свою глубокую тайну — и тогда им будет очень тяжело.

Какое-то время мне пришлось брести, спотыкаясь и падая, по дороге юридического образования. Отец-юрист все для меня распланировал заранее, и я был обречен работать в его юридической фирме. Я считался лучшим на нашем факультете, что давало мне право — пока однокурсники зубрили основы юриспруденции — гулять по центру нашего городка Чапел-Хилл и смотреть фильмы Феллини. В конце концов, после первого года учебы я взглянул правде в глаза. Я не хотел тратить еще два года на юридический факультет, но более всего я не хотел провести свою жизнь, занимаясь адвокатской практикой. Поэтому я просто ушел с экзамена по праву справедливости и в возрасте двадцати двух лет закончил свою так и не нача­вшуюся юридическую карьеру.

Вернувшись из Вьетнама, я переехал в Чарльстон. Год проработал в News & Courier, старейшей ежедневной газете Юга. О чем я только не писал: о вреде испанского мха, о фестивалях требухи, брал интервью у сенатора Строма Термонда и его жены — третьей королевы красоты. Я начал знакомиться с ребятами из Бэттери, где раздались первые выстрелы Гражданской войны. Вроде весьма подходящие занятия для пра-пра-правнука генерала Конфедерации.

Пробуждение моей сексуальности — ее высвобождение — привело к большим внутренним переменам. Новая жизнь заставила меня во всем сомневаться. Не только в собственной ориентации, но и в моем расизме, женоненавистничестве и во всем тем бреде, который я впитал с детства в родном Роли. В Чарльстоне мне становилось тесно и не очень уютно, поэтому я поехал в Нью-Йорк и прошел собеседование в Associated Press. Они предложили работу в Буффало, но я отказался, тогда мне предложили Сан-Франциско.

Покинув через пять месяцев Associated Press, я не гнушался никакой работой. Был мальчиком на побегушках в трудовом агентстве Kelly Services; разгружал манекенов на складах; раздавал рекламные листовки. Как же я измучился от этой гадости. Затем работал курьером и, наконец, устроился копирайтером в рекламном агентстве. Опыт последней службы весьма мне пригодился, когда я искал нужные краски для описания компании Halcyon Communications в «Городских историях». Но и эту работу я ненавидел. Когда я собрался их бросать, то стал искать какой-то предлог — не мог же я сказать, что мне откровенно скучно, — и тогда решил признаться начальнику, что я гей. Он сказал: «Ну и что? Я сплю с секретаршей, а у нас обоих есть семьи».

Большой прорыв случился, когда я устроился в журнал Pacific Sun и начал вести колонку о городских делах Сан-Франциско. Я без всякого стыда врывался в любой служебный кабинет; писал о Салли Ренд, семидесятилетней танцовщице с веерами; однажды посетил гетеросексуальное представление в Marina Safeway, где все девушки были одеты в стильные джинсовые брючные костюмы.

Никто из них не сознавался, почему они там были, поэтому тем вечером, вернувшись домой, я придумал свою новую героиню — эту девушку, живущую в городе, — и назвал Мэри Энн Синглтон. Так родились «Городские истории».

Порой читатели спрашивают, знаю ли я, что собираются делать мои герои в тот или иной момент. Конечно, нет. Но я знаю, где и когда снова смогу разыскать их. Я просто по­гружаюсь в самую глубину своей души, из которой они когда-то и появились на этот свет. Они стали чем-то вроде альбома, где я делаю зарисовки своего эмоционального ландшафта. Чем больше играешь на собственных издерганных нервах, чем туже их натягиваешь, тем больше вероятности встретить родную душу, откликающуюся на твою боль. И колоссальный кредит доверия со стороны читателей — доверие, которое обязывает тебя быть искренним и честным. Хотя, конечно, любой автор знает, что в самом смелом признании всегда найдется небольшая доля тщеславия.

Отправить