Глава 1

Исабель Альенде

Когда мне было за сорок, мне, Зарите Седелла, повезло больше, чем другим рабам. Я собираюсь прожить долгую жизнь, и моя старость будет временем удовлетворения, потому что моя звезда — mi z’etoile — светит, даже когда небо затянуто облаками. Я знаю наслаждение, что дарит мне мужчина, которого выбрало мое сердце. Его большие руки пробуждают мою кожу.

«Остров под морем» (Island Beneath the Sea, 2010)

Исабель Альенде — самый читаемый в мире испаноязычный писатель. Ее имя неизменно связывают с магиче­ским реализмом — жанром, созданным в 1920-е годы Францом Кафкой и ставшим популярным в наше время благодаря автору «Ста лет одиночества» Габриэлю Гарсиа Маркесу, с которым Альенде часто сравнивают.

Однако произведения Альенде, охватывающие большой диапазон жанров: от исторической фантастики до откровенных мемуаров, где она описывает удовольствия от еды и секса, — бросают вызов любой классификации, равно как и сама писательница, отрицающая какую-либо систематизацию. Альенде словно луч света на литературной сцене и любима всеми в Области залива Сан-Франциско. Она всегда в первых рядах добровольцев: помогает пострадавшим от урагана «Катрина», организует сбор средств для государственной библиотеки, поддерживает маленький независимый книжный мага­зинчик.

Исабель Альенде приняла меня в элегантно обставленной гостиной. Свой уютный дом в Саусалито она приобрела в 2006 году; когда-то, в далеком 1907-м, в нем размещались номера борделя. На верхнем этаже ее муж Уилли Гордон ведет частную адвокатскую практику, а нижний этаж полностью находится в распоряжении Исабель. Там она занимается своими литературными делами, в чем ей помогает ее давний секретарь Джульетта Амбатцидис (Исабель и Уилли относятся к детям Джульетты как к родным внукам). Исабель Альенде продолжает служить своему призванию: она создает удивительные тексты и делает наш мир еще прекраснее.

Спустя годы я обнаружила, что рассказанные мною истории и истории, которые будут рассказаны, — все они определенным образом связаны со мной. Я пишу о женщине, живущей в викторианской Англии, как она покидает свой безопасный дом и отправляется в Калифорнию, где в самом разгаре золотая лихорадка, но на самом деле я говорю о феминизме, об освобождении, о том, что пережила сама, бежав от ханжества и консерватизма своей чилийской католиче­ской, очень патриархальной семьи и отправившись в большой мир.

Когда я начинаю очередную книгу, то понятия не имею, куда она меня приведет. Если это исторический роман, я прежде всего изучаю время и место, о которых пишу, но я не знаю, какую историю хочу рассказать. Понимаю лишь одно: хочу исподволь, каким-то хитроумным образом воздействовать на душу и разум людей.

Мои читатели, наверное, были бы удивлены, если узнали бы, насколько я требовательно отношусь к языку. Мне приходится перечитывать вслух каждый абзац и переделывать его, когда я нахожу однокоренные слова — меня они не устраивают. Я внимательно читаю каждую строчку перевода на английский. Переводчик присылает мне по двадцать или тридцать страниц, и, если я вижу, что какое-то слово не вполне выражает мою мысль, я тут же ищу нужное в словаре. Для меня очень важно найти точное слово, вызывающее определенное чувство или дающее достоверное представление о ситуации. Я очень придирчива, ведь слова — наш единственный материал. И мы вольны их использовать, как и сколько захотим. Независимо от того, сколько слогов в слове, оно дается нам бесплатно! Пишу я на испанском. На английском я могу составить какую-нибудь речь, но художественные произведения рождаются глубоко внутри. Они не обрабатываются разумом до тех пор, пока не начинаешь их редактировать. Все истории приходят ко мне на испанском. И бормочу я их про себя на испанском. Это как заниматься любовью. Я дышу на испанском и задохнусь, если придется писать на английском. Не полу­чится.

Я стараюсь писать красиво, но доступно. Романские языки, такие как испанский, французский, итальянский, позволяют довольно витиевато и выразительно передать мысли и чувства, чего не сделаешь на английском. Мой муж говорит, что всегда может определить, когда приходит письмо на испанском, — конверт слишком тяжелый. Английское письмо — это один абзац. Вы сразу переходите к делу. Но на испанском так писать невежливо.

Жизнь среди англоязычных людей, а тем более чтение на англий­ском научили меня писать максимально красиво, но при этом очень точно. Избыточные прилагательные, лишние описания — от них следует избавляться. Благодаря тому, что я говорю на английском, мой стиль изложения стал менее громоздким. Сейчас я пытаюсь перечитать свой «Дом духов» — и не могу. Господи, сколько прилагательных! Зачем? Просто используй одно хорошее существительное вместо трех прилагательных.

Когда я рассказываю историю рабства, то передаю ее с точки зрения раба. Точно так же приходится проникать и в душу рабовладельца. Мне хочется, чтобы читатель проникся состраданием к рабу, понял, что такое несвобода.

Во всем, что я пишу, есть сильные женщины, которым в поисках собственной судьбы приходится преодолевать страшные препятствия. Я не пытаюсь в назидание другим создать образцы для подражания. Просто хочу, чтобы после прочтения моих романов женщины нашли бы в себе силы что-то изменить, а мужчины могли бы лучше понять суть женщины и научились бы ей сопереживать.

Предполагаю, так все и происходит. Кроме того, у меня нет никакой другой работы. Что мне еще остается делать?

Каждый год седьмого января я готовлю физическое пространство. Убираю все, что связано с предыдущими работами. Оставляю только словари, свои первые издания и нужные материалы для новой книги. Восьмого января я проделываю ровно семнадцать шагов от кухни до бассейна, рядом с ним стоит маленький домик, где я пишу. Это сравнимо с путешествием в потусторонний мир. Зимний дождливый день. Я вышагиваю под зонтом, меня сопровождает собака. Как только я завершаю свои семнадцать шагов, я сразу попадаю в иное измерение и становлюсь другим человеком.

Я иду туда, и мне страшно. Я волнуюсь. И расстраиваюсь. Поскольку у меня уже есть некая идея, но она еще не стала замыслом. Обычно первые две, три, четыре недели я провожу впустую. Подхожу к компьютеру и просто стою перед ним. Подхожу и стою, потом снова подхожу и стою — и так до тех пор, пока не обнаружится присутствие музы. Она редко посещает меня по приглашению, но ничего страшного — в конце концов, она все-таки объявляется.

После этого моя жизнь резко меняется. Она превращается в нескончаемый азартный процесс, которым управляет лишь моя одержимость. Жуткое напряжение всех сил. Я могу работать по четырнадцать часов. Вот только сидеть подолгу в одной позе физически тяжело. Поэтому сын настроил мой компьютер таким образом, что он каждые сорок пять минут отключается, и я волей-неволей отрываюсь от него и разминаюсь. В противном случае у меня настолько все затекает, немеет и деревенеет, что в конце дня я уже не в состоянии подняться на ноги.

Текст я правлю до изнеможения, пока, в конце концов, сама себе не приказываю, что всё, хватит! На самом деле этот процесс бесконечен, всегда можно вычистить еще лучше — во всяком случае, мне так кажется. Но я делаю все, что в моих силах. Со временем я научилась избегать лишней правки. Это связано с появлением в моей жизни первого компьютера, предоставившего возможность быстро, легко и нескончаемо вносить любые изменения. Тогда я начала жестко себя ограничивать, и мой стиль сразу стал более сдержанным.

В непринужденном повествовании есть определенная привлекательность. Я добиваюсь того, чтобы каждый читатель думал, будто я обращаюсь только к нему и никому другому. Когда вы сидите на кухне и рассказываете какую-нибудь историю другу, то ваша речь полна ошибок и повторов. В своих текстах я стараюсь избегать этого, но при этом мне хочется сохранить доверительную атмосферу дружеской беседы. Ведь я пишу романы, а не лекции.

Бывает трудно найти и еще сложнее сохранить баланс безупреч­ного языка и доверительной интонации. Но я пишу уже тридцать лет, поэтому сразу вижу, в чем я переусердствовала. Всегда читаю написанное вслух, и, если повествование не напоминает мою манеру разговора, я вношу изменения.

В «Острове под морем» героиня-рабыня представляет собой полную мою противоположность как физически, так и эмоционально. Прежде всего она высокая африканская женщина. И тем не менее я знаю, как бы себя чувствовала на ее месте. Когда я пишу, то сама становлюсь рабыней. Это я тружусь на плантации. Это я страдаю от зноя и запахов.

Быть пленником своих историй сродни болезни. Мой замысел никогда не отпускает меня, он сидит во мне сутками напролет, не давая отдохнуть даже во сне. Мне кажется, будто целый мир постоянно говорит со мной, поэтому все, что я вижу, и все, что происходит вокруг, я связываю с той историей, которую пишу. И чувствую себя непобедимой. За сюжетом моей книги может стоять самая страшная история на свете, но я абсолютно счастлива.

Когда я писала последнюю книгу — «Остров под морем», — я себя очень плохо чувствовала и решила, что у меня рак желудка. Меня постоянно рвало. Из-за этого я не могла даже лежать, и мне пришлось спать сидя. «Твое тело реагирует на историю. Когда закончишь книгу, придешь в норму», — успокоил муж. Так и произошло.

Я работала в Каракасе. Все ночи проводила на кухне за компактной печатной машинкой. Печатная машинка! Поэтому я не позволяла себе писать плохо. Когда я закончила, то показала текст матери. Она спросила: «Почему ты назвала худшего персонажа в книге в честь отца?» Я не знала своего отца, но сказала: «Без проблем, поменяю». Мне пришлось искать для героя новое имя, но главное — в нем должно было быть столько же букв, что и в старом. Потом я прошла по всем пятистам страницам, вставляя новое имя взамен старого.

Но это была свобода! Чудесное время, когда меня ничто не заботило, кроме истории, которую я описывала. Я носила свой экземпляр на груди, словно младенца, брала его с собой всюду, куда бы ни пошла.

Она вручила мне все сто восемьдесят писем, которые я посылала ей, пока дочь находилась в коме, и ушла в магазин. Когда шесть часов спустя мать вернулась, я, обливаясь слезами, уже писала первые страницы «Паулы». Литературный труд всегда вносил определенный порядок в ту хаотичную жизнь, которую я вела. Он организовывал не только память, но и само мое существование. Вплоть до сегодняшнего дня отклики читателей помогают мне чувствовать, что дочь жива.

Однако «Паула» была закончена, и я впала в творческий ступор. Хотя я и пыталась писать каждый день, но была глубоко опустошена. Так прошли два года, полные отчаяния, и однажды в нашей маленькой и независимой книжной лавке я встретила Энни Ламотт. Она поинтересовалась, не лучше ли мне. Я ответила, что, напротив, еще хуже. «О, Исабель, — вздохнула Энни, — твой источник иссяк. Тебе нужно его снова наполнить…» Я спросила в ответ: «Но как я могу это сделать?» — «Ты найдешь способ» — сказала она.

Энни оказалась права. Поездка в Индию с мужем и другом меня встряхнула. «В мире слишком много горя и столько нерешенных вопросов! Почему я жалуюсь и рыдаю? Кто я такая, чтобы замыкаться на собственном горе?» — спросила я себя. Замечательное ощущение. По возвращении домой я дала зарок: пока не соберусь силами сесть и начать работать над беллетристикой, то буду писать любую прозу — о чем угодно, только не о политике и футболе.

Мне нужна была проблема, как можно более удаленная от темы «Паулы». Поэтому я написала свою «Афродиту», книгу о сексе и ненасытности.

Таким образом я нащупала правильный защитный механизм. Меня уже не страшил творческий тупик, ведь я всегда могла вернуться к научно-популярной литературе. Тем более к автобиографической прозе, у которой есть свои преимущества. Я пишу предельно откровенно, у меня не бывает секретов, и поэтому меня никто никогда не сможет и не будет шантажировать.

Но до сих пор мне страшно, а вдруг творческое бессилие вернется? Оно как мычание, как зыбучий песок. Оно ужасно.

Язык — для меня самое главное сохранить его. Рассказать историю, чтобы выразить чувство, создать напряжение, передать ритм — вот что важно.

Отправить