Глава 9

Холст плотно загрунтован – от кромки до кромки; сам же красочный слой нанесен так тщательно, что отдельные мазки можно разглядеть только под микроскопом. Тем не менее общий замысел художника далеко не ясен. Петер де Хох упорно трудится над «Женщиной, чистящей яблоки». Картина является – точнее, являлась – этюдом в свете, то есть в управляемых модуляциях пигмента. Свет исходит от окна высоко над левым плечом женщины. Желтый на плотно освинцованной оконной раме, он по мановению кисти художника становится голубовато-белым на противоположной стене, где отражается освинцованный световой узор. Свет падает на высокий выпуклый лоб женщины, на сверкающее серебро острого ножа у нее в руке, на тускло поблескивающую золотую вазу у ног. Там же, где свет выделяет участки позолоченной лепнины вокруг камина, его особая насыщенность подчеркивается крохотными мазками белил. Чем дальше от окна, тем сумрачнее краски освещаемого им помещения. Но тлеющие под кипящим котлом угли создают второй источник освещения в кухне. Это алое свечение растекается по полированному, почти зеркальному полу. О существовании кочерги рядом с аккуратной кучкой угля можно догадаться только по сплетению серебристых полосок.

Безусловно, это упражнение на владение техникой передачи застывшего мгновения. День клонится к вечеру. На это мгновение дом предоставлен в полное распоряжение матери и ребенка. Скоро вернутся мужчины, но в этот миг женщина царит в своем домашнем окружении. В этом мрачном пространстве картины, в этой умозрительной таинственности де Хох уловил тайну домоводства и ее передачу из поколения в поколение. Рука матери вверху и дочери внизу соединены полоской отбросов; яблочная кожура падает с ножа в нетерпеливо протянутую руку ребенка. Сколько мазков кисти нужно, чтобы сотворить кусочек яблочной кожицы? Каждый мазок символизирует единицу восприятия, и, возможно, благодаря работе над яблочной кожицей де Хоху кажется, будто он вытягивает из себя восприятие бесконечной цепью, как больной тащит у себя изо рта явно бесконечного солитера.

Воссоздание «Женщины, чистящей яблоки» такой, какой она была когда-то, вылилось бы в простое упражнение в ностальгии. Это де Хоха не интересует. Его одноволосковая кисточка уже запечатлела ризоматическое распространение кракелюра, который поразил через столетия состарившийся холст, и пылинки, коих наверняка не было в подлинном голландском интерьере – они попали на холст, когда его фотографировали. А кроме того, для придания дополнительного блеска подлинному делфтскому свету предвечерья де Хох нагло наводит на свою современную картину фальшивый глянец, создавая подделку под механическую репродукцию. А сейчас он занят зеркалом над головой женщины. Половина зеркала освещена прямыми лучами солнца. До сих пор в обеих половинах, светлой и темной, отражались лишь голые стены, но вот ухмыляющийся художник одноволосковой кисточкой вписывает в затененную половину зеркала крошечную фигурку, столь крошечную, что она похожа на маленьких зверюшек, которых он видел под микроскопом Корнелиуса ван Левенгука. Да и самому де Хоху, чтобы изобразить фигурку, приходится пользоваться увеличительным стеклом. Рядом с фигуркой тут же появляется ящичек с набором линз, а потом, изображенные с такой же педантичностью, – мольберт и муштабель. В тени зеркала он вписывает крошечного де Хоха.

Дальше – еще сложнее: художник видит, что Женщина с яблоками не больше кисти его руки. Она отлично смотрится и легко просчитывается, оказавшись на фоне сходящейся в перспективе сетки координат плиток пола. Теперь остается решить задачу: какого размера должна быть Марсия? Сама Марсия стоит перед картиной у себя в гостиной как раз на полпути между полотном и его творцом. Надо изобразить двух Марсий. Первая, та, что в гостиной, будет значительно больше Женщины с ее яблоками. Нужно будет обязательно передать скопления пыли, уже образовавшиеся у нее на лопатках и ягодицах. (Марсия, разумеется, по-прежнему голая и еще не совсем высохла.) Но должно быть видно ее лицо – его художник уменьшит и поместит в зеркале. Оно получится крошечным, но все же значительно больше, чем его собственное.

Марсия тараторит себе под нос о том, почему на картинах старых голландцев никогда не видно ни корзин для ненужной бумаги, ни мусорных ящиков. Как тогда им вообще удается не зарасти грязью? Ее лицо при этом очаровательно, но художнику хочется, чтобы оно выражало что-то другое.

– Эй, тетка! – обращается он к ней. – А у тебя корма вся в пыли!

Так уже лучше. Все выходит именно так, как он рассчитывал. Она не оборачивается. Вместо этого ее испуганный взгляд находит его отражение в зеркале, а рука тянется за спину.

– Да ты вся в грязи! – Он заливается смехом. – Видела бы ты свою задницу!

Она раскрывает рот – возможно, для того, чтобы закричать.

– Не смей! Молчи! Когда я пишу, мне только женской болтовни не хватает! Вот так-то лучше. Такой ты мне даже нравишься. На картине ты получишься мокрой и грязной.

Разговаривая, де Хох продолжает работать. Его кисточка движется едва ли не быстрее, чем его язык. Он стремительно воспроизводит растянувшиеся сухожилия Марсии, привставшей на цыпочки, чтобы заглянуть в зеркало.

– Грязная, грязная неряха! Взгляни вон туда! У этой добропорядочной женщины нет твоих современных штучек и приспособлений, но ее дом, я уверен, куда чище твоего. Взгляни сюда! Мне, очень старому художнику, приходится учиться новым приемам живописи. В углу твоей гостиной – паутина. Да никогда в жизни мне не доводилось рисовать паутину! Взгляни туда! Ты не увидишь паутины. Никакой грязи. Настоящая хозяйка, эта Женщина начистила кочергу наждаком – до блеска, испанские белила были куплены для окон, венецианским кармином вычищен нож; она отмыла и натерла пол, специальной заостренной палочкой она прочистила даже швы между плитками. И это правильно. Культура Голландии – это тебе не культура бактерий. А ты – да я тебя едва вижу из-за грязных микробов!

И это правда… почти. В пленке, покрывающей глаза престарелого живописца, похоже, лениво плавают крохотные полупрозрачные твари, дрожжевые бактерии, вокруг них мельчайшими буксирами беспорядочно снуют споровые грибки. Есть в этой пленочке и совсем мелкие микробы. На миг де Хох становится пленником своей любви к мелким подробностям. Не без труда он расширяет свое поле зрения и включает в него Марсию. Де Хох, смотрящий на Марсию, решает назвать картину «Женщина, смотрящая на де Хоха». Пора изучить эту женщину, заставить ее волноваться. Расшевелить.

– Вон та паутина – пожалуй, на картине она мне не нужна. У тебя есть тряпка? Нет, стул не нужен. Я хочу, чтобы ты дотянулась до нее с пола. А теперь – крошки, рассыпанные по всему полу твоими подругами. Покажи-ка совок и щетку – и бедра. Хочу видеть твои бедра. Теперь улыбнись, глядя в зеркало. Нет-нет, не вставай. Вот так, хорошо. А теперь подойди с тряпкой к картине. Потянись еще раз. Ах, какие мы сердитые. Хорошо, продолжай дуться. Мне нравится твой сердитый вид. Великолепно!

От раздражения все тело Марсии краснеет. Де Хох, уже уверенный в том, что перед ним достойный объект, продолжает:

– Презираемые тобой черви, пожирая дохлого таракана, делают свою работу куда более чисто, чем ты, убираясь в комнате. Вот придет вечером твой Филипп, войдет в гостиную, увидит ее в таком состоянии – и что он, по-твоему, скажет? Какой позор! Если ты сидишь дома целыми днями не для того, чтобы наводить чистоту, то зачем? Ты уж извини меня за такой прямой вопрос, но в твоем доме грязно, а это, по-моему, совсем не смешно. А сколько у тебя времени, чтобы прибраться во всем доме? Судя по свету в окне, дело к вечеру. Значит, в твоем распоряжении часа два. А может, и меньше. Но ты уж постарайся не ударить в грязь лицом в присутствии великого голландского художника.

Она почти бегом носится по комнате с тряпкой и щеткой. Просто очаровательно. Однако пора изобразить ее в некой позе. Пускай смотрит на своего господина.

– Всё, хватит! Смотри в зеркало. Не пытайся оглядываться на меня. Просто смотри в зеркало. Вот так. А что скажет Филипп, когда придет домой и застанет тебя в таком виде? Молчи! Не говори ничего. Молодец! Он подумает: или она всегда занимается домашним хозяйством нагишом, или где-то здесь спрятался ее новый ухажер, какой-нибудь художник, например. Ха-ха! Чем же она весь день занималась? По крайней мере, не чистоту наводила – это уж точно. Наверняка. А теперь посмотри, как ты выглядишь. Взгляни в зеркало, и увидишь там меня, показывающего тебе, как ты выглядишь.

Де Хох сопровождает свои слова энергичными взмахами зажатых в руках кисти и палитры.

Я смотрю туда, куда он мне приказал, – и вот я уже не так уверена в том, что в темной половинке зеркала отражается миниатюрный портрет художника; может быть, все это – лишь игра света и моего воображения и на стене гостиной есть лишь Женщина, Чистящая Яблоки и ее дочь. Я нерешительно прикасаюсь к репродукции и вижу, что на самом деле в том месте к стеклу прицепился комочек липкой грязи. Что ж, еще один обман, еще одна моя фантазия… под воздействием которой я неплохо навела порядок в этой комнате. Крошки с ковра сметены, а за паутину ему отдельное спасибо – я ее ни за что не заметила бы. Нужно обладать видением художника, чтобы обращать внимание на такие вещи. Голос де Хоха затихает. Наверное, это был и не голос, а просто громкие непрошеные мысли, которые порой бывают слышны в уставшей голове. Но на всем этом лежит налет отвращения: я нутром чую, что и здесь не обошлось без вмешательства Мукора. Обидно. Я бы очень рассчитывала на поддержку де Хоха в дальнейшей уборке и окончательном приведении в порядок кухни к возвращению Филиппа. Увы, тут воображение подвело меня.

Как сказал Блейк, «кто не мечтает и не воображает мир в лучших и более изящных чертах и в более сильном и сверкающем свете, чем тот, что могут видеть его несовершенные, смертные глаза, тот просто лишен дара воображения».

– Хватит с меня на сегодня художников, – говорю я.

– Занудные голландцы показывают только внешние черты и контуры. Это всего лишь Аналитика, Но Не Истинная Живопись, – возражает мне Блейк и, делая пренебрежительный жест в сторону кочерги и котла на «Женщине, чистящей яблоки», декламирует:

 

Возможно ли Мудрость вместить в серебряный прут,

А Любовь – в золоченый котел?

 

– В любом случае я не намерена позировать обнаженной, да и холодно мне, – замечаю я и оглядываюсь в поисках чего-нибудь, чем можно было бы прикрыть наготу.

Его рука ложится мне на плечо и останавливает меня:

– Не нужно, Ангел мой, ибо твои одежды – это Свет. А кроме того, я не буду сегодня писать. Покажи мне лучше Чудо, о Ангел моего Сердца.

– Я, кажется, знаю, что может заинтересовать тебя. Я прочитала о них у Ширли Конран, в ее «Сверхженщине».

Я собираюсь продемонстрировать ему несколько особо интересных экземпляров Lepisma saccharina, или серебристой рыбки. Это такие маленькие, в переливающейся чешуе червячки, что живут за обоями, в основном там, где сыро. Питаются они нижним слоем обоев и клеем. И хотя рождаются они в сырости и влаге, зимой, когда становится холодно, они мигрируют, не вылезая из-под обоев, поближе к источнику тепла – камину или плите.

Блейк опять обгоняет меня и зачитывает фрагмент своей эпической поэмы «Коллембола»:

 

О серебряная рыбка,

Что пронзает стены!

Серебряная рыбка, поедающая бумагу,

Мельчайшие криптограммы бактерий,

Питающаяся крахмалом, пожирающая грибок.

Мои милые крошки, они ищут тепла,

Но находят жару и огонь.

Ибо рыбке в огне суждено лишь гореть,

А значит – моя рыбка поджарится и умрет…

 

Прервав чтение стихов, он говорит:

– Действительно, это Чудо.

Вдруг тень опускается на его лицо.

– Ангел мой, Марсия, – говорит он мне, – я пришел, чтобы предупредить тебя об опасности. Иди за мной в прихожую.

В холле Блейк без труда находит влажную отметину на ковре. К ней он и обращается с очередными виршами:

 

О Мукор, чудовищное порождение грязи!

Не думаешь ли ты, что ты – дитя Радости?

Не осыпаешь ли ты нас своими спорами?

Склизкий червь, мутный ил и болотная жижа!

Облако Ужаса пеленой покрывает Зрительный Нерв,

С радостью и жадностью служишь ты Сатане!

Во сне я видел сон:

Я видел девушку, вытирающую в комнате пыль.

Дева, – воззвал я, в слезах и соплях, —

Или ты Ангел? Все равно – вот твой рок.

Что есть Пылесос, как не дыхание человека?

И что есть Плесень, как не смерть для какой-нибудь

Кейт или Нэн?

Что есть Грязь и Плесень, как не смерть человека?

И что есть пылесос со сломанным вентилятором?

 

– Мукор разыгрывает тебя, – говорит он. – А когда вернется твой муж, его дудочка заклинателя замолчит, но твое тело будет по-прежнему биться в конвульсиях, сжимаемое в виноградной давильне грибка, страшная боль будет пронзать его. Марсия захлебнется, и Мукор восторжествует. Твой муж – человек здравомыслящий, и, боюсь, он решит, что ты сошла с ума. Я думаю, он попытается успокоить тебя, но в итоге – поверь моему пророчеству – тебя ждут наручники, смирительная рубашка и запертая палата в одной из лондонских лечебниц. Мой дикий Ангел будет пойман и связан, и когда Мукор придет к тебе, спустившись по стене, шипя от удовольствия…

Где-то внизу, у меня под ногами, Мукор довольно шипит. Я давлю его пяткой.

– …ты превратишься в Ангела Тьмы.

На кратчайший миг я вдруг задумываюсь над тем, не загоняет ли меня Блейк в ловушку. Вот ему приспичило внимательно рассмотреть пятнышко оставшихся на моей пятке плесневых спор. Отпечаток спор каждого грибка неповторим, уверяет он меня. Этот вот несомненно принадлежит белой домашней плесени. Собеседник заставляет меня нервничать.

– Отвяжись, Уильям. Я не безумна.

– Ты видишь слишком много и в то же время – слишком мало, – отвечает он мне. – Слишком много для Филиппа и врачей, недостаточно много – чтобы понять Истину. Смотри глубже. Твои видения должны распространяться на все то – и более того, – что может создать эта смертная, саморазрушающаяся природа.

Он соскребает что-то с деревянной стенной панели.

– Взгляни на этот атом, танцующий у меня на ладони.

Я смотрю и вижу неподвижную крупинку пыли.

– Может ли атом быть завистливым? Чисты ли и непорочны ли звезды? Бывают ли галактики – ненасытные обжоры? Мораль – это вопрос масштаба. Присмотрись. Вглядись в малое. Врата в рай и в ад выходят в одну комнату. Что есть пыль, как не атомы? Что есть тряпка для пыли, как не те же атомы? В этой Бесконечной Малости Грязь и Средство от Грязи – суть одно и то же. Живое и Неживое едины в Бесконечной Малости. Атомы Неживого танцуют столь же быстро, как и атомы Живого, и оба эти танца священны.

Тем временем я продолжаю всматриваться в пылинку и с изумлением понимаю, что она не неподвижна. Она постоянно вибрирует из-за непрекращающихся столкновений снующих туда-сюда электронов между собой и с нейтронами ядра. Заметив, что я это увидела, поэт читает:

 

Вот Песчинка в Ламбете, найти которую не может сам Сатана.

Бессильны и его Сторожевые Демоны;

Ибо она прозрачна и сияет, и охраняет ее сонм

Ангелов.

Но тот, кто найдет ее, найдет и дворец Отона;

ибо в нем

Открыто, как ни посмотри, окно в Рай.

Но если Сторожевые Демоны найдут ее, ей суждено обратиться в Грех.

 

– Царство Мукора не есть бесконечно малая величина. Так что – будь бодра, но осторожна. А кстати, не попить ли нам чайку? – неожиданно меняет он тему.

– Рано еще. Примерно через час.

– Хорошо, в таком случае я зайду попозже. Будь Неодета и Наготове, мой Ангел.

– До свидания, Уильям! – кричу я ему вслед.

С Блейком всегда хорошо и не скучно. Его видения невероятно интересны. Эх, жаль, что я не понимаю и половины из того, о чем он говорит…