Глава 4

Что сказала Плесень.

(Как это ни странно, но такая короткая фраза дважды вводит читателя в заблуждение. Во-первых, плесень говорила не сама за себя, а как уполномоченный вести переговоры представитель Грязи, Империи Разложения и Разрушения, Изначального Зла – я просто не знаю, как назвать это или – быть может – их. А во-вторых, я вовсе не сошла с ума, у меня нет галлюцинаций. И я не слышала, как говорит плесень. Тем не менее послание этого всепроникающего грибка мне ясно и понятно, как если бы мы с плесенью действительно поговорили.)

Я. Нечисть! Кто ты? Заклинаю тебя: говори!

Плесень. Долго же мы ждали тебя, опасаясь, что ты так и не снизойдешь до того, чтобы присоединиться к нам. Теперь же, когда это свершилось, мы приветствуем тебя и выражаем сомнение в том, что ты когда-либо решишься оставить нас.

Я. Нечистый дух! Я вновь обращаюсь к тебе и требую: назови свое имя!

(Мохнатая кошечка плесени лениво ворочается на своем ложе из рассыпавшегося в прах коврового ворса. Она беременна спорами и говорит с явной неохотой. Но – тем не менее – она отвечает мне.)

Плесень. Имя мне – легион.

Я. Ну, здорово, Легион.

Плесень. Глупая баба! Слово «легион» употреблено потому, что нас очень много и в то же время мы едины, и поэтому нам трудно назвать тебе наше истинное имя. Впрочем, ты можешь называть нас Повелителем. По крайней мере, потренируешься выговаривать такое обращение.

Я. Еще чего! Да за такую дерзость я тебя растопчу. Ты кто? Жалкое пятнышко грибка. Моя пенка для чистки ковров выведет тебя – глазом моргнуть не успеешь!

Плесень. Жалкое пятнышко грибка, говоришь? Возможно. Но окажись такое пятнышко у тебя в груди-и оно убьет тебя. Но дело даже не в этом. Как бы малы и жалки ни были мы – белесые пятнышки, – мы были избраны для того, чтобы говорить с тобой от имени пыли, скисания, гниения, трухи, патины, моли, жира, пятен, сажи, мух, перхоти, пуха, экскрементов, древесных жучков, клопов, клещей, ползучей сырости, сквозняков, ржавчины, затхлости, тараканов, копоти, треска, хруста, хлопанья, стука, трещин, накипи, протечек, разрывов, дыр, мышей, крыс, царапин, сколов – в общем, от всего, что входит в понятия грязь и хаос. А что до твоего обожаемого средства для чистки ковров, то где, скажи, пожалуйста, я беру сырость, необходимую мне для того, чтобы питаться и расти? И именно здесь мы поселились как раз после твоей последней попытки отчистить ковер с помощью этого средства.

Я. Будь я поумнее, мне вообще не следовало бы говорить с тобой. Что может быть скучнее и мельче, чем невычищенный ковер?

Плесень. Ты считаешь, что если мы невелики размерами, то с нами и разговаривать не о чем? Да ты оглянись вокруг, присмотрись повнимательнее!

(Я присматриваюсь и вижу клещей, описывающих почтительные круги вокруг пятна плесени, за ним – отливающая радужно-синим грудка мертвой мухи; еще дальше – зелено-красный лес, кончики побегов которого местами обесцвечены до черно-белой гаммы; сквозь заросли просвечивают сверкающие глыбы песчинок и камешков, а совсем вдали, у побережья, колышется плывущий по мертвым волнам клубок пыли, за ним… шепот плесени помогает мне разобраться в том, что недоступно моему зрению…)

Плесень (продолжает). Куда ты от меня денешься! Моя империя мелка, но обширна. Истинный горизонт недоступен твоему зрению. Это далекий плинтус. Он уже отмечен пятнами грибка, а изнутри его гложут невидимые для тебя насекомые. А стены над ним – храбро оклеенные обоями стены? Они уже в крапинках, грибок делает свое дело. Сама видишь: этот дом – твоя тюрьма, он же станет твоей могилой.

Я. Я могу переклеить обои.

Плесень. Сколько угодно. Хоть во всем доме. Только это бесполезно. Все гниет, все обращается в прах. Даже сейчас, пока мы с тобой говорим, пыль оседает, сырость совершает восхождение по складкам ткани и глади обоев, распрямляются и высвобождаются сжатые волокна, мельчайшие пушинки вылетают из подушки и медленно опускаются на пол, присоединяясь к нашей армии. Тебя оплакивает весь дом. Пятна сырости, угольная пыль, вата из диванных подушек. И даже если ты, собравшись с силами, заставишь себя забыть о священных обязанностях домохозяйки и сбежишь из дома – что тогда? На улице все еще хуже: еще больше грязи и сажи, да к тому же – собачье дерьмо и рваные газеты. Можешь попытаться уйти, но даже если ты будешь идти без остановки всю оставшуюся жизнь, ты ни на шаг не приблизишься к границам Империи Грязи. Уезжай, глупая женщина, хоть на край света, хоть в пустыню Гоби: ты и там увидишь клубы пыли, строящиеся в наши легионы и строящие наши города. Чего стоишь ты и твой (сломанный) пылесос вместе со всеми твоими растворителями и моющими средствами против нашего Повелителя? Если тебе хочется убедиться в этом – ступай в Гоби: побывав там, ты признаешь могущество Повелителя Пыли и смиришься с его владычеством!

(Где-то далеко раздается звонок.)

Я. Мне нужно идти. Не в Гоби, просто кто-то звонит мне.

Плесень. Мы соизволяем дать тебе разрешение отлучиться. К сожалению, проводника, который вывел бы тебя из леса кратчайшим путем, мы тебе предоставить не можем. Да, и не думай, что твой уход – это удачный побег из-под нашего владычества. Семена твоей смерти посеяны и произрастают в тебе самой. Раньше или позже – ты все равно обратишься в прах. И тогда ты назовешь нас Повелителем. Пока же можешь называть нас грибковой плесенью – Мукором.

Я. Я тебя выведу, Мукор!

Я плюю на Мукора, и на мгновение мой противник оказывается в западне – в пузырящемся шарике слюны, как мушка в куске янтаря. Затем я выхватываю носовой платок и начинаю яростно тереть. Мне удается уничтожить какую-то часть спор – результат ничтожен. Опять звонок. Я роняю платок и – одним лишь взглядом – бреду по лесу куда глаза глядят.

Путешествуя, глаза не могут не смотреть и не видеть. Оказывается, лес полон жизни. Как описать все многообразие его ландшафта, его флоры и фауны?

Насколько я помню, какой-то антрополог Викторианской эпохи утверждал, что «грязь – это объект за рамками рассмотрения». Истинно викторианская и антропоцентрическая точка зрения. Где быть пыли и грязи, как не на ковре? И не человек ли является здесь объектом за рамками? А если продолжить рассуждения в том же направлении, то напрашивается вопрос: становится ли грязь менее грязной, когда она оказывается в чреве пылесоса или в мешке, вложенном в мусорное ведро?

Но – по мере рассмотрения панорамы ковра – я убеждаюсь в том, что его «Разложение видов в ходе естественного разбора, или Исчезновение слабейших форм в ходе гонки ко всеобщему уничтожению» еще не написано.

Снова звонят. Я оглядываюсь, чтобы определить, с какой стороны доносится этот звук, а заодно пытаюсь оторваться от вызывающего омерзение Мукора. Даже во время этого захватывающего дух взлета я не перестаю размышлять над теми научными проблемами, которые неизбежно ставит перед пытливым разумом исследователя сам факт существования этих джунглей. Можно на миг забыть, что в другом – большем – мире борьба за существование привела в той или иной степени к некоторому упорядочению форм. Здесь же все наоборот – и взору исследователя предстает результат распада органических форм, где отброшены все понятия о стройности или симметрии. И как не поддаются научному описанию и классификации уникальные, каждая – единственная в своем роде, ажурные силуэты пылевых башен, точно так же человеческий разум оказывается бессилен постичь смысл последовательности событий, происходящих здесь. В этом мире все определяется волей случая и не зависит от степени значимости, все находится в отталкивающем человека беспорядке. Вот почему в эти джунгли почти не совались исследователи и естествоиспытатели. Здесь ничто не повторяется, ничто не является следствием чего бы то ни было. И все же, все же – кого не восхитит древность и величие этого мира, так долго скрытого от человеческих глаз? Я чувствую какое-то душевное беспокойство, которое мне трудно описать. Это состояние духа необъяснимо. Может быть, виной тому – наблюдаемое мной всеобщее стремление к покою или – на худой конец – к движению по инерции, свойственной этому миру? Я тоже начинаю испытывать стремление к покою. Меня одолевает страшная вялость, наступает полная апатия. Остаться здесь, лечь и вечно лежать на вытертом грязном ковре… Закрыть глаза… Сдаться, отдав тело во власть трупных червей…

Еще звонок, уже третий по счету. Я встаю, словно всплываю со дна какого-то глубокого черного бассейна. Взяв себя в руки, я в полуобморочном состоянии плетусь к двери и распахиваю ее. На пороге стоит миссис Йейтс.