Глава 7

Женщина в листве

В этот день я познакомился с Софи.

Был четверг перед Пасхой. Артюра рано отпустили из детского сада, и он во что бы то ни стало захотел пойти со мной на кладбище, потому что завтра они с mamie уезжали на море.

В обеденное время мы еще перекусили и собрали его детскую дорожную сумку, поэтому на кладбище приехали только в четыре часа. Артюр гордо нес в руке розу, только что купленную вместе с пасхальным букетом в цветочном магазинчике на площади Аббес.

Артюр волновался, радуясь предстоящей поездке, и что-то потихоньку напевал, тогда как мне по мере приближения к могиле Элен делалось все тяжелее на душе, и я совсем впал в уныние.

Под дуновением легкого ветерка шелестела листва старого каштана, а на дорожке играли солнечные зайчики. Артюр положил на могилу свою розу, я принялся наводить порядок и отправил его отнести горшок с увядшими маргаритками на компостную кучу, где в ящике из досок уже догнивали другие завядшие цветы и букеты.

Судя по всему, Элен не могла пожаловаться на недостаток посетителей. Приходя к ней, я каждый раз находил на могиле свежие цветы.

Когда Артюр умчался, я быстро достал из кармана конверт, открыл тайничок и положил письмо вместе с другими. Этот конверт я тоже надписал: «Для Элен», а рядом поставил жирную тройку, окруженную виньеткой, – номер письма. Нельзя сказать, чтобы писем набралось много, и, хотя их писание, к моему удивлению, приносило некоторое утешение, я был еще очень далек от того позитивного поворота, к которому это должно было привести, по словам Элен. Честно говоря, я чувствовал себя одиноким и покинутым не только сидя по вечерам один в квартире, но еще более, когда выходил из дому на улицы квартала Сен-Жермен, где уже вступила в свои права весна. В солнечные дни за столиками у кафе уже сидел народ, люди смеялись, болтали и казались мне такими веселыми. Жизнь словно начиналась заново, и только я один был в разладе с миром и клял несправедливость судьбы. Не хватает одного человека, и ты уже чувствуешь себя в окружении статистов, сказано у Жана Жироду, и к этому нечего добавить.

Так я стоял над могилой, беседуя про себя с моим прекрасным ангелом, в то время как Артюр погнался за яркой бабочкой.

– Посмотри папа, какая она красивая! – крикнул мне мальчик, но я не обратил внимания на его слова.

К стыду своему, должен признаться, что я вообще перестал обращать внимание на сынишку, и когда наконец вспомнил о нем, чтобы идти, его уже нигде не было.

– Артюр? – Я прошелся по узенькой дорожке направо и налево, высматривая голубенькую курточку. – Артюр!

Я заглянул за кусты, пробежал вдоль могил, еще раз наведался к ящику с компостной кучей в надежде, что он там, но, куда я ни оборачивался, нигде никого не было видно. Тут мне вдруг вспомнился сон Артюра, как он потерял меня на кладбище, и страх стиснул мне сердце ледяной рукой.

Это большое кладбище, а Артюр еще маленький мальчик.

– Да что ж это делается! – пробормотал я, в волнении мечась туда и сюда среди могил.

– Артюр! – позвал я снова и еще раз, уже погромче: – Артюр!

Может, он спрятался где-то, чтобы подшутить надо мной, и сейчас неожиданно выскочит со смехом из-за какого-нибудь могильного памятника?

– Артюр! Это уже не смешно! Где ты?

В моем голосе появились истерические нотки. Я принялся методично проверять все аллеи, ходил по ним, поглядывая налево и направо, но нигде не обнаруживал маленькую фигурку в голубой куртке.

Солнце скрылось за тучей, и кладбище мгновенно преобразилось в серое царство теней с каменными изваяниями, готовыми ожить в любую минуту. Я невольно ускорил шаг. Я пробегал мимо статуй, чьи слепые глаза, казалось, глядели мне вслед, мимо бесчисленных могил со спавшими в них вечным сном покойниками и думал только об одном – найти сына, который пропал по моей вине.

И вот наконец я увидел его.

Он стоял впереди под большой старой липой и, казалось, разговаривал, запрокинув голову, с кем-то прятавшимся в листве.

Что он там делает? От неожиданности я на секунду замер, а затем с чувством облегчения, оттого что ребенок нашелся, направился к нему. И тут вдруг откуда-то сверху, с дерева, послышался звонкий, как колокольчик, смех.

Я приблизился, присмотрелся к листве и услышал, как Артюр произнес:

– …но мамин ангел тут самый красивый.

В ответ среди ветвей залился смехом колокольчик.

С кем это он там разговаривает? Неужели на дереве сидит какая-то женщина?

– Артюр! Что это ты тут делаешь? Разве можно так – взять и убежать! Ну и напугал же ты меня! – сказал я, взяв его за плечо.

Он с улыбкой обернулся ко мне.

– Папа, это Софи! – сказал он, снова задирая голову.

Проследив за его взглядом, я увидел, где она сидит.

На высокой каменной ограде, скрытая завесой листвы, сидела девушка. Изящная, как маленький кобольд, она была одета в рабочий комбинезон, черные волосы прикрывала небрежно нахлобученная черная шапочка. Я, наверное, принял бы ее за парнишку, если бы не огромные глазищи, с любопытством разглядывавшие меня.

– Здрасте! – сказал я, подходя поближе.

Личико с широкими скулами и острым подбородком расплылось в улыбке.

– Здрасте, – сказала она. – Это ваш сын?

– Да, – кивнул я немного укоризненно. – Я уже искал его по всему кладбищу.

– Извините, – сказала она. – Я увидела, что он тут бегает совсем один, и подозвала к себе, вот мы и разговорились.

– Она чинит ангелов, папа, – сказал Артюр. – Но я ей уже сказал, что наш еще в порядке.

Я смущенно хохотнул:

– Так-так… Ну, спасибо во всяком случае за то, что приглядели за моим малышом, а то кто знает, куда бы его еще занесло. Кладбище-то немаленькое.

– Я знаю, – сказала она. – Я тут работаю. – Она перекинула одну ногу через ограду и теперь болтала ногами, как на качелях.

– Так вы что, скульптор? – спросил я, глядя на нее снизу, и почувствовал, как у меня уже деревенеет шея от такой позы.

– Не совсем, – сказала она. – Погодите, сейчас я слезу к вам.

Она скрылась в ветвях и спустилась по лесенке, прислоненной к стене. Пропустив последние три перекладины, она соскочила на землю ловко, как кошка.

– Софи Клодель, – представилась она.

Внимательно глядя на меня из-под соскользнувшей немного на затылок черной шапочки трубочиста, которая очень шла ей, девушка протянула мне руку. Рукопожатие у нее оказалось на удивление крепкое.

– Так, значит, все-таки скульптор, – заключил я с улыбкой.

– О нет, какой там скульптор! – бойко возразила она. – Я не великая Камилла Клодель и даже не ее родственница. Это я на всякий случай, если у вас возникнет вопрос.

– И кто же вы тогда?

– Реставратор скульптур из камня, – сказала она. – Я занимаюсь реставрацией статуй, надгробных памятников и всего, что сделано из камня. – Она обвела рукой кладбище. – У нас тут большой заказ от кладбища Монмартра. Некоторым статуям срочно требуется подновить носы, руки, крылья… – Широко улыбаясь, она подбоченилась. – Даже камень когда-то ветшает, и даже мрамор не вечен.

– Тогда что же еще может быть вечным? – сказал я.

– Кто его знает! Прекрасное слово? Ваш сын сказал, что вы пишете книги. Вы в самом деле знаменитый писатель, месье?

И снова этот взгляд! Господи, что еще успел наговорить Артюр этому кобольду в черном?

– Ну, наверное, точнее будет сказать – беллетрист, пишу развлекательные романы, – поспешил я исправить возможное недоразумение. – Так что тоже не Поль Клодель.

– А кто тогда?

– Ах, простите! Жюльен. Жюльен Азуле. Но если мое имя вам неизвестно, вы не много потеряли.

– Вы всегда так скромничаете?

Я растерянно умолк.

– Папа, ну давай покажем ей нашего ангела, – заныл Артюр, который заскучал, слушая эти разговоры. – Пойдем с нами, Софи!

Он потянул ее за руку.

– Ну, пойдем, раз так, – иронически подчинился кобольд, и я пошел вперед, показывая дорогу.

Не прошло и пяти минут, как мадемуазель Клодель уважительно кивнула, проведя ладонью по бронзовой головке.

– Очень хорошая работа, – сказала она, профессионально рассматривая памятник. – И мрамор очень хорошего качества, будет еще долго вас радовать.

Все трое мы стояли у озаренной вечерним солнцем могилы Элен. Взгляд Софи задержался на золотой надписи. В смущении она стала засовывать обратно под шапочку выбившуюся из-под нее прядь.

– Прошу прощения, – сказала она наконец, – я ведь не знала, что… Оказывается, совсем недавно…

– Да, – поспешил я ей на помощь.

Она озадаченно покачала головой:

– Несчастный случай?

– Нет, у моей жены был рак.

– О!

– Все произошло очень быстро.

Она промолчала.

– А это… стихотворение? – спросила она затем. – «Милая, ах, приди, чтобы с тобою быть, как в те майские дни» – это же, если подумать, похоже…

– Похоже на что?

– На мысли о смерти?

– Что плохого в том, чтобы мечтать о встрече с ней? – сказал я с горечью. – Моя жизнь, в общем-то, кончена.

– Такое даже в мыслях нельзя допускать, месье, – сказала она потрясенно. Затем, строго взглянув на меня, добавила: – У вас же есть маленький сын.

– Я знаю.

– Жалеть себя – это не выход.

– Знаю.

Я стиснул губы, перевел дыхание и на секунду закрыл глаза.

Когда я их снова открыл, то увидел перед собой странную улыбку на лице Софи Клодель.

– Я сейчас соберу свои инструменты, а затем мы все вместе пойдем в мое любимое бистро, – сказала она. – Я хочу кое-что рассказать вам, месье Азуле. Про живых и умерших.

Думаю, что, если бы в этот апрельский вечер Артюр не убежал от меня, погнавшись за парочкой ярких крылышек, я все-таки отверг бы так беспрекословно прозвучавшее предложение Софи Клодель. А тогда меня переполняло облегчение оттого, что нашелся Артюр, что с ним ничего не случилось и он, судя по всему, нашел нового друга. Мы последовали за реставратором скульптур к выходу с кладбища. Софи то и дело останавливалась, указывая на надгробия, которые обветшали или выделялись каким-нибудь особенно красивым декором, и поясняла, чем хороша та или иная лепнина или рельеф, а под конец обратила наше внимание на особенно выразительную статую девятнадцатого века, носившую название «La Douleur»: памятник был установлен в укромном уголке в верхней части кладбища, куда вели каменные ступени.

Статуя, с годами покрывшаяся зеленовато-бирюзовой патиной, изображала девушку с длинными волосами: она сидела, прислонившись спиной к гигантскому могильному камню, на лице девушки застыло выражение такой живой скорби, что, подойдя, я невольно перед ней задержался.

– Эта статуя мне особенно нравится, – сказала Софи.

– И кто же это? Какая-нибудь знаменитость? – поинтересовался я.

Софи отрицательно покачала головой:

– Эту статую когда-то давно заказала мать, скорбящая по умершему сыну.

Мы направились дальше, пока не пришли к маленькому домику возле самого выхода, чтобы оставить там инструменты.

Вскоре мы уже сидели в бистро «L’Artiste» – малюсеньком заведении с выкрашенным в красный цвет деревянным фасадом, которое укромно спряталось на улице Габриэля. Это был уютный ресторанчик, размером не больше обычной жилой комнаты, с красными скатертями на столиках и с красными стенами, сплошь увешанными красочными плакатами и открытками времен «прекрасной эпохи». Напротив входа на стене висела большая картина с изображением кошек, причем некоторые из них были в черных очках и с бокалами; как люди на картинах Ренуара, кошки пировали под деревьями, и это зрелище вызвало у Артюра восторженный возглас. Стоявший за стойкой бородач встретил Софи как хорошую знакомую, расцеловав в обе щеки.

Нам удалось занять один из деревянных столиков у окна. Артюр, видимо, был счастлив, что наконец-то происходит что-то интересное. Мы с ним почти никогда не ходили в рестораны. Он сидел, болтая ногами, и с любопытством разглядывал окружающую обстановку: было довольно людно. Артюр потребовал Lasagne à la Bolognaise, Софи заказала себе Cuisse de Poulet, а я взял фирменное блюдо ресторана – Bœuf Bourguignon в красном винном соусе.

Софи что-то крикнула бородачу за стойкой, и вскоре он принес нам графин воды из-под крана и два бокала красного вина.

– Как поживает Гюстав? – спросил он, подавая нам заказ, и подмигнул Софи.

Она засмеялась и возвела глаза к потолку.

– Уж он замучил меня со своей простудой, – сказала она. – Но я за ним хорошо ухаживала, так что сейчас он приободрился и раскомандовался: помыкает мною так, что только держись.

Бородач ухмыльнулся.

– Ну, чтобы кто-то тобой помыкал, это, я думаю, маловероятно, – сказал он, перед тем как удалиться.

Я тоже мысленно ухмыльнулся. Очевидно, Гюстав – это дружок нашего сорванца-кобольда, и, глядя на Софи, я тоже не мог себе представить, чтобы она кому-то позволила над собой командовать.

Софи подняла бокал, ее черные глазищи блеснули.

– За жизнь! – сказала она и, не дождавшись от меня мгновенной реакции, добавила: – Ну же!

Мы чокнулись. Мне было необыкновенно хорошо и в то же время все казалось каким-то нереальным. Софи рассказывала Артюру, как используется деревянный молоток и как восстанавливают отбитый нос у статуи, сажая его для прочности на внутренний штифт. Затем она снова обратила внимание на меня, с интересом слушала, вела себя естественно и непринужденно, с аппетитом ела, задавала мне сотни вопросов и, формулируя какую-нибудь мысль, наставляла на меня вилку.

Вот уж правда, давно у меня не было такого необыкновенного вечера, как этот. И что еще удивительнее, я вдруг стал изливать душу перед этой незнакомой девушкой, смеявшейся таким заразительным смехом. Неожиданно для себя я рассказал ей об Элен, о своем одиночестве, о том, что сейчас не могу работать.

Мы сидели точно в замкнутой сфере; было такое ощущение, что в моей жизни заново перетасовываются карты и получается новый расклад. Оказывается, иной раз легче выговориться незнакомому человеку, чем кому-то близкому, кто давно все про тебя знает или думает, что все знает.

Я, по крайней мере, ничего не знал об этой девушке, реставрирующей ангелов (а возможно, и разбитые сердца), кроме того, что она занимается необычным ремеслом, для которого в наши дни надо оканчивать художественную академию. Еще я понял, что она должна быть старше, чем показалось мне сначала. Когда я впервые увидел Софи сидящей на ограде кладбища, я принял ее за восемнадцатилетнюю, а на самом деле ей было двадцать девять.

– А как у вас? – спросил я ее, когда официант забрал со стола посуду. – Ведь это, наверное, безумно удручающее занятие – все время работать на кладбище. Как вам удается, при вашей-то профессии, сохранять такое светлое настроение? Вечное memento mori, – мне кажется, это должно настраивать на унылый лад.

Софи мотнула головой:

– Да нет же, совсем напротив. Я наслаждаюсь каждым днем, наверное, как раз потому, что поняла, как ограниченно время нашей жизни. Мы на земле только проездом, месье Азуле, и каждый день может стать последним, поэтому… – она посмотрела на меня серьезно и значительно, – пользуйтесь каждым днем, пользуйтесь каждым днем.

Я только отмахнулся:

– Ах, вы об этой старой поговорке – carpe diem.

Она кивнула:

– Именно так. Она хоть и старая, но от этого не перестает быть верной.

– Меня не страшит последний день.

– А надо бы страшиться, месье Азуле. Пройдет время, и вы тоже станете седым старичком, начнет ломить кости, станет трудно читать. Разговоры вы будете понимать только наполовину, с трудом сможете передвигаться, шаркая ногами, будете все время мерзнуть и чувствовать постоянную усталость после прожитой жизни. Вот тогда можете и помирать ложиться следом за женой в могилу. Но не теперь.

Она посмотрела на Артюра. Он был увлеченно занят земляничным мороженым и черкал шариковой ручкой на планшете.

– Ничего себе перспектива! – сказал я.

– Нет, серьезно.

У нее снова появился тот строгий взгляд, который я уже видел на кладбище. Вероятно, сейчас мне предстоит услышать назидательную речь о живых и мертвых.

– Послушайте, Жюльен! Неудивительно, что такое ужасное событие длительное время не отпускает человека. Это совершенно нормально. Но когда-то надо и перестать скорбеть по покойной жене. Скорбь – это такая форма любви, которая питает горькие переживания. Разве не так?

Я молчал, устремив на нее взгляд.

– Так как же – или вы предпочитаете быть несчастным? – спросила она нетерпеливо.

– Это же не от меня зависит, – бросил я нелюбезно.

– Э нет! Еще как зависит!

– Много вы понимаете! – Передо мной вдруг возникло милое лицо Элен, и я в отчаянии сгреб в одну кучу лежавшие на скатерти столовые приборы.

– Больше, чем вы предполагаете. – Софи внимательно посмотрела на меня. – Я, например, знаю, что сейчас вы только что подумали о вашей жене.

Я опустил голову.

– Понимаете, Жюльен, дело обстоит так: у мертвых всегда должна оставаться своя комнатка в наших воспоминаниях. Там мы можем их навещать. Но важно, уходя, оставлять их в этой комнате и запирать за собой дверь.

Когда мы прощались у входа в бистро, она пожелала мне всего доброго.

– Скорее всего, мы еще увидимся на кладбище, потому что я все лето буду там работать. И не забудьте то, что я вам сказала. – Затем она повернулась к Артюру, который повис на моей руке и совсем засыпал. – Желаю вам с бабушкой хорошо провести время. Bonne nuit!

Она ушла. Ее фигурка в черном комбинезоне и мягких спортивных ботинках удалялась от нас, потом Софи, еще раз обернувшись и помахав нам на прощание, скрылась за углом улочки, ведущей вверх на Монмартр.

– Хорошая тетя, – сказал Артюр, зевая. – Почти такая же хорошая, как Катрин.

Я улыбнулся:

– Ой, надо же, кого-то тут совсем сморил сон.

– Меня не сморило, – попытался он протестовать, а я покрепче взял Артюра за ручку и решил ехать с ним домой на такси: мы засиделись в кафе допоздна.

Я посмотрел на небо над Монмартром – там одиноко светил месяц. Сегодня от него была видна только одна половинка, и я спросил себя, скучает ли он по второй так же сильно, как я.