Сколько раз я с изумлением убеждался, что Господь не только знает самые сокровенные наши пожелания, но и с отеческой любовью исполняет те из них, которые служат во благо…

Думаю, в жизни каждого человека есть место, которое значит для него бесконечно больше, чем просто точка на карте. Есть люди, которые грезят Парижем, и эти грезы становятся частью их повседневной реальности, кого-то пленила мечта о «свободной» Америке, я уже не говорю о прозаических и жестоких битвах за краткое, но страстное обладание Канарами, Багамами и прочей экзотикой. Я же, признаюсь, так люблю Крым, что никуда не хотел и не хочу из него уезжать. И все-таки есть одно место, пленившее мое сердце, место, бесконечно превосходящее все то, что можно о нем рассказать.

Чуть больше года назад я заболел гриппом и вот, в горячке и полубреду, устроившись кое-как на подушках, в постели, читал книгу «Современные старцы горы Афон». Читал, что называется, взахлеб и, в конце концов, под сильным впечатлением, записал в дневнике: «Вот, где я хочу побывать, если будет на то Божья воля: Катунакия — дикая, скалистая местность на южной стороне Афона. Вместе с соседними скитами Кавсокаливии, Св. Василия, Малым святой Анны, Карули и вплоть до Виглы (последнего выступа полуострова в Эгейское море) она образует самую святую часть Горы. Если Святую Гору представить храмом, то эта область была бы святым алтарем».

Выписал я из книги этот абзац и еще для себя пометил: «В Малом скиту святой праведной Анны подвизался великий духовник и старец прп. Савва…» И еще: «Старец Калинник Исихаст подвизался в каливе прп. Герасима». Последние два предложения я даже подчеркнул, впрочем, скорее от «избытка сердца», чем в действительной надежде там побывать.

Мог ли я подумать тогда, что через год не только посещу милостью Божией кельи старцев Саввы и Калинника, но и поживу несколько дней в том самом Малом скиту святой Анны, о котором делал выписки в свой дневник.

Это тем более удивительно, что посещение Афона не входило в график нашей греческой командировки. Мощи святителя Луки и его икона должны были отправиться в города, к людям… И мы колесили по городам и весям Македонии сначала с отцом Максимом, а потом и с братьями-греками, пока не оказались снова в Верийском монастыре «Панагия Довра».

Уже за несколько дней до отъезда отец Серафим, наш переводчик и друг, заговорщически и радостно улыбаясь, стал намекать, что меня ждет какой-то сюрприз. Я и догадывался и боялся поверить, что, может быть, попаду на Святую Гору.

Дело в том, что владыка Верийский Пантелеимон, по-отечески принимавший нас в Греции, сам постриженик и воспитанник Малого скита святой Анны. Он часто бывает там и его там знают и любят. В этом году скит отмечает знаменательную дату — 400 лет преставления его основателей, святых преподобных Дионисия и Митрофана. Отправляясь с некоторыми из братии на праздник, владыка решил взять с собою и меня.

Накануне в монастырском домовом храме мы с Серафимом устанавливаем на престоле деревянный резной ларец с частицей мощей святителя Луки, а в бархатном почетном кресле — его громоздкую, большую икону, привезенную из России. С этой иконой мы объездили уже пол-Греции.

— Серафим, — окликаю я своего доброго друга, — слушай, как-то мне не того…

— В смысле?

— Да вот, оставляю икону, ковчег с мощами святителя, вроде как бросаю его, а сам на Афон еду…

— Э, отэц, ты что говоришь такое! — смеется Серафим. — Ты думаешь просто так едешь? Да может быть, наоборот — святитель на Афон собрался, а тебя уже решил с собой прихватить, так, на всякий случай… Что мы знаем, что видим?.. Благодари Бога и святителя Луку. Скажет же еще — «бросил»! — Серафим усмехается и качает сокрушенно головой.

Но вот решено: завтра в шесть утра выезд.

Всю ночь ворочаюсь, не могу уснуть, как это бывает накануне знаменательных дней. Долго переживаю по поводу забытой в Наусе рясы (как я без нее?), но, в конце концов, вспоминаю евангельские слова: «Не заботьтесь, что есть, что пить, во что одеваться…» — и успокаиваюсь.

На рассвете грузим в багажник ящики с персиками (угощение для братии и гостей скита) и отправляемся в путь. В Верии притормаживаем возле кондитерской, и отец Феофил приносит тетрапаки с соками и целую охапку горячих бубликов, усыпанных кунжутными зернами. Поглощаем это все уже на ходу, чтобы не тратить время. Ехать нам шестьдесят километров до Фессалоники и потом примерно столько же до Халкидики и последнего перед Афоном города — Уранополиса. Дальше — на пароме. В 9 утра мы должны быть уже на пристани.

Великолепное шоссе, широкое и гладкое, делает путешествие в высшей степени приятным и легким. Скорость осознаешь, только когда встречается ограничительный знак — цифра 200 в красном кружке. Впрочем, за Салониками дорога сужается и становится уже обычной, с двусторонним движением, так что скорость волей-неволей приходится сбавить. Теперь во всем угадывается близость моря. Одно за другим проплывают курортные местечки с раскидистыми пальмами, небольшими отелями и кафешками. Все чаще встречаются вальяжного вида туристы в шортах и широких панамах…

Полуостров Халкидики похож на выступающую в Эгейское море ладонь, с тремя растопыренными пальцами. Самый крайний из них — северный — и есть Святая Гора Афон. У основания его последний форпост «мира» — Уранополис.

Несмотря на свое название — Небесный град — это местечко вполне приземленное и бойкое. Основная статья дохода — паломники и туристы, количество которых в летнее время возрастает в десятки раз. Повсюду видны ресторанчики, представительства турагенств, лавки и магазины, витрины которых беспорядочно завешаны всем тем, что может привлечь внимание не слишком взыскательного пилигрима.

 

 

На пристани царят оживление и суета. Паромы и катера ежеминутно сменяют друг друга, принимая и высаживая все новых и новых пассажиров. Духовный чин представлен широко, начиная от степенных митрополитов и кончая потрепанными, с грязными, свалявшимися волосами монахами. Это «свои» — афонские, с дальних калив…

И все-таки, несмотря на суету, есть в облике этого местечка нечто особенное. Сама старинная башня на берегу, кряжистые оливы, скрипучий причал — кажется, все здесь дышит ожиданием, преддверием чуда и исполнено той высокой тоски, что снова и снова приводит сюда людей, утомленных бессмысленным круговоротом житейских будней.

Прибывает паром. Укладываем на нижней палубе багаж и, купив билет, забираемся наверх. Последние минуты ожидания, крики матросов, лязг железа и вот, наконец, отчаливаем…

Чистейшая вода прозрачна до изумления. Признаюсь, я — коренной крымчанин — такого раньше не видел. Паром отступает на трехметровую глубину, вот пять метров, восемь, десять под нами… а дно все еще как на ладони: покачиваются колонии водорослей, золотится песок и в ярких переливах солнечных бликов бродят ленивые рыбины… Чайки с криками долго преследуют нас, алчно следя за движением человеческих рук на палубе: вдруг чего-нибудь перепадет?! Но вот и они отстали, скрылась за мысом древняя башня Уранополиса, и мы вступаем в иной мир. Перед нами владения Пресвятой Владычицы…

Вершина Афона окутана легким пуховым облаком, которое вращается вокруг нее кольцом.

— Посмотри, — говорит отец Серафим, — нигде больше такого нет.

И действительно, много горных вершин встречалось нам, и даже сегодня, но нигде мы не видели такого.

— Это покров Божьей Матери! — продолжает мой добрый попутчик. — А бывает еще, знаешь как? Вот такое облако, только больше, появляется утром, а потом, кружась, опускается вниз, покрывая всю гору с монастырями… до самого моря. Я сам однажды видел такое.

С величественной неспешностью проплывают мимо скиты и монастыри, одно название которых звучит для православного уха как музыка: Дохиар, Ксенофонт… Огромный, возрождающийся Пантелеимонов монастырь, как будто символ возрождения православной Руси. Некоторые многоэтажные корпуса, заброшенные и пустые, еще угрюмо глядят провалами темных окон, но многое уже подправлено, обновлено, и купол главного храма радует глаз зеленью свежей покраски. Зеленый цвет — цвет жизни. Пробуждается Русь, может быть, чтобы пробудить многих…

Говорят, когда в полную мощь звучит главный колокол Пантелеимонова монастыря — самый большой на Афоне, — в ясную погоду слышно на соседнем полуострове, который едва виднеется на горизонте бледной, размытой полоской…

На главной Афонской пристани — в Дафни пересаживаемся на другой паром. И снова проплывают с торжественной величественностью афонские твердыни: неприступный Симонопетр, Григориат, Дионисиат, Святого апостола Павла, Новый Скит…

Но вот, наконец, и пристань святой праведной Анны. Сходим на берег, паром отчаливает, и мы остаемся один на один со Святой Горой. В первое время просто не можешь вместить, осознать значение происходящего. Действуешь и мыслишь как бы по инерции, и только потом постепенно приходишь в себя и проникаешься особым благоговением и тихой нескончаемой радостью.

Святая Гора!!!

Смиренные, понурые лошаки дожидаются своей поклажи. С этой стороны Афона нет дорог, только тропы и лошаки на них — главный транспорт. Хорошим считается животное, способное донести до 150 кг груза. Бедные труженики! Кажется, это живые образчики монашеской жизни, воплощенное смирение, трудолюбие и молчание.

Случается лошакам возить и пассажиров. Для этого на спине у каждого животного установлено деревянное сиденье с небольшими перильцами. Человек садится на него сбоку, как на кресло, держится за перильца и так едет.

 

 

Говорят, если лошак сломает ногу, или по другой какой причине окажется не способен к работе — его отпускают на волю, и он бродит по окрестностям на зависть товарищам, но и в соблазн шакалам, которые, случается, поедают несчастных смиренников.

Медленно, утомительно медленно в жарком мареве дня поднимаемся по бетонной лестнице, широким ступеням которой, кажется, нет числа. Вначале привлекают внимание окружающие красоты: живописно рассыпанные по склону скитские постройки, древние оливковые рощи, выращенные на каменистых террасах и политые потом не одного поколения монахов. Но потом уже нет сил на восторги, и все внимание сосредотачивается на дороге. …К слову, меня давно волновал вопрос: как можно в подряснике лазить по скалам, ведь это же должно быть опасно? Оказалось все очень просто: во время ходьбы полы подрясника затыкают за пояс. Выглядит не слишком авантажно, но зато добавляется шанс не свалиться в пропасть.

Примерно на полпути ступени заканчиваются, и начинается настоящая тропа. Она довольно широка и местами усилена бетонными крепидами и камнями. Здесь уже нет крутых подъемов и можно вздохнуть свободнее.

Так и бредем потихоньку с отцом Серафимом. Иногда останавливаемся, отдыхаем в тени и озираем афонские красоты: море, горы, покрытые зеленым руном лесов, уходящие в даль бледные мысы… Пейзаж очень похож на Крымский, но все равно чувствуешь, что это не Крым. Что-то властно удерживает от сравнения, не позволяет внести беспечную крымскую резвость в представление о Святой Горе. Нет, здесь все иначе и только воспоминание о Мангупе, пещерных монастырях отзывается родственным трепетом узнавания.

Уже на самом верху, перед тем как свернуть к скиту, оказываемся возле невысокой скалы, к которой примыкает ветхая перекошенная калитка. За ней едва угадывается старая, заброшенная тропа.

— А вот эта тропа ведет в келью русского старца Саввы. Его здесь очень почитали, со всего Афона ходили на исповедь, — просто, как о чем-то обыденном рассказывает отец Серафим.

— Так давай же зайдем!

— Давай, но только там никого нет, келья заброшена…

Тропа огибает скалу, поднимаясь наверх, и вот мы оказываемся перед ветхим двухэтажным строением, которое безнадежно разрушается под воздействием времени и стихий. Давно нет стекол, штукатурка осыпалась, провалилась крыша, а двор вокруг зарос бурьяном…

Как-то трудно смириться с тем, что такое святое место пребывает в запустении. Даже если кто-нибудь надумает поселиться здесь сейчас — ему придется все ломать и строить заново. Грустно… Какое-то время просто стою, растерянно слушая завывание ветра.

Отец Серафим угадывает мое настроение.

— У старца не было учеников, и когда он почил, келья стала приходить в запустение. Что поделаешь, отец, наш дом не здесь…

Обходим келью. Прямо за ней — старая разрушенная пекарня. В храм, о существовании которого мы догадались по выступающей из восточной стены абсиде, заходить не стали — опасно, прогнившие балки перекрытий могут рухнуть в любую минуту.

Постояли возле обрыва.

Прощаюсь, бросая последний взгляд на келью великого старца, и утешаю себя единственной мыслью, что он не только жив, но, может быть, и предстательствует за нас перед Господом. Преподобне отче Савва, моли Бога о нас!..

На пути в скит отец Серафим признается:

— Слушай, я, когда к обрыву подошел, у меня такое чувство было… странное, как будто меня кто-то в спину подталкивает.

— Да брось ты…

— Нет, серьезно тебе говорю… прямо явственно. Никогда раньше такого не было.

Когда мы через пару дней попросили у геронды Спиридона благословения отслужить молебен в каливе преподобного Саввы, он отказал.

— Дело в том, — пояснил он, — что старец своей подвижнической жизнью сильно досаждал бесам. И когда он почил, а келья его пришла в запустение, они в отместку поселились там и теперь всячески злобствуют. Так что уже были всякие искушения… Лучше вам туда не ходить…

Таково содержание афонской жизни, где борьба с бесами не отвлеченная тема, а повседневная реальность.

* * *

Чтобы представить себе чисто внешнее устройство афонских скитов, достаточно вспомнить Южный берег Крыма с его курортными местечками. Все те же живописно рассыпанные по склону уютные корпуса, утопающие в зелени кипарисов и соединенные между собой переходами, дорожками и лесенками. Иногда одному монастырю принадлежит несколько братств. Это сравнительно недалеко отстоящие друг от друга группы строений со своим храмом, небольшой (обычно 3–4 человека) самоуправляемой общиной и старцем (герондой), который в свою очередь числится в составе скитской братии. Когда-то такой статус имело братство прп. Саввы, теперь же за Малым скитом святой Анны числится три братства: главное — преподобного Герасима, второе — во имя Архангелов и третье — св. Пророка и Предтечи Иоанна. В самом скиту четыре храма: домовой — Успения Божией Матери, пещерный храм Дионисия и Митрофана, и еще два — Предтеченский и Архангельский.

Не только на Афоне, но и вообще в Греции, планировка горных монастырей всегда оригинальна и неожиданна. Строения как бы вписаны в рельеф местности так, что можно войти в помещение, пройти коридор, повернуть налево или направо, подняться или спуститься по лестнице, миновать какие-то анфилады комнат и выйти на другом уровне склона, с другой стороны, в незнакомом месте, так что, оглядевшись, вообще не поймешь — где находишься. Причем дверей и соответственно видов довольно много. По этой причине я поначалу все время путался и забывал — куда мне идти, чтобы попасть в то или иное место. Но, несколько пообвыкшись и присмотревшись внимательнее, вполне оценил разумность и продуманность такого устройства. Из одного помещения можно выйти куда нужно: к храму, на смотровую площадку, к «парадному» подъезду, прогулочной тропинке или хоздвору.

Внутреннее оформление помещений также весьма характерно. В отделке преобладает древесина теплых оттенков. Потолки гостиных (архондариков) украшены изящным орнаментом в «македонском стиле». Неожиданно где-нибудь в коридоре можно встреть дорогие напольные часы из красного дерева или резную горку, за стеклом которой расставлены изящные вещицы. На стенах можно видеть портреты замечательных для монастыря людей, литографии или документы, имеющие отношение к истории монастыря. Можно здесь встретить и страшные акульи челюсти, причудливые раковины, декоративные блюда, древние предметы церковного обихода.

Цель нашего паломничества и место пребывания — Малый скит святой Анны. Он был основан около 450 лет назад преподобными Дионисием и Митрофаном.

Преподобный Дионисий родился в Константинополе в первой половине XVI столетия. Знатное происхождение и природные способности позволили ему получить хорошее образование и стать ритором.

Византия к тому времени уже была порабощена турками, и греческий народ испытывал на себе все тяготы бессмысленного и жестокого унижения. Рано осознав, что только православная вера может быть надежным залогом свободы, в ее действительном, высшем смысле, преподобный Дионисий оставил мир и принял постриг в Константинопольском Студийском монастыре. Некоторое время спустя, вместе со своим учеником и сподвижником Митрофаном, преподобный отправился на Афон. В поисках сугубого уединения и молитвы учитель с учеником поселились в келье под названием Карея. Высота их духовной жизни, а также образованность и практический опыт во многих житейских вопросах стали привлекать к собратьям не только монахов, но и мирян, которые устремлялись к святым со всего полуострова Халкидики. Однако беспокойство, доставляемое житейскими хлопотами, в конце концов вынудило сподвижников оставить скит и отправиться на восток в поисках совершенного безмолвия. Их внимание привлекла дикая, скалистая местность на южной оконечности Афона. Убогая пещера стала пристанищем богоносных отцов на многие годы. Так было положено начало Малому скиту святой Анны.

Святой преподобный Дионисий был исихаст, или учитель Иисусовой молитвы. Когда наставленный им ревностный ученик и собрат Митрофан достиг «меры возраста Христова», то был послан для проповеди и утверждения в вере окрестного населения. В конце концов он так преуспел на этом поприще, что получил наименование «духовника Халкидикийского».

В 1606 году преподобный Дионисий отошел ко Господу, точное время успения его ученика и собрата неизвестно. Ежегодно 22 июля празднуется день памяти святых основателей скита, а нынешний год оказался еще и юбилейным, так что Господь сподобил нас посетить скит в дни особой духовной радости.

Когда мы добрались до скита, было уже начало пятого вечера. Получается, подъем занял у нас около четырех часов, но это время прошло как-то незаметно и быстро.

Первое, что привлекает внимание и приятно удивляет в скиту, — это ухоженность и чистота. Все здесь продумано и устроено не только разумно, но и со вкусом, уютно. Всюду видны цветы, декоративные кусты и деревья. Кованые ограды, черепичные крыши, дорожки, посыпанные гравием… Вот перед фонтаном две старинные, обросшие ракушками амфоры, очевидно извлеченные с морского дна. К слову сказать, на Афоне нередко можно встретить предметы старины, порой хранящиеся безо всякого присмотра. Именно поэтому все выезжающие отсюда паломники проходят таможенный досмотр в Дафни.

В Малом скиту святой Анны девять человек братии. Место игумена занимает старец Спиридон — простой монах, дольше всех проживший в скиту и потому возглавляющий братство, которое носит имя прежнего старца — Герасима.

Старец Герасим, которого здесь помнят и любят, пришел на Афон совсем мальчишкой — в 14 лет — и прожил в Малом скиту святой Анны 75 лет. Семьдесят пять лет! Как легко произнести эти три слова, но как трудно нашим мирским, осуетившимся умом осознать, вместить эту меру…

В самом начале своего монашеского пути будущий старец перенес тяжкое испытание: его старец — единственная душа, разделявшая все тяготы скитской жизни, уклонился в раскол и ушел, оставив юношу одного в пустынной скалистой местности. Он бы мог тоже уйти, сослаться на свою неопытность и последовать за герондой. Но не последовал, сумел отличить ложь от истины, и в этом проявился дар рассуждения — едва ли не важнейшее качество в монашеской жизни.

Впоследствии старец признался, что в самый мучительный, тяжкий момент, когда душа была близка к отчаянию, ему явился начальник монашествующих — святой Пророк и Креститель Христов Иоанн и пообещал свое покровительство и помощь. На месте этого явления теперь возвышается Предтеченский храм.

В этот трудный период новым советником и наставником в духовной жизни юноши стал великий старец Калинник Исихаст, подвизавшийся неподалеку в местности, называемой Катунакия. Именно к нему молодой монах стал ходить на исповедь и откровение помыслов.

Современной Церкви старец Герасим известен как гимнограф.

Не имея специального музыкального и филологического образования (у него даже не было музыкального слуха), он всю жизнь сочинял службы святым. Ныне эти труды составляют более тридцати объемных томов!

Говорят, прежде чем приступить к составлению службы тому или иному святому, старец усердно и долго ему молился, а затем брал бумагу и писал быстро и практически без помарок. Конечно, это был исключительный дар!

Достойный ученик старца Герасима — иеромонах Дионисий был духовным отцом и наставником владыки Пантелиимона.

Но вернусь от пространных объяснений к реалиям первого дня нашего пребывания на Святой Горе.

Все-таки трудная дорога дает себя знать усталостью, так что первая встреча с герондой и братией скита оказывается несколько скомканной и сумбурной. Хочется поначалу только одного — напиться воды, умыться и отдохнуть. И, опять же, разумное устройство скита не отказывает нам в этой счастливой возможности. В первом же коридоре я обнаружил автомат с охлажденной водой (к слову, обычная для Греции вещь). В душевых недостатка тоже не оказалось, ну и келью нам выделили хоть и четырехместную, но зато вполне уютную и готовую к приему гостей… В семь часов колокольчик созывает всех на ужин.

Сразу расскажу о местном распорядке дня.

Подъем обыкновенно в 4–4:30 утра. В малом домовом храме Успения Богородицы вычитывается полунощница и утреня. В 6:00 — завтрак. Это кофе, хлеб, обязательно сыр «тыри́» и вода. Дальше все расходятся по послушаниям, которые, как правило, вовсе не изнурительны. Главное дело монаха — молитва. Труд должен не мешать, а помогать этому делу. Хорошо это или плохо, но всю тяжелую, черную работу в афонских скитах делают наемные рабочие (в основном албанцы), причем за приличную плату. Здесь это в порядке вещей.

В 13:00 — обед и до 17:00 отдых. В 15:00 обязательно традиционный кофе с «глико» — сладостями. В 17:00 вечерня, в 19:00 — ужин. Потом повечерие и отбой.

 

 

К слову сказать, еда в скиту совсем не аскетическая, так что меру своего воздержания каждый определяет сам. На обед вам предложат салат, сыр, рыбу с гарниром, тушеные овощи, хлеб собственной выпечки, обязательно фрукты — все это выставляется на стол на блюдах и противнях, а потом уж каждый сам накладывает себе в тарелку, сколько и чего хочет. Подается иногда и вино собственного приготовления. Кстати, в Греции редко можно встретить сладкие десертные вина, в основном пьют сухие или полусухие и монастырь в этом смысле не исключение.

В праздник к обычной трапезе добавляются еще какие-нибудь изысканные салаты и затейливые сладости, на которые Эллада вообще необыкновенно щедра.

В постные дни едят обыкновенно овощи, тушеную стручковую фасоль или кальмаров, толстые щупальца которых нарезаются кружками и так же тушатся под соусом. Любопытно, что в некоторых греческих монастырях (не афонских) монахи за трапезой спокойно едят мясо, но когда я признался, что иногда в среду ем рыбу — это вызвало удивление, и мне объяснили, что постной в Греции считается только пища, не имеющая крови. В приложении к фауне это всевозможные моллюски: мидии, осьминоги, кальмары, а также десятиногие ракообразные и прочая морская бескровная живность, которой здесь — как у нас на базаре квашеной капусты.

После ужина геронда Спиридон, приветливо похлопывая меня по плечу, объявил через переводчика, что на повечерии мне предстоит читать акафист Богородице. Я растерялся и стал объяснять, что не знаю греческий, но тут он полез в какой-то шкаф и извлек большую старую книгу. Книга оказалась русским канонником дореволюционного издания. На первой его странице было написано перьевой ручкой — «монах Георгий. 1938 год».

Вместе с немногочисленной братией мы пришли в маленький уютный храм, и когда посреди службы мне кивнули, что, мол, пора, — я начал читать. Странное это было, я вам скажу, ощущение — читать и слушать родной язык как будто впервые… осознавать и воспринимать его иначе, яснее и глубже, чем обычно, словно впервые открывая его для себя и для других…

Вообще, именно в Греции я по-настоящему проникся осознанием этого особенного призвания — быть русским! Сами греки говорили не раз: «Поймите, мы маленькая страна и с нами по большому счету не слишком считаются. Развращенная, пресытившаяся Европа, обожествившая человеческие немощи, пороки и страсти, все более затягивает нас в орбиту своего влияния. Другое дело — вы. С вашей огромностью нельзя не считаться и нас радует, что в России, наконец, возрождается православие!..»

После повечерия готовимся ко сну, греки-отцы — народ все больше молодой долго еще веселятся, шутят, подначивают друг друга на приглушенно-греческом, потом гаснет свет и все погружаются в сосредоточенно молчаливое ожидание сна.

* * *

На рассвете я слышал сквозь сон бодрый стук деревянного та́ланто: талан-то, та-та-ланто, та-талан-талан-талан-то… Отдаленно осознавал, что вроде как надо вставать, ведь что-то сейчас начнется (так запутался в греческих службах, что с уверенностью не мог сказать — что именно), но никакого оживления на соседних койках не заметил, разве что кто-то повернулся на другой бок, помолчал немного и снова вдохновенно и раскатисто захрапел… Я подождал, пока кто-нибудь встанет, подождал себе, подождал… и проснулся через пару часов…

Ничего — утешает меня Серафим — если наши не все проснулись, то что о тебе говорить, ты — гость. Ну гость… Впрочем это мало убеждает. Надо было встать, да и все тут…

После завтрака геронда освобождает нас от послушаний, и мы решаем осмотреть окрестности. Сначала Серафим ведет меня лестничными переходами к уютной, затененной кипарисами площадке. Здесь тихо и как-то особенно хорошо. Перед нами аккуратная, ухоженная могилка старца Герасима. Простой, очерченный гранитными плитами с прожилками плинф, четырехугольник, в голове — небольшой деревянный крест с надписью: «Монах Герасим (Микропананитис)». По обеим сторонам могилки установлены каменные чаши с песком для поминальных свечей, в ногах — развернутая книга из белого мрамора с эпитафией.

 

 

Сюда приходят не вспомнить о мертвом, но поговорить с живым. Это так ясно чувствуется. Старец все так же руководит: утешает, подсказывает, только теперь безмолвно, из всей полноты исихии, осязаемым присутствием своего молчаливого и кроткого духа.

Выбираемся наверх и идем по широкой асфальтированной дорожке, осматривая на ходу кельи. В наружности строений привлекают внимание крыши. Не только двускатные, но даже и купольные — они вместо черепицы искусно выложены плитами серого сланца. Под куполом здесь подразумевается бугорок на крыше, выдающий присутствие алтаря. Фасад зданий, как правило, не оштукатурен, так что видна кладка, придающая особый восточный колорит внешнему виду построек.

Приближаемся постепенно к скалистым обрывам. Особняком от скитских построек, перед самым обрывом устроена уютная смотровая площадка. Отсюда открывается живописный вид. Стоим, с наслаждением вдыхая свежий соленый ветер и любуясь морской гладью. В глубине площадки — изящный домик современной постройки, похожий скорее на коттедж, чем на монашескую келью. На широкой веранде подвешен небольшой, почти декоративный колокол.

— А это келья самого богатого и влиятельного в Греции адвоката, — поясняет мой провожатый.

— В смысле? Он был адвокатом, а сейчас удалился от мира?

— Да нет… — смеется Серафим. — Понимаешь, на Афоне своя жизнь и свои законы. Например, просто так взять и поселиться в старой, пусть даже заброшенной келье никто не может. Но можно выкупить такую келью или, скажем, место под строительство. Вот адвокат и купил себе участок, келейку построил… Убегает сюда иногда с друзьями отдохнуть. А что, хорошо — жен не возьмешь, очень удобно, надо же иногда и от них отдохнуть, — смеется Серафим, но тут же добавляет серьезно:

— …Впрочем, отдохнуть ведь — это еще не значит кутить. Просто любому человеку иногда нужно побыть в тишине… Ну а теперь пойдем в пещеру преподобного Агапия Критянина. Он здесь подвизался несколько лет, книгу написал — «Грешных спасение» — такое аскетическое руководство, очень известное в Греции.

Позже я узнал, что Агапий Ландос (Критянин) — образованный монах и писатель в начале XVII века несколько лет прожил в Великой Лавре, после чего удалился в келью возле Малого скита святой Анны, где и написал свои основные произведения. Главное из них — «῾Αμαρτωλῶν σωτηρία» («Грешных спасение»), состоит из трех частей: первая — обозрение грехов и указание средств к их исцелению (главные из них — очищение страданием и бегство от мирской суеты); вторая — трактат об искуплении и добродетелях, которые ведут к искуплению; третья — рассказы о чудесах, совершенных Богородицей ради спасения грешников.

Какое-то время мы карабкаемся по скалам, пробираемся узкими тропами и, наконец, забираемся в естественную пещеру, состоящую из двух небольших отделений. В первом — каменный резервуар с застоявшейся, зеленой водой и в углу мешок, полный черепов и костей (обычное для Афона дело). В другом — какой-то древний сосуд, подсвечник и особняком — еще один череп.

— Это череп Агапия?

— Да нет… Не думаю. Кто уж тут разберет — где чье? Господь один знает…

На обратном пути встречаем наших батюшек — идут в монастырь святой праведной Анны. Это «за поворотом», недалеко — в соседнем ущелье, часа два ходьбы. Мы с отцом Серафимом увязались следом, идем не спеша, разговариваем…

В древнем монастырском храме оказался ремонт, но все-таки нас пустили приложиться к большой чудотворной иконе святой праведной Анны. Кроме того, что икона эта традиционно увешана драгоценными приношениями, есть в ней и нечто особенное — множество фотографий младенцев за стеклом киота. Оказалось, перед этой иконой особо молятся бездетные супруги о даровании младенца. И чудес по молитвам святой Анны действительно совершается множество! Монастырь даже издал такую особую книгу с фотографиями, где рассказывается об этих чудесах рождения…

Чудо рождения… Как-то прогуливались мы со знакомым, и он нес на руках свою недавно рожденную дочурку, которая тихонько посапывала на свежем воздухе.

— Смотри, — говорит мне знакомый, — я раньше как-то не понимал… Вот — дома многоэтажные, магазины, машины, мобилки — это все творение рук человеческих, но ведь это не чудо, а это — он кивнул на малышку — чудо, настоящее чудо и кто из людей может придумать, «сконструировать» хоть что-то подобное?..

После посещения храма мы присели в тени живописной беседки, и пожилой послушник принес нам большую гостевую книгу, рахат-лукум и две рюмки традиционной анисовой водки — узо. (Да простят меня благородные эллины, но гадость эта водка — необыкновенная.) Как мне объяснили — водкой принято угощать паломников, потому что от нее меньше потеют. Но это, так сказать, практическая сторона, о традиционном гостеприимстве греков я уже не говорю…

На обратном пути замечаем, что ветер усилился. Он еще с ночи примчался откуда-то сердитый, порывистый и сейчас все больше ерепенится, злится непонятно на что, так что на море уже начался настоящий шторм. Бегут испуганно белые барашки волн, мы остановились у обрыва, смотрим. Серафим объясняет, что если ветер будет усиливаться, то паромное сообщение могут отменить и многочисленные гости не смогут попасть на праздник.

По прибытии в скит мы узнали, что владыка Пантелеимон уже плывет на пароме с некоторыми из братии, — он звонил только что — но если будет усиливаться шторм, то корабль не сможет причалить к берегу. И точно, вскоре мы видим, как тяжелый паром проплывает будто в раздумье, покачиваясь, мимо пристани. Только через полчаса на обратном пути он сумел пришвартоваться и «наши» сошли на берег.

С прибытием владыки и гостей жизнь в скиту как-то особенно оживляется. Вообще, приятно видеть, что владыка здесь не просто почетный гость, с которым надо как-то особенно церемониться, но долгожданный, родной человек, которого все рады видеть и общение с которым предполагает самую задушевную и искреннюю простоту.

Кроме владыки Пантелеимона в скит прибыли еще два архиерея: митрополит, тезка владыки — Пантелеимон (к сожалению, не помню, откуда) и митрополит Элассонский Василий.

После обеда собираемся в дружеской обстановке на смотровой площадке возле братского корпуса. Владыки разместились за столиком, братия вокруг на стульях. Идет непринужденная живая беседа, и я только жалею, в который раз, что не знаю греческого языка.

Особенно я пожалел об этом неделю назад, когда произошел забавный, хотя и досадный случай.

В городок Козани, где я находился с иконой и мощами святителя, прибыл первоиерарх Элладской Церкви архиепископ Христодул. Я его видел накануне и подошел под благословение. На следующее утро я, как обычно, пришел в храм, установил в притворе столик, разложил на нем книги о святителе, рукавички, масло и прочее. Через некоторое время смотрю — начинается какое-то оживление: идут священники, кажется со всей округи, потом мирян выпроваживают из храма и, наконец, появляется снова архиепископ Христодул. Я еще ничего толком не пойму, но тут подходит ко мне настоятель храма — маститый протоиерей — и начинает какую-то странную задушевную беседу про космос. «Космос, космос?» — спрашивает он оживленно. Я с улыбкой киваю, мол, да, конечно же, космос! Гагарин и все такое… (а что я еще мог сказать?). Ну, он похлопал меня дружески по плечу и жестом пригласил в храм. Оказалось «козмос» на греческом — собрание. И батюшка решил, что я пришел на епархиальное собрание. Архиепископ Христодул говорил тогда, наверное, минут сорок; говорил образно, ярко и, судя по всему, интересно (он вообще был интереснейшим человеком). А я сидел на заднем ряду злой на себя и на свою неспособность понять, о чем идет речь.

Так что, дорогие мои, если отправляетесь за границу — учите язык, или берите с собой переводчика, или, на худой конец, диктофон.

Наше сидение на веранде оказалось недолгим, потому что начался настоящий ураган. Порывы ветра достигали такой силы, что на столике перед владыками вдруг опрокинулся графин, полный воды.

К вечеру ветер немного утих, небо очистилось… и вот уже скит отходит ко сну, все реже слышатся шаги, хлопанье дверей, говор и смех. Опускается ночь… Серафим со знакомым уже, радостно-заговорщическим видом вызывает меня на террасу и достает из чехла на поясе военно-полевой бинокль.

— А ну, — командует он, кивая на широкую и длинную скамью, — ложись по-солдатски. Знаешь как?

— Я в армии не служил…

— Э-э…

Он объясняет, как отдыхают солдаты на привале, по-походному: ногами в разные стороны света и голова к голове, так что плечо товарища оказывается под головой как подушка. «На, держи», — протягивает Серафим бинокль, и я погружаюсь в созерцание ночного звездного неба. Наверное, нет зрелища более простого и величественного, чем ночное небо в безлунную ночь. Млечный путь обозначился ясно и широко в своей непостижимой огромности. Звезды, звезды, звезды — как будто соль, просыпанная на ходу, но величие это не давит, не гнетет, а вызывает в душе какие-то необыкновенно возвышенные и неизъяснимые переживания. Как-то особенно ясно веришь и чувствуешь в этот момент, что святость возможна и даже необходима для тебя как воздух, как жизнь, как это бездонное, щемящее небо.

* * *

Утром просыпаемся как положено — в зябких рассветных сумерках — и идем в уютную домовую церковь Успения Пресвятой Богородицы. Выслушиваем полунощницу, утреню, потом завтракаем и принимаемся за работу.

В небольшом крытом дворике, похожем скорее на веранду, начинается приготовление праздничной трапезы. Откуда-то появляются огромные мороженые туши тунца. Говоря «огромные», я ничуть не преувеличиваю. Одна такая рыбина может достигать полутора метров в длину и весить килограмм пятьдесят. Разделывают эти туши при помощи циркулярной пилы. Пища готовится в настоящем большом очаге, на открытом огне. Я про такой очаг разве что слышал в сказке о Буратино.

Мне достается работа несложная — перебирать зеленую стручковую фасоль. Когда с этим занятием покончено, мы с Серафимом просим разрешения отслужить молебен в домовом храме. Сегодня 21 июля — память Казанской иконы Божией Матери. Праздник наш, русский — греки его не знают. Геронда дает добро.

В каждом греческом храме, даже самом маленьком, на иконостасе обязательно висит епитрахиль, чтобы священник-гость мог отслужить литию или молебен. Поручи и фелонь по греческим правилам для этого не обязательны.

Мы зашли с Серафимом в корпус и захватили с собой маленькую иконку «Казанской» и большую пачку греческих записок «о здравии» и «о упокоении». В первое время для меня было просто мукой разбирать эти имена, написанные, естественно, по правилам греческой орфографии: Эвморфизиса, Ралусса, Елевфериус или, например, Кэтэкнон… Ну что за имя такое — Кэтэкнон? В конце концов оказалось, что это вообще не имя, а обычное наше добавление, что-то вроде «со сродниками». Ну что поделаешь, если и на старуху бывает проруха, то про меня нечего и говорить…

После молебна мы выходим на главную скитскую террасу и обнаруживаем здесь радостное оживление. Монахи и послушники извлекают из чуланных потемок, крепят на длинных металлических флагштоках и воздвигают обязательный атрибут праздника — церковный и государственный флаги. Повсюду в Греции, начиная со столичных соборов и заканчивая дальними афонскими скитами, в дни религиозных торжеств можно увидеть эти два флага: византийский (церковный) — черный двуглавый орел на желтом поле, и рядом обязательно государственный. Сейчас это девять чередующихся белых и голубых полос и белый крест в левом верхнем углу. Но национальный флаг времен восстания 1821 года — это просто белый крест на голубом поле. Голубой цвет означает небо, свободу, а белый — смерть. «Свобода или смерть!» — именно так стоял вопрос в тот драматический момент. И главным символом свободы был крест — православие.

Столетия в полуподполье, часто с риском для жизни православное духовенство поддерживало в народе теплящийся огонек истиной веры. Именно Церковь способствовала бережному сохранению национальных традиций культуры, письменности, музыки.

Греки свою историю не забыли и сегодня, несмотря на веющий с запада суховей секулярного либерализма, Церковь обретает в государственной власти надежного союзника и покровителя. Словом, православие в Греции — государственная религия.

Священнослужители получают от казны ежемесячное содержание (около 800 евро). Эта сумма возрастает в зависимости от образования и «выслуги лет». Нам приходилось встречать священников и монахов (и это не редкость), которые брали в кредит автомобиль и без особого надрыва выплачивали его стоимость за 3–4 года. Но надо пояснить, что машина здесь действительно не роскошь, а средство передвижения и необходимость. Многие приходы (а в Греции вообще очень много храмов) не имеют постоянного священника, так что батюшкам приходится много ездить.

В школах и институтах «Основы православной веры» — обязательная дисциплина. По этому предмету сдают экзамены и зачеты. И это, конечно, приносит свои плоды. Например, в Крыму я ни разу не видел, чтобы дети на улице, встретив незнакомого священника, бросались к нему гурьбой под благословение. В Греции это не редкость. Но зато и священника в «гражданской» одежде вы здесь не увидите. Иерей обязательно должен быть в чистом, опрятном подряснике, желательно, чтобы из нагрудного кармана выглядывал-поблескивал металлический колпачок авторучки (священник — человек образованный). У многих на груди цепочка с трогательно старомодным брегетом. Есть свой особенный колорит, когда со значительным видом священник достает эти часы, открывает крышечку, смотрит время, закрывает с непременным щелчком и кладет часы обратно в карман.

На голове у священника обязательно должна быть камилавка («калимавка», как говорят греки). Появиться в храме без этой калимавки, а особенно во время службы, считается верхом неприличия. Снимают ее только в самые торжественные моменты богослужения, например, во время чтения Евангелия.

Внешне союз государства и Церкви ярко проявляет себя в дни религиозных праздников, особенно в городах, где устраиваются торжественные крестные ходы.

За час до начала такого шествия, вокруг собора на улицах и перекрестках собираются полицейские машины и мотоциклы с мигалками в таком количестве, что можно подумать, что в городе проходит какой-нибудь международный саммит. У самого храма выстраивается рота солдат в камуфляже, с касками на головах и автоматами на плечах. Впереди — военный оркестр.

Когда после торжественной службы выносят мощи, Евангелие и икону, вместе с колокольным звоном ударяет барабан и процессия начинает двигаться не с привычным для нас пением тропарей и молитв, а с музыкой, которая представляет собой какой-то диковинный бульварный марш. Возникает любопытное настроение, какое-то радостно-праздничное и вместе с тем прогулочно-вольное.

Но снова вернусь в монастырь.

Хлопотный день накануне праздника течет так стремительно, что трудно припомнить что-то особенное, кроме все прибывающих и прибывающих гостей. Очень скоро скит из тихого, укромного уголка превращается в местный Давос. Везде, куда ни зайди — люди, они разговаривают эмоционально и громко, энергично жестикулируя; вспоминают друг друга и былое, смеются, обсуждают события политики, культуры и личной жизни.

Приближается начало всенощной.

Забегая вперед, скажу, что служба длилась… хотел сказать «ни много ни мало», но словосочетание «ни много» как-то не вяжется с тем, что представляло из себя это бдение, длившееся… 11 часов! Я знал, что на Афоне бывают длинные службы, но не думал, что все это так серьезно!!!

Позже я, правда, выяснил, что такое продолжительное бдение редкость даже для Афона и совершается в дни особых торжеств.

Пещерный храм преподобных Дионисия и Митрофана совсем не велик и не может вместить всех молящихся. И здесь на помощь приходит техника. Микрофоны, установленные на престоле и две небольшие колонки, прикрепленные с наружной стороны храма, озвучивают все происходящее в храме.

 

 

В самом начале службы разжигают паникадило, которое древностью своего устройства являет колоритную противоположность динамикам и микрофонам. В паникадиле установлены свечи, которые зажигают и тушат при помощи специальных шестов, на конце которых в зависимости от необходимости установлен фитиль или колпачок.

Ветер прямо-таки озверел к началу всенощной, рвет и мечет. Но с первым возгласом службы вдруг как в сказке воцаряется необыкновенная тишина. Потом еще, правда, случалось несколько порывов, но были они уже не такие мощные и с каждым разом все слабее и слабее, так что на утро об урагане никто и не помнил.

Надо сказать, что нет человека, который бы всю службу безвыходно провел в храме. Большинство участников собираются и рассаживаются вокруг храма — пожилые почтенные гости на скамейках, а остальные как придется — на пеньках, бордюрах под кипарисами, на каких-то приступках. Сказать, что все сосредоточенно молчаливы, нельзя. Разделившись на группы, гости переговаривается вполголоса, сдержанно, неторопливо, по существу. Когда устают сидеть — встают, разминая ноги, прогуливаются или заходят в храм, чтобы некоторое время побыть на службе.

Время от времени из храма выходит грузный пожилой монах с посохом в одной руке и фонариком в другой. Он высвечивает фонариком какого-нибудь забившегося в дальний угол священника и что-то строго ему объявляет, жестом приглашая следовать за собой. Это известный и уважаемый всеми человек — Афонский типикарий — иначе говоря, уставщик. Именно он руководит ходом самых продолжительных и торжественных служб и выбирает людей для пения и чтения. Отказывать ему никак нельзя.

Конечно, один состав служащих священников, певчих и чтецов не может вынести такую долгую службу и потому составы сменяются, формируясь произвольно по выбору типикария. Лично для меня положение осложнялось тем, что греческое чтение и пение своей непонятностью и монотонной однообразностью действовали на меня решительно убаюкивающе.

Несколько раз в течение ночи я заходил в храм и, осоловело тараща глаза, пытался осознать значение происходящего и свое участие в нем. Но через полчаса меня начинало, что называется, «выключать» и справиться с этим было практически невозможно. Теперь я вполне оценил замечательную по своим художественным качествам и содержанию гравюру, которую видел в одном из помещений скита. Там старенький, изможденный монах спит младенческим, сладким сном в своей побитой шашелем ветхой стасидии.

Глубокой ночью, перед началом литургии вдруг слышится приближающийся звук таланто и на площадке перед храмом появляется процессия из трех монахов. Это братья из монастыря святой праведной Анны. Пришли почтить память святых преподобных отцов — такой своеобразный поклон от монастыря скиту.

Один из братьев несет на плече таланто и непрестанно в него стучит. Оказывается, это не столько ритуал, сколь печальная необходимость. На Афоне запрещена охота, но браконьеры, прельщаясь обилием дичи, все равно пробираются на Святую Гору и охотятся по ночам, устраивая засады на кабанов и косуль. Иногда случается, что запоздалый монах неосторожным шорохом на тропе вызывает огонь на себя…

Итак, один из братьев стучит в таланто. Другие два поочередно несут драгоценный ковчежец со стопочкой святой праведной Анны. Так удивительно и трепетно видеть эту стопочку матери самой Пресвятой Богородицы! Стопочка открыта, она нетленна, потемнела от времени и умилительно мала — где-то 35-го размера, не больше. Какое необыкновенное чувство охватывают в этот момент! Как будто на миг оказался в той реальности, которая для нас давно приобрела какой-то хрестоматийный, туманный характер. Реальность прикосновения к святости! Вот чего так мучительно нам всем не хватает и чему так по-детски восторженно радуется душа!!!

С каждым часом борьба со сном превращается во все более невыносимую муку. Вспоминаешь с изумлением какие-то бессонные ночи, когда и рад бы уснуть, да никак (ну не хочется спать и все)! Вот бы и сейчас такое, так нет же, спать хочется невыносимо, дико… Но самое трудное начинается перед рассветом, когда от изнурительной борьбы со сном и усталостью уже практически ничего не соображаешь, но нужно как раз облачаться и участвовать в литургии, да еще и на правах почетного гостя. Ужас!!! Отчетливо помню момент — я стою перед престолом, а он на меня все время наскакивает, и я ничего не могу с этим поделать. Хорошо еще, что я натурально не свалился — вот было бы весело…

Но вот служба, которая длилась с 20:30 до 7:30, окончена. Уже давно рассвело. Вокруг необыкновенное оживление и радость: владыки фотографируются с монахами и мирянами, все разговаривают, смеются, делятся впечатлениями с характерной греческой непосредственностью. Но для меня все как в тумане. Я так невыносимо, дико устал, как не уставал, может быть, никогда в жизни и на эмоции просто не хватает ни сил, ни соображения. Через несколько дней мне подарили фотографию — стоит веселый, улыбающийся владыка Пантелеимон, рядом сияющий отец Серафим и я — спящий в вертикальном положении…

* * *

Хорошенько выспавшись, после обеда мы с Серафимом отправляемся на поиски желанной и таинственной местности — Катунакии. Именно здесь когда-то жил и спасался великий старец Калинник Исихаст. Местность известная, но Серафим и сам только слышал о ней (дороги не знает), так что какое-то время, как мне кажется, даже сомневается — идти или нет, но потом все-таки пускается в «благочестивую авантюру».

Недалеко за скитом, под обрывом тропинку вдруг перегораживает целая насыпь из каменных глыб и щебня.

— А это, — поясняет Серафим, — обвал был. Грохот такой, страшное дело! Я тогда в скиту был и сам слышал. Вон, видишь на скале розовое такое пятно? Это там, где кусок отвалился. Хорошо, на тропе никого не было. Ну молись…

Но дальше тропинка уже вьется привычно и бойко среди камней и чахлой растительности. Мы идем пятнадцать минут, полчаса… солнце жарит. Скит сначала то появляется, то исчезает, уменьшаясь, за выступами скал и перевалами, но, наконец, вовсе скрывается за поворотом. Вокруг дикая скалистая местность, довольно однообразная, так что ориентироваться в ней весьма трудно. Иногда Серафим останавливается, прикрывает глаза от солнца и вдруг говорит, указывая куда-то наверх и вдаль:

— Смотри, как отшельники живут!

Я долго пытаюсь угадать направление его руки, но безуспешно. Наконец в самом невероятном месте, где-нибудь в обрыве высоченной неприступной скалы замечаю убогую хижину, до которой, кажется, вообще невозможно добраться.

— То, что раньше было пустыней, — Катунакия, Каруля — теперь уже всё туристы облазили, так что отцы бегут в горы. И многие там остаются, — добавляет он, указывая на еще одну крошечную заброшенную келейку, приютившуюся на головокружительной высоте.

Тропинка сечется, разветвляется, так что нам то и дело приходится останавливаться и решать — куда идти дальше. Но вот я начинаю замечать, что мы как будто забираем вправо и потихоньку спускаемся к морю. Еще через десять минут я уже уверен, что мы сбились с дороги и Катунакия гораздо дальше, где-то там наверху, за дальней скалой. Я начинаю убеждать Серафима вернуться, но тот отговаривается, что куда уже Бог привел, туда и идем, не станем возвращаться назад. В конце концов, смиряюсь и, немного расстроенный, плетусь за Серафимом без особого воодушевления, только потому, что надо же куда-то идти. Думаю с грустью, что не видать мне кельи старца Калинника как своих ушей…

Наконец, очередная ветка тропы приводит нас к облупленной старой калитке, за которой виднеются небольшой огородик с пожелтевшими кустами помидоров и огурцов и двухэтажная, довольно ухоженная келья. Серафим вдруг вспоминает, что был здесь однажды.

О, да это келья старца Ефрема — ученика Иосифа Исихаста!

Мы останавливаемся под окнами, и Серафим что-то кричит на греческом. Тишина. Серафим кричит снова. Результат тот же.

— Ладно, у них может быть тихий час. Не будем беспокоить.

Мы проходим дальше, спускаемся по бетонной лестнице и оказываемся в широком ущелье, внизу которого плещется синее море. Ущелье на первый взгляд кажется обжитым. Это ощущение создают многочисленные кельи, утопающие в зелени, но, присмотревшись внимательнее, понимаешь, что большинство корпусов давно и безнадежно заброшены. Наконец Серафим подходит к одной из калиток и кричит скороговоркой: «Ди эвхон, тон агион патерон имон…» — «Молитвами святых отец наших…». Какое-то время спустя появляется пожилой неторопливый монах.

— Отец, куда это мы зашли? — спрашивает Серафим по-гречески.

— Катунакия, — отвечает монах буднично и просто.

Я моментально оживаю.

— Серафим, спроси у него, где здесь жил старец Калинник Исихаст?

Серафим спрашивает. Старик высматривает что-то в зарослях, показывает на одну из келий жилистой загорелой рукой и, попрощавшись, удаляется восвояси.

С трепетом приближаюсь к обычной на вид, довольно убогой келейке. Серафим опять кричит у калитки традиционное «Ди эвхон…» — и вот к нам выходит добродушный сухонький старичок. Выслушав в чем дело, он приглашает нас следовать за собой.

Вот то самое место, где подвизался много лет великий прославленный старец Калинник Исихаст. Келья носит имя преподобного Герасима, в его честь назван и храм, в котором служил когда-то старец. Так же зовут и единственного оставшегося монаха, который нас теперь принимает.

Все настолько просто, что даже трудно это связать с величием имени старца. Вот крохотный дворик, похожий скорее на палисадник в коммунальном дворе, покосившийся плетень, старая беленая мазанка, единственное отличие которой от обычной деревенской хатенки — это крыша из плит сланца. Во дворе млеет в тени целое кошачье семейство. К слову сказать, во многих изданиях и фильмах об Афоне с полной серьезностью говорится, что на Святой Горе живут особи исключительно мужского пола, причем это относят и к диким животным. Честно говоря, мне непонятна психологическая подоплека таких суждений. Ну с женщинами понятно — они могут послужить поводом для волнения монаха. Но «дикий» — животный и растительный — мир живет по своим, установленным Богом законам, и для чистого, я думаю, в этом мире все должно быть чисто. Пример тому — кошачье семейство в келье преподобного Герасима, где подвизался когда-то старец Калинник Исихаст.

Заходим в убогую хатенку. Затертые половицы, крохотная комнатка-храм! Самодельный, выкрашенный масляной краской иконостас, бумажные иконки, на крючке ветхая епитрахиль, вместо царских врат — пурпурная катапитасма с крестом… Что называется, не за что глазу «зацепиться». Но в этой простоте — всё!

Мне вспомнилось, как охарактеризовал самого известного и любимого в Греции старца — Паисия Святогорца владыка Пантелеимон, который лично знал отца Паисия и был с ним в самых теплых, дружеских отношениях. «Это был самый простейший монах, — сказал владыка, — монах, в келье которого всегда было мало мебели, но много людей…»

Мне кажется, в этом скрыта вся тайна старчества — безыскусная, естественная простота внешней жизни и исполненная любви и сострадания душа! Как же нам не хватает таких светильников, Господи!!!

После посещения кельи старца Калинника Серафим предложил спуститься к морю, до которого было уже не больше сотни метров, но когда я представил, что потом придется карабкаться обратно в гору — заупрямился. Впрочем, и Серафим не железный — тоже устал, так что не слишком настаивал. В конце концов, решили возвращаться назад, тем более, что день уже клонился к вечеру, и нам совсем не хотелось, чтобы нас приняли за кабанчиков залетные браконьеры.

Возвращались мы усталые, но умиротворенные в сумерках и, надо же, как раз поспели к торжественному, праздничному ужину. Было весело, шумно и вкусно… говорились с улыбкой тосты, в которых я не понимал ни слова и… понимал все! После трапезы гости бросились помогать монахам, убирать со столов, мыть посуду — все-таки праздник, значит праздник для всех! А потом до глубокой ночи со скитской веранды доносилось такое непривычное для монастыря, но такое проникновенно-братское, многоголосое пение мирян: «Сигана, сигана…» — тишина, тишина… Даже в веселье, говоре и пении присутствует эта особая афонская тишина, к которой так тянется уставший от грохота будней, замороченный в конец человек.

…Утром нас не будят вовсе. Гости спят. Встаем когда ясное, свежее утро уже вовсю улыбается миру. Сходили в храм, владыка отслужил благодарственный молебен, потом еще раз посетили могилки старцев и стали спускаться к морю. Вскоре причалил паром, но поплыл он не сразу назад, к Уранополису, а вперед — до последней остановки. Проплываем мимо отвесных скал, минут через пятнадцать открывается взгляду удивительное зрелище: прямо на скалах (непонятно вообще, как они туда могли попасть) прилепились гнезда монашеских келий. Некоторые из них соединены цепями, держась за которые только и можно передвигаться по зыбким и опасным тропам.

 

 

— Это Каруля, — комментирует Серафим, и тут же за скалой открывается широкое ущелье и пристань.

Все это кажется мне знакомым:

— Серафим, так это же мы здесь были вчера… Вон там, чуть выше. Получается, мы до Карули не дошли каких-нибудь ста метров. Надо же!!!

— Ну я ж тебе не зря говорил — давай спустимся!

— Так ты ж не сказал, что там Каруля!!!

— Ну ничего, не переживай. На самом деле, может быть, нам и не полезно было туда попасть. На Карули раскольников много. Так что не переживай сильно.

Это была конечная остановка. Теперь уже паром поплыл обратно, высаживая и принимая пассажиров на пристанях и давая возможность еще раз увидеть издалека ставшие такими родными святыни.

Прощание с Афоном… По традиции здесь надо бы вставить несколько элегических строк, но, признаться, никакой печали в душе у меня в тот момент почему-то не обреталось. И слава Богу! Мы стояли с Серафимом на палубе, облокотившись о перила и провожая взглядом проплывающие мимо монашеские твердыни. В лицо дул крепкий морской ветер, пенилась вода у кормы, и вместо грусти в душе пела, жила напряженная светлая радость… радость и бесконечная вера в то, что настоящая христианская жизнь возможна! Причем возможна для каждого из нас! И важнее этого нет ничего!!!

— Смотри, смотри, — оживился вдруг отец Серафим, — видишь, вон там постройки и белый купол?

Я быстро разглядел среди буйной растительности здание, потому что сам по себе белый купол — для Афона явление довольно необычное.

— Да, вижу. А что это?

— Наш монастырь выкупил заброшенную келью. Она не слишком старая, в хорошем состоянии, так что подремонтируем и будет у нашего монастыря своя келья на Афоне.

— Здорово!..

* * *

Со времени этих событий прошло полтора года, и вот в феврале 2008 года мне позвонил из Греции отец Серафим. Мы долго разговаривали, вспоминая былое, а под конец мой добрый приятель возвестил радостно:

— Да, помнишь ту келью на Афоне, которую выкупил наш монастырь?

— Конечно…

— Там все уже привели в порядок, отремонтировали… И знаешь, как ее назвали?

— Как?

— Угадай!

— Да ладно тебе, откуда я знаю…

— Эх ты! В честь святителя и исповедника Луки, вот как! Между прочим, это первая келья святителя на Афоне! Так что поздравляю! Помнишь, я тебе говорил, что святитель на Святую Гору идет? Видишь, как все промыслительно получилось!..

Я слушаю Серафима, и мне вспоминается другой храм святителя Луки, в самом северном городе мира — в Норильске. Север — Юг… Норильск — Афон… Земля — Небо…

Что тут добавишь? Таково величие подлинной святости! Она не скована человеческими границами и, объединяя самых разных людей, увлекает их в захватывающее и важнейшее из всех путешествий — домой, к Богу!